больно?

      Под утро у дверей палаты появляется Сигги. Огромные глаза на посеревшем тревогой лице. Растекшаяся синяками тушь.       Хвитсерк думает, что сейчас она очень похожа на взволнованного енота в синих скинни и джемпере. От этой мысли к горлу подкатывает приступ смеха. Душащего. Почти истерического. Хвитсерк вминается зубами в губу чтобы не дать ему прорваться наружу.       Тётушка рушится в его объятия, долго и тяжело плачет, сотрясается на груди всем телом. Хвитсерку нечего ответить ни на один её вопрос.       Нет, его не пускают.       Нет, он не знает что сейчас происходит там, за плотно закрытой дверью палаты.       Нет, он ничего не замечал…       «Ну какого же чёрта ты ничего не замечал?»       Брат как всегда терпел и скрытничал до последнего, пока не упал, закатив глаза, прямо посреди гостиной. Взял и выключился разом от боли, дрогнув, вскинув напоследок руками. От чего-то Хвитсерку показалось, что было в этом взмахе нечто от птичьего.       Сигги тихо прибулькивает носом, вытирает ресницы бумажной салфеткой, принесенной из кафетерия вместе с бутербродами. Что-то с чём-то и, вроде бы, курицей. По вкусу — сплошной картон. Чёрные разводы никуда не уходят, лишь сильнее расползаются по заплаканной коже. Испорченный макияж — последнее, что волнует сейчас обоих.       Ещё с час они молча сидят в коридоре на неудобных тонконогих стульях. Хвитсерк крутит в руках разряженный в дым телефон, разглядывает крапчатые плитки пола. Тёмная дробь пятен мельтешит, шумит перед глазами ломкой помехой. От нечего делать он пытается её пересчитывать. Результат выходит каждый раз разным.       Закушенная слишком сильно губа саднит муторно, привлекая к себе внимание. Совсем скоро во рту появляется соль. Совсем скоро соль появляется и на кромках ногтей. Ало-железистая и капля за каплей густая.       На соседнем пыточном стуле — Сигги. Цедит мерзко-жжёный кофе из автомата, ковыряет маникюром о край стаканчика. Когда к ним, наконец, выходит врач — тот по донышко превращён в мелкие бумажные лоскутки и валяется у неё под ногами.       «Совсем как снег…»       Здешний уборщик наверняка проклянёт их за это обоих.       Белый халат объясняет многословно и обстоятельно, ободряюще похлопывает Хвитсерка по плечу. Вежливость, доведённая до автоматизма. Отращиваемый годами врачебный цинизм. Скольких ещё тревожных еното-родственников он вот точно так же похлопывал по плечам за сегодня? Скольких ещё будет похлопывать?       Дурацкая мысль, отогнать которую трудно.       Дурацкая мысль, которая заглушает практически всё, что рассказывает им едко пахнущий стерильностью человек. В голове задерживается только что-то призрачное очень и очень далёкое про три наложенных Ивару шва и стационар. Про инъекции витаминов и капельные системы из прозрачной полой синтетики.       Сколько их, тех систем, Хвитсерк уже успел повидать? Пожалуй, он научился ставить уколы и попадать в вену бережней, чем иные медицинские братья.       Хорошо, что тётушка здесь. Хорошо, что тётушка в себе и способна слышать хоть что-то, кроме въедливого шуршания помехи в мозгах. Кроме отголосков отвратного чвакающего звука с которым Ивар приложился в падении лицом о столик, вдребезги свернув на пол лампу.       Как и на чём они с Сигги добирались домой, Хвитсерк не вспомнит и под глубоким гипнозом. Не сможет вспомнить даже под стамесками и тисками. Серое шуршание стресса — всему виной.       От ощущения опять образовавшейся за стеной пустоты всю ночь его будет выворачивать рёбрами на изнанку.       Соли на языке делается всё больше.

***

      За неделю тревожного околачивания под дверями клиники Хвитсерк искромсал, буквально изжевал в кровь себе весь рот. Губы чертовски сильно болят. Из-за укусов на них опять повылезали водянистые шишки-волдыри. Так происходит каждый раз. Нужно сдерживаться. Хвитсерк очень пытается. Одёргивает себя, но всё равно продолжает грызть. Он бы изодрал и ногти, пытаясь хоть куда-то деться, но все десять предусмотрительно залеплены пластырями.       В кончиках пальцев настойчиво зудит. Отлично, что можно ковырять липкую плёнку, вытягивать из неё волокна, теребить растрёпанный край. Так спокойней.       Скорее всего он невротик плюс к прочим достоинствам и девиациям. Точной уверенности нет. Диагнозов никто не ставил. Диагнозов никто и не поставит — Хвитсерк ненавидит врачей.       «Ненавидишь? Или боишься сболтнуть лишнего, детка?»       Язык нащупывает новый бугор на краешке перепаханной нижней. Воспаление в зачаточном состоянии, постоянно ноет и пульсирует. Горит. Манит. Внутри так и чешется вскрыть. Вовремя опомнившись, Хвитсерк оставляет болезненное место в покое, плотно стискивает зубы.       Перед ним на корточках — Ивар. Косуха чуть поблёскивает сгибами в свете лампы, из узла на затылке выбивается длинная прядь. Ивар сдувает её, глядит хмурым, виноватым взглядом. Сводит брови. Прекрасно знает про эту особенность, понимает: опухшее месиво — его личная во многом заслуга. Знает и про ногти. Заботливо сгребает нервные пальцы ладонями, шутками отвлекает от волнующих мыслей. Он уже привык к этой своей обязанности.       Да, не только Хвитсерк умеет заботиться о своём брате. Позаботился ведь он, в конце концов, о не в меру внимательном соседе. От души позаботился, сделал себе шикарный подарок на сладкие четырнадцать. Ивар надеется, что старший брат никогда об этом не догадается.       Хвитсерк бы не смог понять. Брат добрый несмотря ни на что. Мягкий, как тающий молочный шоколад. Ивар же брызжет гневом наружу. Жесткое кофейное зерно. Попробуй раскусить — горечью зуб сломаешь.       Ивар любит Хвитсерка. Очень любит. Всего и полностью. С обкусанными ногтями и грустными глазами. С жуткими на нервной почве мигренями.       Любит брать его, сжимать рёбра ладонями. Не меньше, впрочем, любит отдаваться сам. Хвитсерк всегда осторожен и терпелив с ним, ласков до одурения. Любит целоваться и гладить, бесконечно слюняво вылизывать. Тащится от этого так, что стонет в поясницу едва ли не громче, чем он сам. Его, чёрт возьми, скромный мастер охуенно нескромных прелюдий.       У Ивара иной язык близости. Он получает своё нахрапом, предпочитает шлепки и остро кусать. Любит тело грубыми пальцами, словно выбивает признание. Кончает, сжимая руки на послушном горле.       Разные правила, игра общая.       — Больно?       Вместо ответа молчаливый кивок. Говорить больно, улыбаться больно, всё больно. Жить больно. Хвитсерк не может есть последние пару дней, о чем никому знать не обязательно. Все в себе. Старшим в семье не положено раскисать.       Ивар придвигается чуть ближе, рассматривает, сводит брови сильнее. Меж них появляется глубокая морщина:       — У нас есть та мазь? Которой ты обычно пользуешься. Знаю, ни хера она не помогает, но всё равно лучше, чем ничего.       Хвитсерк вновь согласно кивает: мазь действительно есть, и она действительно ни хера не помогает. Рука тянется к воспалённым губам, тут же одёргивается. Вместо этого Хвитсерк жестами пытается объяснить место нахождения лекарства. Получается забавно. Ивар расцветает улыбкой и радостно включается в процесс угадывания. Неожиданная игра в шарады увлекает их надолго, заставляет забыть невысказанную ещё обиду.       Когда разгадка, наконец, найдена, Ивар наотрез отказывается передать мятый алюминиевый тюбик в протянутую ладонь. Он очень хочет извиниться. Сам откупоривает, сам выдавливает маслянистую белую бусину. Запах у неё резкий, травянисто-больничный. Оба мрачнеют. Хвитсерку он напоминает о ноющей боли, Ивару — о белоснежной одиночке-палате и швах, гибких пластиковых кишках с витаминным раствором внутри и иглами.       Вязкая субстанция размазывается отвратительно, идёт под подушечками комками. От усердия Ивар приоткрывает рот, показывая розовый кончик языка. Эта привычка всегда казалась Хвитсерку дико милой. Ивар тем временем старательно растягивает лекарство пальцем, облизываясь неосознанно. Вид у него теперь такой сосредоточенный, хоть сейчас диссертацию защищать.       Отчего-то Хвитсерку тяжело смотреть на брата. Он прячет взгляд за ресницами, чувствует, как по щекам разлезается горячая краска.       Ноготь сам собой отодвигает пластырь, врезается кромкой под плёнку кутикулы.       «Почему ты краснеешь, Хвитсерк? Что с тобой, детка? Тебе стыдно? Вполне возможно…»       Почему тогда в животе тепло так и тянет?       Он тяжело выдыхает когда брат усаживается к нему на колени, тесно прижимается к паху пахом. Стул под их весом скрипит ножками. Тонко и жалобно. Он не рассчитан на двоих.       — Я больше никогда тебя не брошу, Хви. Прости меня. Ты простишь? Ты простишь...       Ноготь рвёт глубже, выпуская красную каплю:       — Не надо, Ивар. Ты мне обещал.       Касание глушит шёпот. Поцелуй в самый уголок больных губ. Там кожу режут два длинных шрама-ниточки. Не будешь знать о них — никогда не заметишь. Эти отметины — первые ласточки тихого самоедства. Хвитсерк помнит, когда изодрал себя в первый раз, помнит и из-за чего.       Ивар тоже помнит. Сейчас он спокоен на этот счёт: на теле виновника торжества тоже появилась пара-тройка памятных меток. Ивар в несколько быстрых движений канцелярского ножа вложил все свои мысли о добреньком дядюшке-соседе. После уведомил, что это — последние яркие ощущения, которые они с братом ему доставят. Вкрадчиво пообещал: если старый хрен положит глаз на кого-то ещё, то Ивар вновь заглянет на чаепитие, а в качестве десерта захватит утюг, секатор и самый большой резиновый елдак, который только сможет найти. Занятный выйдет интерактивчик.       — Пожалуйста, прекрати. Я не могу.       Надо спихнуть с себя горячую ношу, вытянуть руки из-под толстовки. Вместо этого Хвитсерк стискивает обтянутый грубой тканью зад, крепче прижимает к себе. Толкает, трёт бёдрами. Чувствует, как Ивар втягивает губами мочку уха, смыкает на ней свои белые зубы. Потом раскрытый его рот едет ниже, зализывает под подбородком, где всё особенно чувствительно к ласке.       «Всё-то ты знаешь…» — оскаливается, подставляясь, Хвитсерк.       — Я так соскучился, Хви. Хочешь… — дыхание сбивчиво ходит, холодя влажные отпечатки. — Хочешь, сегодня ты?       Ничего Хвитсерк не хочет.       Он отчаянно машет головой, терзает и без того измученные изнутри щёки. Не хочет, но всё равно расстегивает металлическую пуговицу, забирается рукой за пояс джинс. Обнимает ладонью округлую мышцу.       Чужие пальцы сжимают его через ширинку. Держат туго, твёрдо, почти до боли. Ивар тихо посмеивается ему в шею, цепляет клыками. Прикусывает осторожно. Пока осторожно — после него шея распускается синяками как в мае розовый куст.       Застёжки-брелоки на куртке серебристо призвякивают в такт их раскачивающимся движениям.       — Нет, хочешь. Расслабься, детка. Я просто сделаю тебе приятно. Обещаю, это будет в последний раз. Наш с тобой особый момент на память.       Хвитсерк очень надеется, что очередной их «последний особый момент» не оставит следов.       На завтра назначена встреча с Торой.       Когда-нибудь он обязательно сделает ей предложение.