акварельные соцветия

             — да блять, хоя, — ран тянет слова и почти что жалобно хнычет, когда зубы ее девушки снова впиваются в плечо, оттягивая, царапая и посасывая кожу. — ты же на мне живого места не оставишь.              рыжая на это лишь еще шире улыбается, облизывает припухшие после долгих ласк — издевательств! — губы и лениво приоткрывает глаза. скользит взглядом по полуобнаженной девушке на кровати, нависает над ней. шепчет на самое ушко, намеренно задевая мочку зубами:              — зато теперь уж точно никакая псина не потянет к тебе свои грязные лапы.              и прямо там, за ушком, кусает, вызывая новый высокий стон. довольно смеется, зализывает алеющий след. сжимает худые бедра так, что наутро обязательно останутся синяки, а в зеркале ванной на нее будет смотреть демонстративно недовольная мордашка хайтани. с такими-то сине-лиловыми отметинами короткую юбку не наденешь. как и топ на тонких бретелях, когда длинная шея и острые плечи сплошь разукрашены алыми отпечатками зубов.              хотелось бы и вовсе эти отметины карминовыми сделать. чтобы до крови нежную кожу прокусить, оставить сперва неглубокую рану, а после белесый след. неровный такой, желательно чтобы подпортил идеальный узор парного тату.              чтобы ран теперь полностью ей принадлежала.              порой хочется и вовсе лезвие взять, вырезать на бледной коже свое имя, заботливо слизать кровь и после вложить скальпель в руки хайтани — пусть смешает их кровь и нацарапает неровную орхидею где-нибудь над самым сердцем.              может, однажды они так и сделают, все же ран временами тоже о подобном шутит и зло смотрит на каждого, кто заинтересованно на рыжие кудри поглядывает.              соя даже несколько раз поговорить с сестрой пыталась, замечая синяки на предплечье. старшая хайтани никогда доверие не внушала. но ведь и нахоя святой не была, втройне отвечала. дразнила, бесилась, бросала, как сейчас, на кровать или падала сама, заливисто смеялась, когда разъяренная девушка рвала на ней одежду и царапала длинными ногтями, алыми полосами соединяя созвездия ее веснушек.              наверное, им обеим лечиться надо.              или и дальше на краю обрыва танцевать, изводить друг друга болезненной страстью, что никак не утихнет. вокруг них все уже успокоились давно, перебесились, перегорели и теперь лениво тлеют, купаются в своем нежном тепле и ласковых взглядах.              навеивают скуку.              весь этот волнительный трепет, конечно, неплохо помогает уснуть и согреться после особенно тяжелых дней, переполненных работой и рутиной. но это надоедает слишком быстро.              быстрыми уж лучше будут их поцелуи, приправленные металлическим послевкусием и звоном цепи на наручниках. ран, конечно, не будет особо вырываться, но сегодня нахое совершенно не хотелось отвлекаться и усмирять брыкающуюся лишь ради приличия девушку.              — будь со мной нежнее, мандаринка, — притворная мольба сопровождалась почти убедительным невинным взглядом. напускное целомудрие портила лишь ее вальяжна поза. змеиные изгибы, словно у ран совсем костей не было, а руки не были прикованные к изголовью.              такую хайтани хотелось отыметь особенно грубо, чтобы надоедливые соседи стучали им в стену, но в ответ получали еще более долгие стоны, срывающиеся на крики от усилившейся вибрации и новых болезненных укусов.              и первым делом хоя собиралась осыпать неровными метками увитое татуировкой бердо, что весь вечер не давало ей спокойно дышать, выглядывая из разреза нового шелкового платья, приковывая к себя взгляды всех окружающих. хотелось одновременно убить и отблагодарить мицую за такой подарок.              но сперва разобраться с ерзающей на кровати хайтани.              заткнуть поцелуем, пока она вновь не выпалила что-то о пагубной ревности. пусть лучше вылизывает толкающийся в рот язык, пока хоя пытается оттянуть черную материю ее наряда, открывая себе доступ к груди, пощипывая твердеющие соски и ухмыляясь в поцелуй от первых сдавленных стонов.              — все еще хочешь нежнее?              — а тебе так хочется меня выебать?              хочется сожрать. хое достаточно просто подумать об этом, чтобы начать рвано смеяться, ведь это гребаная правда: порой ей действительно хотелось полностью поглотить хайтани. пить ее кровь прямо из вен и слизывать с собственных рук, что только что прикасались к пока еще теплому сердцу.              ей определенно лечиться пора. даже диагноз уже имеется: вот, лежит под ней, смотрит слегка недоуменно, бегает лиловым взглядом по растрепанным рыжим волосам и все понять не может, почему кавата ржать начала в такой момент… ран же вся готовенькая лежит, ждет почти послушно и на шпагат не села лишь из вредности. и срывается на высокий стон, так и не дождавшись никаких объяснений. хоя вообще говорить не особо любила, зато кусалась с особым огнем в глазах. до острой боли прихватывала бледную кожу зубами, посасывала, облизывала и снова кусала, прочерчивая ноющий алый след от шеи к груди. с таким же успехом могла разочек хлыстом ударить. но неторопливо изводить хайтани, издавая при этом влажные, а то и неприлично хлюпающие звуки, было куда приятнее.              еще кавата любила намеренно избегать особо чувствительных зон. вплотную приближаться и в последний момент отстраняться. скользить по краю, не надавливать или вовсе не прикасаться. она вела мокрую дорожку по груди, заставляя дрожать от смеси желания, нетерпения и горького разочарования.              игралась, посмеиваясь в процессе, и в красках представляла, как будет оставлять множество ярких меток на стройной ноге, из-за которой хоя даже вкусом шампанского насладиться не могла. все смотрела на чертов разрез, выслеживала чужие масляные взгляды и задерживала дыхание всякий раз, когда хайтани на глазах у всех приближалась намного ближе, чем того позволял этикет, и шепотом просила расслабиться. не отпугивать потенциальных спонсоров, которых, на самом-то деле, и вовсе убить хотелось.              и за своими мыслями нахоя даже не замечат ответный смех. зато в памяти надолго отпечатается резкий вскрик: кавата отнюдь не нежно сжала острые коленки, раздвинув в стороны и случайно — более чем приятная случайность — порвав платье. не страшно, в общем. новое купит, еще более вызывающее. может, тогда-то нахоя и перестанет сдерживать все свои желания.              сейчас пока что стоило подержать себя в узде. погладить нежно, приласкать, немного успокоить. обвить пальцами тонкую щиколотку, приподнять, целуя выпирающую косточку. вновь вырывая из ран короткий стон. и без предупреждения сомкнуть зубы, оставляя первый укус на остром крае татуировки. увенчать алым цветком шипастые стебли. щупальца? лапки паука? ран и сама не знает точно, что это за узор.              нахоя же просто хочет заставить его расцвести собственническими метками.              а если она чего-то хочет, то обязательно это сделает. будет попеременно осыпать кожу то поцелуями, то укусами, поднимаясь к бедру, приближаясь к уже влажному лону.              — так ты еще и без белья весь вечер ходила? — рычащие нотки в голосе заставляли старшую самодовольно улыбаться и призывно раздвигать ноги шире.              — возможно, я хотела посмотреть, как ты встанешь передо мной на колени прямо в гримерке.              — хочешь, чтобы нас снова мицуя увидел?              тихий согласный смех хайтани прервался шипением, когда короткие ногти впились в ее бедра, раздирая нежную кожу до мелких бисеринок крови и следом лаская языком, не сводя ревнивого взгляда с по-прежнему наглой улыбки, которую все никак стереть не получалось. уже кровь к щекам прилила, но хайтани продолжала смотреть с превосходством, дергать за невидимые цепи, пока и сама прикованной была, и раскаленным металлом к особенно чувствительным местечкам прикасаться.              и несдержанно всхлипывать, когда нахоя новый укус оставила на внутренней стороне бедра и прочертила алую дорожку вверх, срывая с тонких губ все более громкие стоны. неумолимо приближалась к истекающему соками и жаждущему внимание лону, но даже не поднимала головы. наказывала. и лишь слегка мягкие рыжие кудри касались налитого кровью клитора. подними хоя на него взгляд сейчас, в ее мыслях осталось бы лишь одно желание — высосать всю ту кровь, до предела раздражая нервные окончания, разрывая капилляры, доводя до пограничного состояния, когда больше нет ни боли, ни удовольствия, только слабое осознание, что кто-то родной и любимый понемногу поглощает тебя.              и подобные нездоровые мысли посещали их обеих. пугали и возбуждали.              эта любовь на грани с безумием не давала им загнуться в чересчур правильном мире, что порицал хоть малейшие отклонения от нормы.              ран и нахоя самодовольно считали себя синонимом ко всем этим отклонениям от тупых норм и с гордостью демонстрировали это всему миру, доводя до ручки даже своих сестер.              а после доводя до пика друг друга, когда боль от укусов более не приносила дискомфорта, а во рту горчило от соленой вязкости крови. но даже так было мало.              скованные запястья хотелось сжать сильнее, до карминовых полумесяцев впиться ногтями в кожу, вжимая в подушку. вжимаясь в ран всем телом, тереться о ее бедро и дышать в искусанную шею, пока старшая ответно ближе льнет, выстанывает имя рыжей попеременно с матами. растрепанная, раскрасневшаяся, влажная. словно они вновь вернулись в раздевалку старшей школы, где прятались ото всех, когда только-только влюблялись, не подозревая еще, во что это выльется.              и хоя до сих пор была настолько безнадежно влюблена, что это казалось чем-то опасным. и бешено бьющееся сердце могла усмирить лишь все та же мысль, что это у них абсолютно взаимно.              безумное желание обладать. быть единственной, кто знает какая на самом деле была любовь той, что сводит с ума и вместе с тем исцеляет. у нее вкус венозной крови. цвет густого столового вина. аромат медовой вишни. прикосновение ядовитых лепестков дельфиниума.              безумие в чистом виде. совершенно ничем не приправленное. неправильное, отвратительное и… до острой боли желанное.              и больше ничего не надо. лишь прижаться как можно ближе к горячему телу, сковать в тисках болезненных объятий и содрогаться от особенно сильного оргазма, впитывая каждой клеточкой тела ответные обрывистые стоны, перезвон цепей и хриплое «а теперь неси меня в душ»