Волны

Эрик поднимает руку выше, еще выше, и зависнувшие в воздухе снаряды, повинуясь его движению, изменяют свой курс. Теперь они нацелены прямиком на корабли. Корабли, полные людей, невинных и не очень. Сколько их там, внутри? Эрик пытается посчитать хотя бы примерно, но сбивается почти сразу. Одно он знает точно: их достаточно, чтобы отомстить. Он слегка шевелит пальцами, и снаряды сдвигаются еще на несколько сантиметров. Он словно натягивает тетиву, и теперь достаточно последнего, совсем крохотного движения, чтобы они сорвались с места и вонзились в стальные корпуса боевых машин, превращая их в огненное месиво. И все-таки он медлит, несмотря на то, что уже не единожды поклялся себе, что никогда, никогда больше не будет медлить: однажды эта медлительность обошлась ему чересчур дорого. Эрик не знает, что мешает ему закончить начатое: желание подольше насладиться местью прежде, чем она окончательно свершится, или немыслимая боль во всем теле, не отпускающая его с недавней стычки;, а может быть, это Чарльз отвлекает его своими мольбами. До него то и дело доносятся выкрики «стой!», «не делай этого, Эрик, пожалуйста!» и еще несколько фраз в том же духе, от каждой из которой он отмахивается, как от назойливой мухи. Проклятье, Ксавьер все-таки умеет быть надоедливым. А потом он слышит совсем уж отчаянный вопль «не стреляй в него!» и только через минуту соображает, что кто-то собирался напасть на него, Эрика. Глупец, все они глупцы. Он сможет отмахнуться от любой пули, а если ее владельцу не повезет — то и направить эту пулю против него самого. «Он не сделает этого» — снова Чарльз, и Эрик начинает по-настоящему злиться. Конечно, он сделает это, ведь нет ничего проще — всего лишь пустить эти куски железа, напичканные взрывчаткой, в свой последний полет и уничтожить тех, кто еще недавно пытался стереть мутантов с лица земли. Они сами навлекли на себя свою судьбу — и как упрямец Ксавьер до сих пор не понял этой простой истины? Но нельзя отвлекаться, потому что миллиметр за миллиметром снаряды подходят в своем невидимом движении к точке невозврата. Он слизывает скатившуюся на губу каплю пота. Кто бы мог подумать, что это окажется так трудно. Почти так же трудно, как тогда, в детстве, но если в то время он еще не отдавал в полной мере отчет своим способностям, сейчас его сдерживает что-то совсем другое. Еще несколько миллиметров. «Не делай этого ради меня, Эрик», — вдруг говорит Чарльз, на этот раз совсем тихо, и не будь Леншерр так занят, он непременно расхохотался бы. Потому что они не друзья больше. Они никогда не были друзьями. И потому что… «Как ты не понимаешь, Чарльз! Я делаю все это ради тебя!» А Ксавьер уже близко, он непозволительно близко, он ближе, чем можно себе представить, потому что он у Эрика в голове. Он хочет что-то передать, что-то внушить, может быть, чем-то помочь, но Леншерр яростно выгоняет его из своих мыслей. Он не может допустить, чтобы Чарльз видел его таким, потому что сейчас он именно такой, какой и есть на самом деле. Он не может позволить ему видеть свою слабость. Избавив свои мысли от присутствия Ксавьера, он позволяет им вернуться к поединку с Себастьяном. Он помнит его очень, очень плохо, можно сказать, что и не помнит вовсе. Все, что осталось — это тысячи осколков от разбивающихся зеркал. Эти осколки повсюду, терзают его изнутри и снаружи. Он убил Шоу. Он оказался сильнее. Он выиграл. Тогда почему до сих пор так больно? Еще несколько миллиметров. В груди ноет все сильнее, но не сердце же это болит, в конце концов. Эрик не настолько сентиментален. Воздух вокруг застывший, густой, и кажется, что снаряды в небе не удерживаются его силой, а будто бы они застряли там, в этой плотной материи; Эрик тоже застрял в ней, и он никак не может вдохнуть. По подбородку у него тонкой нитью стекает кровь, и первый раз в жизни привкус железа кажется ему противным. Он кашляет, захлебываясь, и нить превращается в брызги и пятна. И Чарльз, конечно, не может этого не заметить. — Ты ранен? — спрашивает он с таким искренним удивлением, как будто это не очевидно. «Ты же чертов телепат, — думает Леншерр, — так догадайся с одного раза». Все, что бы он ни делал, оказывается неправильным, недооцененным, несвоевременным — так как он может быть не ранен? Чарльз берет его за руку, и на этот раз он не сопротивляется, потому что Ксавьер вдруг оказывается намного сильнее, чем раньше. И теперь он напирает: мягко, постепенно, но неумолимо, как прибывающая вода на плотину, и плотина не выдерживает. Эрик сдается разом и позволяет всему, всему открыться: и старенькой монетке, хранимой в нагрудном кармане десятки лет, и осколкам зеркал, и еще кое-чему, самому постыдному; и все, на что он надеется — так это на то, что не очнется больше и никогда не узнает о том, что скажет Ксавьер, когда все поймет. Его рука безвольно опускается, как будто враз лишенная костей, и вместе с ней падают все снаряды. Они приземляются в залив одновременно и вздымают за собой волны, которые захлестывают Леншерра с головой. Но это не волны такие большие, это Эрик не удержался на ногах. Или просто хотел захлебнуться.