Рудый

– Свободны, капитан. Мертвецы не имеют обыкновения бить в спину. Это было правдой только наполовину. Роберу нужно было побыть одному, и брошенный лагерь королевских войск подходил для этого ничуть не хуже, чем лесок с разоренными муравейниками. Иноходец спиной чувствовал неодобрительный взгляд Карваля, но обернуться не соизволил. Капитану ничего не оставалось, кроме как взять под козырёк и пошлёпать по лужам прочь. Эпинэ понимал, что несправедлив к капитану, и тот не должен отдуваться за его, Робера, дурное настроение, но как же погано было на душе! Эта никому не нужная война, слякоть, хмарь, неубранный виноград, лошади без всадников, потерянно бродящие по полю. И он сам, невесть зачем оставшийся созерцать плоды чужого предательства. Манрика он заметил сразу. Бывший маршал Талига лежал на боку, слишком яркие для хмурого осеннего дня волосы полоскались в луже. Преданный сторонник классической стратегии был мертвецки бледен, на носу нахально золотились веснушки. Перехваченный перевязью мундир на груди покраснел, и Робер со злостью подумал, что у свежеиспечённого союзника по крайней мере хватило совести не стрелять в спину. Грязная вода плескалась у самых губ Леонарда. Изо рта неудавшегося полководца вырвался пузырёк воздуха. Затем еще один. И еще. Сперва Иноходец не поверил своим глазам. Потом грязно выругался. Этого еще не хватало! Одежду было уже не спасти, и Робер опустился на колени прямо в лужу, прижал пальцы к горлу Манрика и вторично помянул закатных тварей. – Ну и что, господин маршал, прикажете с собой делать? – пробормотал Иноходец. Господин маршал безмолвствовал, сердце у него билось слабо, но билось. Люра промахнулся – наверняка он знал о существовании этого органа только понаслышке. Ухватив Леонарда под мышки, Робер выволок его из лужи туда, где посуше. Вопрос был риторическим, но легче от этого не становилось. Живой Манрик никому не был нужен. Разве только батюшке-тессорию, но Леопольд далеко, а Люра близко, и поспешит исправить свою оплошность. А он, Робер, не кэналлиец и в людских хворях разбирается хуже лошадиных, хоть перевязывать раны ему и приходилось. Самым разумным было Леонарда добить и сказать, что так и было, но, вглядываясь в посеревшее лицо с дурацкими веснушками, Иноходец только выругался в третий раз и потащил маршала к ближайшей палатке. Внутри было тепло, сухо, и за одно это Робер был готов свою добычу расцеловать. Но сдержался. Уложив подстреленного фламинго на тюфяк, Иноходец откинул крышку походного сундука и извлек наружу толстые свечи и чистую ткань. Стоит отдать Манрику должное, как полководец он звезд с неба не хватал, но с обеспечением армии у него был полный порядок. О людях своих рыжий заботился, да только любви ему это не принесло. Иноходец зажёг фитили и принялся засучивать рукава. Покосился на Манрика – тот был плох, губы у него были не просто белые – синие, но он еще дышал, прострелянная грудь едва заметно вздымалась и опускалась. А ведь Люра, подонок, наверняка стрелял в упор. Снимать с бывшего маршала мундир Робер не рискнул, да тот всё равно был ни на что не годен. Срезав кинжалом окровавленную ткань, Иноходец выругался в четвёртый раз. Пуля вошла Леонарду точнёхоньку под ключицу, но рыжий, похоже, родился в рубашке: лёгкие не были задеты, в противном случае фламинго захлебнулся бы кровью гораздо раньше, чем дождевой водой. Подумав немного, Робер стянул с раненого штаны – если выживет, нечего ему лежать на мокром, и первым делом принялся смывать кровь – благо, таз для умывания в палатке имелся. Затем пришел черед пули. Леонард дёрнулся и слабо застонал, когда прокалённый над свечой кончик кинжала поддел кусочек свинца. Ничего, пусть стонет, значит, выкарабкается, только бы в сознание не пришёл раньше времени… Пуля звякнула о дно таза, вода окрасилась розовыми разводами. Розовый с зелёным, голенастая длинношеяя птица, Манрики казались нелепыми и смешными, но сейчас Роберу было не до смеху. Вокруг него умирали слишком многие, и ему мучительно не хотелось, чтобы у него на руках оборвалась жизнь незадачливого маршала с мальчишескими веснушками. – Потерпи немного, – неизвестно зачем попросил Иноходец. Белая, нарезанная длинными полосами ткань, слегка пахнущая лавандой, легла на грудь Манрика, стягивая рану. Эпинэ обнял его за плечи и приподнял, чтобы было удобнее перевязывать. Рыжая встрепанная голова упала ему на плечо. Манрик был тяжелым, но все-таки не настолько, насколько бывали мертвецы. Закончив с перевязкой, Робер уложил фламинго обратно и укутал в меховое одеяло. Ему бы сейчас вина, хоть немного восстановить кровопотерю. – Селина… – прохрипел Леонард, и Робер, чувствуя себя распоследним идиотом, взял ледяную ладонь в свои. Где-то снаружи кипело дурацкое восстание, обижался и не находил себе места Карваль, плёл интриги сюзерен, а он держал за руку горе-маршала и в кои-то веки чувствовал, что поступает правильно. Леонарду было больно. Боль заполняла всё его существо багряными волнами, било сильными птичьими лапами, а он погружался в её пучины и не мог, не был способен остановиться. Манрик не успел подумать о причинах предательства. Он даже не успел понять, что его убивают. До того был лишь ухмыляющийся Люра, а после...после всё окрасилось в яркий алый цвет. Где-то на самом краю сознания билась жалкая, глупая, недостойная "маршала" мысль. "За что они со мной так?.." Рокэ Алва, синеглазый демон, гонял своих солдат в хвост и гриву, не жалея, отправлял сражаться в дождь, забывал о питании и удобствах, и всё равно эти кошаки в мундирах тянулись к нему. Лионель Савиньяк тоже ходил в чести у многих солдат, служивших под его началом. Не любили только рыжего фламинго, припоминая меж собой историю о разговоре между достославным предком и соберано Алваро Алва, посмеиваясь над дурацкими веснушками, издеваясь за следование уставу. И это всё солдатня делала с сытыми мордами, сидя на хороших конях и отсыпаясь в крепких палатках! За что они так с ним?.. В мире не было справедливости. Леонард в очередной раз убедился в этом, когда Алва взял в оруженосцы юного Окделла. Он берёг даже сына мятежника. А заботился ли хоть кто-нибудь о нём, Леонарде? Разве что господин тессорий, папочка, считавший, что можно заткнуть всех деньгами или страхом, всё купить или взять силой. Ну-ну! Селина...прекрасная Селина, и та не досталась Леонарду. Он был лишён всего, вот только мироздание, очевидно, решило в очередной раз посмеяться над рыжим Манриком. Откуда-то повеяло лавандой. В багровых волнах разве может быть такое? Откуда же...Селина? Сказал, или только подумал? Леонард не знал. Он почувствовал, как ладонь, да и всё тело согревается, становится легче дышать. – Не оставляй меня, – хрипло прошептал Манрик, слабые пальцы сжались на тёплой ладони, – пожалуйста... Глупо как. Какое мальчишеское жалкое "пожалуйста". Маршалы Талига не просят, они приходят и берут. Но он не был настоящим маршалом, как весь его род не был настоящими дворянами. Управленцы, губернаторы, мелкопоместные дворянчики, но никак не Лучшие Люди, и уж конечно не Люди Чести. Приспособленцы, лизоблюды, выбившиеся на верхушку и вцепившиеся в эту возможность мёртвой хваткой. Как мерзко от себя самих и как стыдно, Создатель, как же это стыдно и отвратительно! Очнись Леонард сейчас, он нашёл бы, что его внешний вид вполне соответствует состоянию внутреннему: мокрые волосы, прополоскавшиеся в луже, потускнели и лежали на подушке патлами, бледное лицо, и без того не блещущее красотой, осунулось, ещё больше напоминая гербовую птицу – такую же несуразную и больную. Как же всё-таки больно! Из-под закрытых век потекли слёзы. Дурацкие, непрошенные, недостойные военного, они катились по таким же дурацким веснушкам и оставляли чистые дорожки на запачканном грязью лице. В губы что-то ткнулось, звякнуло о зубы. Леонард с трудом открыл глаза. Над ним склонился человек, не узнать которого было, кажется, невозможно. – Робер Эпинэ...– губы едва слушались, припухшие глаза неимоверно жгло, – что вы...что... Леонард силился сказать что-то, но ему было так холодно, а фигура Иноходца расплывалась перед глазами. Неужели он попал к нему в плен? Но как, как?! – Добейте, – с бессильной яростью прошептал Манрик. "Не оставляй. Да как же тебя, такого, оставишь", – подумал Робер с удивившей его самого нежностью. «Несуразная ты птица, ну какой из тебя маршал, и нет бы сам рвался к должности, так небось папенька за шкирку схватил и кинул в самое пекло, не спросивши. Знаем мы таких, дед нам тоже выбора не оставил…» Роберу мучительно, до зубовного скрежета захотелось, чтобы Манрик выжил. Чтобы ему, Иноходцу, удалось хоть кого-то спасти в этой проклятущей войне. – Я вас спасаю, – Эпинэ поддержал Манрика под затылок, настойчиво тыча в губы горлышко бутылки. – Не «Кровь», конечно, но нечего клюв воротить. Часть вина пролилась мимо, потекла по подбородку, слишком похожая на настоящую кровь. Лишь бы не рехнулся от боли. А в палатке как назло нет ни макового молока, ни хотя бы кошачьего корня. – Раненых либо добивают, либо перевязывают, вы правы. Но я свой выбор уже сделал, – пояснил Робер, наблюдая, как дёргается кадык на по-птичьи тонкой шее. Леонард глотал вино, глаза у него были воспаленные и мутные от боли, и Иноходец готов был поклясться, что больше всего незадачливый маршал сейчас хочет сдохнуть. Но подыхать ему было нельзя. Альдо вот никогда не плакал, похоже, не подозревая о такой возможности. Герцоги Окделлы не плачут вовсе. А этот… Если человек способен плакать, в нём ещё трепыхается душа. А останется ли она у тебя, герцог Эпинэ, если бросишь на произвол судьбы эту неказистую птицу, виновную только в том, что не умеет нравиться людям? Роберу слишком хорошо было знакомо ощущение ненужности. Воистину судьба – кошка, не пощадила ни нищего изгнанника, ни маршала. Вино горчило. Кажется, оно испортилось. А может быть, это у него от боли совсем смешались вкусы? Леонард не понимал. Он с трудом глотал мерзкую жижу, которую не любил, из рук человека, который был врагом Талига, но не являлся таковым лично для него, Манрика. И всё-таки, зачем Эпинэ пытается его спасти? Неужели думает, что рыжий "маршал" имеет для кого-то цену? Только для отца, но тот, узнав, что маршал Резервной Армии пленён, наверняка от него откажется. – Зря стараетесь, – выдавил из себя Леонард, когда Иноходец отнял от его губ бутылку, – за меня вам не заплатят. Крепкая ладонь опустила его на подушки, и Леонард был готов принять смерть, но её не случилось. Вместо этого Робер набросил на него второе одеяло. Стало тепло в груди, боль будто бы отступила. – Я никому не нужен. Люра...мерзавец, это он... – впадая в полузабытье, Леонард потянулся встать, ткнулся лбом в тёплое и мокрое, на поверку оказавшееся плечом Повелителя Молний. Он уже не плакал – боль изматывала, холодила, выстужала дыхание и порождала бред. Только бредом могло быть тёплое прикосновение руки того, кто был врагом и изменником. Только бредом могло быть его бережное благородство. – Дело не в вас. С мятежником в любом случае торговаться не будут, но я и не собирался вас продавать, за кого вы меня принимаете? «За предателя? Зачинщика гражданской войны? Не лучшая рекомендация, и доверия не вызывает». Но сейчас это было не важно, Робер не был даже уверен, что Манрик его слышит. Лоб у незадачливого маршала пылал, начинался жар, но Иноходец помнил по себе после ранения – от человеческого голоса ему становилось легче. – А Люра заплатит за всё. И на этот раз своей кровью, – искренне пообещал Робер. В голосе прорезалась злость. Мерзавец сейчас распушает перья перед Альдо, скоро Иноходца спохватятся и начнут искать. Значит, нужно сделать так, чтобы не искали. – Вы мне нужны, – это тоже было искренне. Робер укутал Леонарда вторым одеялом, но того всё равно забило – он приткнулся к плечу Иноходца, и был очень горячим, он не переживет этой ночи, если не сбить жар. Робер тихо выругался и обнял Манрика за плечи, с тревогой вслушиваясь в сбитое дыхание. В палатке оставаться нельзя. Угли в жаровне почти погасли, через пару часов стемнеет, а ночи поздней осени холодны даже в Эпинэ. В замок Лэ нельзя, у него нет совершенно никакого желания объясняться с Альдо, но, насколько он припоминал, неподалеку должен находиться охотничий домик. Сейчас там пусто – все, кто мог держать в руках оружие, предпочли охоту на двуногую дичь, но подготовить к осени помещения должны были успеть. Значит, там найдутся и дрова, и пища, да и бинты с тинктурами – на охоте всякое случается. Он принятого решения стало легче дышать, Робер даже позволил себе улыбнуться, но тут же помрачнел, взглянув на Манрика. Кажется, тот потерял сознание, или пребывал в полубреду, притиснулся к спасителю как к родному, и у Иноходца сжалось сердце. Он провел ладонью по грязным волосам, задержал на мгновение надо лбом и поднял Леонарда на руки, завернув в одеяла так, что наружу торчал один веснушчатый нос. Через час Робер со своей ношей уже подъезжал к домику, чудом обойденному той пародией на войну, что они тут устроили. По пути повезло – удалось наткнуться на одного из людей Карваля, рыскающих по дорогам что твои гончие, и передать через него послание. В ближайшие несколько дней искать герцога Эпинэ никто не будет, да и солдатам нужен отдых. О том, что будет дальше, Робер предпочитал не задумываться. Ночь вступила в свои права, посеребрила траву хрустким инеем, выгнала на выпас стадо звезд. В камине охотничьего домика жарко пылал огонь, Робер в свежей рубашке с закатанными рукавами, со стянутыми на затылке волосами, срезал наспех наложенные повязки и обработал рану Леонарда так тщательно, как умел. Швы, мазь, бинты, заскользила по покрытой веснушками коже влажная тряпка. Иноходец не рассчитывал, что это собьет жар, но укладывать искупавшегося в луже маршала на чистые простыни было выше его сил. Он даже согрел воды и вымыл фламинго голову, высушил полотенцем. С лихорадочным румянцем на щеках, потемневшими обмётанными губами Манрик смотрелся мальчишкой. Только тени под глазами были слишком глубокими. Напоив раненого, Робер переложил его на постель и крепко задумался. Хорошо бы обтереть его касерой, но в подвальчике обнаружилось только вино. Колебался Иноходец недолго. Стянул через голову рубаху, скинул штаны и белье и улегся рядом с Леонардом, так, чтобы кожа касалась кожи. Даст Создатель, поможет сбить жар. Уютно потрескивали дрова в камине, зашуршало одеяло – Робер натянул его на обоих по самое горло. Стало жарко, но он слишком хорошо знал, какой озноб бьет во время лихорадки. Не вполне отдавая себе отчета в том, зачем это делает, Иноходец нашарил безвольную ладонь Манрика и сжал в своей. Эта ночь обещала быть долгой. Дороги Леонард не запомнил: как бы бережно не вёз его Робер, рыжего маршала растрясло, и боль, утихшая было, разгорелась с новой силой. Она была алой. Алой, как перевязь, которой он не заслужил, как вспышка выстрела. Алой, как тревожные времена Излома – и отчаянно злой. Жар, холод, снова жар, что-то мягкое на голове, что-то жёсткое, снова что-то мягкое, влажное, ползущее по телу, как улитка. Жар и ужасная сухость в горле. А ведь Люра стрелял в него под дождём... – Д...до...– губы спекло, сухой язык в попытке дотянуться, облизнуть, пальцы сжимаются на чём-то тёплом и живом. Что это, кто это?.. Руки тёплые. – Пожалуйста, – шёпот, потому что громче невозможно, и даже ресницы не поднять, так тяжело, огненные круги под веками похожи на круги на воде. Вода. Лужа. Он чувствовал её вкус – земляной, кисловатый. Когда он болел, матушка поила его другой водой – прозрачной и чистой, из высокого кувшина. Она пахла так, будто её собирали с лепестков цветов, едва успевших распуститься. – Пожалуйста. Воды...пить...– Леонард не понимал, кого он просит, но чувствовал, будто к губам прижимается фляжка. Он дёргал кадыком и почти терял сознание от боли – даже глотать было невыносимо, и Манрик проваливался в забытье. Тогда становилось легче: кто-то заботливый вливал воду губами в губы, и не нужно было глотать – вода тоненькой струйкой стекала сама. Леонард не знал, сколько часов прошло с момента, как он получил пулю в грудь. Потерял счёт времени. И всё же, когда он смог открыть глаза, рядом с ним был Робер Эпинэ. Уставший, спящий, с седой прядью. Видеть её отчего-то было ужасно больно. Леонард потянулся и аккуратно отвёл прядь со лба. Робер распахнул глаза. Тёмные, в сеточке лопнувших сосудов. Рука дёрнулась в бессознательном желании выхватить шпагу, мазнула по неряшливому выпуклому шраму на бедре. Эпинэ носил его с Ренквахи, тогда, в богадельне, никто не озаботился тем, чтобы как следует обработать рану, она несколько раз нагнаивалась и затянулась кое-как. Мутные обрывки сна таяли перед проясняющимся взором. Иноходцу чудился шрам в виде сдвоенной молнии на груди Леонарда. Глупости. Ему нужно больше спать, сегодня был первый раз за много дней. Леонард был в сознании. Тихо лежал рядом и, кажется, был чем-то смущен. Робер задержал взгляд на его губах, сухих и покрасневших. Красивых, несмотря на кровоточащие трещинки – мелочь по сравнению с дырой в груди, но смотреть на них было неприятно. Роберу в принципе тяжело было смотреть на чужую боль, но с Манриком это почему-то ощущалось особенно остро. Этих нежных губ не хотелось касаться грубым железом горлышка фляги, поэтому тогда, посреди ночи, Иноходец поил его изо рта в рот, поддерживая на весу тяжелую горячую голову. Снаружи занимался бледный осенний рассвет, к утру комната выстыла, нужно было заново разжигать камин. Откинув одеяло, Робер спустил ноги на пол – холодный, от двери сквозит, по окнам едва не иней ползет – присел на корточки перед камином. Зябко передернув плечами, подкинул дров на едва тлеющие угли. Отблески пламени заметались по смуглой коже. – Передумал умирать? – повернув голову, Эпинэ сверкнул на Леонарда глазами в окружении глубоких теней. Седая прядь упала Иноходцу на лоб. Робер перешел на «ты» легко – странно, если бы осталось иначе после того, как они с Манриком провели ночь в одной постели. – Вы...ты бы хоть оделся. Холодно же. – Неловко и невпопад пробормотал Леонард, изучая взглядом голую спину Робера. Спина была в мурашках. Неловкость усилилась, когда до Леонарда дошло, что последнюю ночь (а может и больше) он провёл с Эпинэ в одной постели. То есть, конечно, это нормальный способ сбить жар, но только они с мятежным дворянином не то что друзьями – союзниками не являлись! Зачем же он тогда... А вот умирать Манрик действительно передумал. О чём и сказал в свойственной ему угрюмой манере. – За мою жизнь никто и монеты ломаной не даст. Сами добьют, если узнают, что я попал к мятежникам. – Некрасиво нахмурившись, пробурчал Манрик и вдруг добавил грустно, – Карамельку жаль. Я теперь её не увижу. А ведь Первый Маршал обещался, что она выносит и вернётся... Голова закружилась, и седая прядь Робера поплыла куда-то вверх. Смотреть на это было тяжело до тошноты, Леонард судорожно сглотнул ком в горле и крепко зажмурился, закусив и без того уже искусанные губы. Сколько на них было корочек – генерал-интендант слишком часто кусал их от нервов и всё никак не мог расстаться с этой дурной привычкой. Хорошо хоть, что рана почти не беспокоила: отдать должное Роберу – он перебинтовал её туго и надёжно. Огонь разгорался, лизал жаром бок, в то время как вторая половина тела мерзла. Хотелось побыстрее залезть под одеялом и забыться сном до настоящего утра. Но единственная кровать была занята Манриком, а ложится к нему сейчас, когда незадачливый маршал пребывал в сознании, было как-то даже неловко. И всё-таки Робер был рад, что тому стало лучше. В своих лекарских талантах он сомневался, но рыжий, видать, и впрямь хотел жить. Вот и хорошо. И как славно, когда жить хочешь, а не просто должен... Малодушно, впрочем, размышлять об этом, у него-то дыры в груди не наблюдается. А ту, что есть, невооруженным взглядом не увидишь. Герцог Эпинэ протянул руки к огню и чуть улыбнулся. – Карамелька? Кобыла твоя? Может и увидишь. Ворон всегда выполняет обещания. И ты уж извини, но свои своим рознь. Люра, положим, тебя добьёт с великим удовольствием, а вот насчёт остальных я не был бы так уверен. Голос его звучал спокойно и уверенно. Таким хорошо разговаривать с ранеными. Эх, его бы кто так утешил! Вот уж не думал герцог Эпинэ, что доживет до того времени, когда врагам можно будет доверять больше, чем союзникам. Робер кинул взгляд через плечо – Леонард лежал со скорбным видом и закрытыми глазами, а на полу оставаться и впрямь было холодно. И глупо. Скрипнула кровать. Робер откинул волосы со лба и на несколько секунд прижал ладони к глазам. Отнял, перевел взгляд на Леонарда и откинул край одеяла, проверяя бинты. Они были сухие, а вот с губами Манрика – совсем беда. – А этого вот не надо, – попросил он и протянул руку. Подушечки пальцев коснулись искусанных губ. – Моя лошадь, – Леонард ненадолго открыл глаза, уставился в потолок. Казалось, его не волновало ничего, кроме неё, – Моя выносливая девочка, бергерка-мохноножка... Она любит морковку и не очень-то подпускает к себе чужих. Она теперь далеко, она в безопасности... А ты не говори того, что не знаешь. Я не Алва и не Савиньяки, чтобы кто-то горевал о моём отсутствии. Мне даже нечем оплатить тебе за спасение. Без одеяла стало холодно, Леонард попытался отвернуться и от Робера, и от его руки – зря, стало ещё больнее. Манрик тихо взвыл сквозь закушенные губы, зажмурился, будто боль могла остаться за пределами сомкнутых век. – Подонок Люра...они же все...в хороших палатках...сытые...почему они, а не кто-то из вас...это...нечестно. Манрик даже обижался смешно и как-то жалко – нос морщился, веснушки собирались в складках, будто прыгали маленькие жучки. Но на собственные обиды не было времени. Да и сил, признаться, тоже. – Ты ведь друг Альдо Ракана. Ближайший его соратник. Почему он тебя не ищет? – Боль затихала, когда Манрик разговаривал, – Он может подумать, что тебя убили. Возьмётся искать. Тебе нужно отоспаться и ехать к нему, а не со мной здесь...возиться. "Глядишь мы с ним сойдёмся. На любви к лошадям", – подумал Робер, вспоминая Дракко. Надо бы его навестить, общение с лошадьми всегда его успокаивало, а Манрик, бедолага, даже этого лишён. Подлец Люра! Знал бы – лично пристрелил. И пусть Альдо сколько угодно вопит об утрате ценного союзника. "Как же тебя утешить, а?" О том, надо ли, вопроса у герцога Эпинэ даже не возникло. Да, они сражались по разные стороны, но не был Леонард для него врагом, хоть убей. И военнопленным, пожалуй, тоже. А вот кем был – еще предстояло разобраться, пока Робер чувствовал к нему только нежность и грусть, и ещё что-то смутное, что тянуло прикоснуться к истерзанным губам. – Ты не предавал Талига и своего короля, – жёстко возразил Робер, укрывая Манрика обратно. Одеяло было только одно, это было так нелепо, но не лезть же к рыжему под бок прямо сейчас, сперва хорошо бы мозги ему вправить. И не обращать внимания на то, как щемит в груди, когда голубые глаза Манрика становятся несчастными. А веснушки эти должны были сойти, осень как-никак. Но упрямо держались на молочной коже, напоминая о беззаботной весне, когда генерал-интендант и не думал о том, что станет маршалом, а герцог Эпинэ – о том, что у него есть будущее. – Зачем ты в таком случае заботишься о своих солдатах? Вряд ли среди них найдётся Савиньяк, – Робер отвернулся к огню. Лицо его окаменело. – И ничего мне от тебя не нужно. До рассвета доживи, а там посмотрим. А что насчёт Альдо... Он мне не друг. Сюзерен. А это не одно и то же. – Потому что это правильно – заботиться о том, кто тебе подчиняется, – голос Манрика стал тише, он утомился. Его снова знобило, и комната шаталась перед глазами. Леонард видел только спину Робера, и почему-то раз за разом прокручивал в голове его прикосновение к губам и тихое "а этого вот не надо". Губы сохли. Рана ныла, будто Люра его не пристрелил, а ковырялся в груди железным прутом. Дыхание у Манрика вновь стало прерывистым, дёрганым, он заворочался, проваливаясь в забытье и хватая ртом воздух. Леонард снова потерял сознание, на этот раз даже не почувствовав, что Робер лёг с ним рядом. А правая рука тянулась, чтобы сорвать бинты, пока не наткнулась на другую руку, достаточно надёжную, чтобы удержать от глупых поступков. Леонард ненадолго пришёл в себя, углядев рядом встревоженного Робера. Хотелось успокоить его, хмурого и очень, очень уставшего. – Поспи, – попросил Леонард очень тихо, через силу дотянувшись пальцами до седой пряди, – ты так устал. Он не мог найти других слов сейчас. Но ему казалось, что и эти слова важны. Важнее споров о генералах и королях. – Вот ты и ответил на свой вопрос, – улыбнулся Робер. Усталость, которую он гнал от себя, навалилась на плечи, легла тенями под глаза, почти чёрные в предрассветном сумраке. Он не имел права ей поддаваться, хотя больше всего хотел проспать пару суток. Вот только Леонард этого не перенесет. Если спас чью-то жизнь – будешь защищать её до последнего. Даже от своих. В ответ на просьбу Манрика что-то болезненно сжалось в груди – и тут же ослабло. Герцог Эпинэ смог свободно дышать, и только слишком долго смотрел на искусанные в кровь губы. Внутри ворохнулось какое-то животное желание: провести по ним языком. Зализать. Робер отвел взгляд и вздрогнул от неожиданности, когда его лба коснулись ледяные пальцы. Он перехватил руку Леонарда и сжал в своей. Не пытаясь оттолкнуть – согревая. Заглянул в глаза, светлые, как весеннее небо. Он понял. И был благодарен за эти простые слова. Лег рядом, так, будто каждую ночь проводил в одной постели с пленными маршалами. И уснул прежде, чем голова коснулась подушки. Ему ничего не снилось. Ни кошмаров, ни вещих снов. Впервые за пять лет герцогу Эпинэ спалось так спокойно.