пока ты

пока ты дышишь, я живу. ты можешь ранить мою душу я всё равно тебя прощу, весь мир продам за эту стужу. и если вдруг чужие пули остудят твой горящий взгляд я лягу рядом на могилу и выпью самый горький яд. Голубые, прозрачно-родниковые глаза в тусклом свете Золотой палаты кажутся сапфирово-тёмными, полными нескрываемого презрения. Это их первая встреча спустя две недели обоюдного молчания: Тарталья долго не мог оправиться от предательства, от осознания того, что был лишь пешкой в руках Синьоры и самого Властелина Камня, но сам же в итоге вызвался устроить честный поединок. На что он рассчитывал? Чжун Ли не знает, потому что сейчас Предвестник, ещё не до конца оправившийся от прошлого перевоплощения в Форму Духа, сквозь боль пытается упорно удержать трясущимися руками лезвие клинка, защищаясь от острого копья, нацеленного прямо в переносицу. Ему действительно жалко мальчишку, но поддаваться — последнее дело, тем более Чайльд любит трудности в бою, а более сильного противника, пожалуй, в Ли Юэ и не найти. По слухам бедняга уже истребил всех хиличурлов и стражей руин в округе, силясь забыть произошедшее, но если уж ему пришлось обратиться к господину Ли, то дело обстоит гораздо серьёзнее. Чжун перестаёт сдерживаться, на секунду заносит копьё вверх и, поймав удачный момент, с силой толкается вперёд, разрубая напополам оружие опешившего от неожиданности противника, еле успевающего уклониться от заключительного удара. Один ноль. Тело Тартальи похоже на заляпанный бордовой краской холст: ни единого чистого места, сплошные глубокие раны и ссадины, а он сам плетётся рядом с победителем, как ни в чём не бывало, пока просто не падает на пыльную дорогу, окончательно истощённый. Чжун Ли сквозь сдержанную улыбку думает, что с Чайльдом в обмороке гораздо приятнее иметь дело. Никто не выкрикивает пафосные словечки во время боя, не обещает надрать задницу в следующий раз, не обзывает гнусным предателем и узкоглазым ублюдком. Можно спокойно поднять его на руки и прижать к себе, не стесняясь недоумевающих взглядов прохожих, испуганно перешёптывающихся при виде странной парочки — консультанта похоронного бюро и того самого раненого Фатуи, чуть не уничтожившего целый город. И пусть Предвестник весь потный, грязный, пахнет железом, пачкает одежду и бессознательно пускает слюни из приоткрытого рта. Ему это даже нравится. Вода точит камень, Моракс тает, когда парень особенно глубоко дышит, и он может физически ощущать, как бьётся его холодное снежное сердце. пока ты рядом, я пою пусть так смешно и неумело, но я пою так как могу любить всех прошлых в новом теле. и если вдруг наступит осень и украдёт наш тихий миг, я превращусь в ночную морось, сотру весь хлад с сухих ланит. Ху Тао заявляется в дом к подчинённому посреди ночи, на удивление, приносит лекарства и апельсины, а не брошюру с ассортиментом гробов, умоляет разрешить ей хоть одним глазочком взглянуть на настоящего Предвестника. На вполне логичный вопрос о том, откуда она вообще узнала, что Чжун Ли приютил его у себя, ответа не следует. Отказать этому шумному гиперактивному вихрю, сносящему всё на своём пути, практически невозможно, поэтому он сдаётся, берёт с восторженной начальницы обещание говорить шёпотом и открывает дверь в гостевую спальню. Упс. Тарталья мало того, что не спит, так ещё и беззастенчиво курит, развалившись на кровати, как ни в чём не бывало, в одних трусах. Будто это не его в послеполуденную жару практически размазали по стенам местной казны. Ху Тао недоумевающе переглядывается с Чжун Ли, под громкий хохот рыжего кладёт на тумбочку пакет с фруктами и с крайне непонятной ехидной улыбочкой удаляется из комнаты, желая обоим хорошего вечера. Её звонкий хрустальный голосок, напевающий песню о хиличурлах, ещё секунд тридцать доносится до них, оставшихся в неловком молчании. — В Снежной матери часто поют больным детям колыбельные перед сном, — Чайльд тушит сигарету о край пепельницы, заворачивается в одеяло и приглашающе похлопывает по краю постели, зазывая мужчину сесть рядом, — А я как раз болен, видите, мне даже апельсинки пожертвовали. Спойте мне, сяншэн. И тогда я вас окончательно прощу. Вы же этого добиваетесь? Чжун Ли поёт какие-то дурацкие детские частушки, первые пришедшие на ум, потому что Тарталья умеет убеждать, потому что он способен его полюбить, как бы не убеждал себя в обратном. Чайльд делает его мягче, разминает до состояния пластилина, восторженно хлопает в ладоши, задавая ритм тихому, густому пению. На ум приходит другая любовь, такая же нежная и добрая к ближним, но без бронезащитного панциря на душе. Гуй Чжун, его ласковая, фарфоровая глазурная лилия, разбитая окружающим миром по его вине. Что бы она сказала, узнав, что Моракс без ума от человека, тем более от мужчины? Почему-то он уверен, что в глазах, столь же ясно-голубых, как у Тартальи, расцвела бы спокойная удовлетворённая улыбка. Небеса будто дали отрекшемуся от обязанностей Архонту второй шанс на жизнь, послали ему его вместо неё. И он готов принять этот драгоценный подарок. Один один. пока ты злишься, я ликую. твой жар приятен мне вдвойне не только в виде поцелуев, но и в губительном огне. и если вдруг ты поскользнёшься в приливе ярости своей, я протяну тебе ладони, я стану целым вместе с ней. — Я устал, — Чайльд решительно преграждает ему выход из кабинета, упирается одной рукой в косяк двери, отрезая все пути к отступлению, — Я не понимаю, что конкретно между мной и вами. Приглашаете меня в ресторан раз в неделю, наедаетесь за мой счёт, даёте призрачные надежды и пропадаете неизвестно куда. Мне надоело быть вашим кошельком, оплачивать абсолютно ненужные прихоти и не получать ничего взамен. Я считаю, что с момента нашего поединка прошло предостаточно времени, былые разногласия улажены, разобраться в своих чувствах вы могли уже раз десять точно, поэтому либо сейчас я слышу чёткий внятный ответ на вопрос кто я для вас, либо ухожу раз и навсегда. Точка. — Как у вас всё просто и ладно складывается, мой милый друг, — Чжун Ли аккуратно затворяет дверь и закрывает её на замок, отодвинув возмущённо-разочарованного Тарталью в сторону, — Видите ли, вы так юны, а мне, как знаете, уже далеко за сто и даже за тысячу. Поэтому вся эта сумбурная спешка мне несвойственна. В прочем, — он наклоняется ближе, приподнимает его голову за острый подбородок, — Думаю, я мог бы дать однозначный ответ. При большом желании. — Так дайте, — парень, осмелев, проводит рукой в перчатке по лацкану пиджака, задерживает касание в области груди, — Или вы не хотите? — С чего вы взяли? Просто слова зачастую лгут, и, к тому же, — мужчина переходит на заговорщический шёпот, и Чайльд чуть отстраняется, потому что расстояние между их губами сокращается настолько, что он улавливает колеблющееся при каждом слове тёплое дыхание господина Ли, — У меня есть более действенные методы. — Какие же это такие неизвестные мне мето… — самоуверенно начинает Тарталья, но замирает, столкнувшись взглядом с полными томного возбуждения глазами архонта, внимательно сканирующими замешательство, выразительно размазанное по его порозовевшему лицу. Предвестник знает, что ужасно краснеет, щёки и уши буквально горят, будто намазанные пиро зельем. Не то что бы он не надеялся на такую реакцию, просто обычно сдержанный и деликатный Чжун Ли, по-собственнически мысленно раздевающий его с каждым взмахом ресниц, так не похож на себя самого, что сердце сжимается в стыдливом предвкушении. Это сон наяву или грязные мысли, заполонившие спятивший от влюблённости мозг? Чайльд не выдерживает, цепляется за воротник белоснежной рубашки и впивается в сухие губы, раскрывая их проворным языком и проникая в глубину рта, слегка кусает нижнюю, берёт инициативу в свои руки. Чжун Ли жадно отвечает ему, впечатывает в прохладную по сравнению с раскалённой под тонкой тканью формы кожей стену, большими ладонями притягивает юношу к себе за талию, беспорядочно оглаживая косточки на худой спине, спускается всё ниже и ниже, к бёдрам и ягодицам. Глупая одежда мешается, и Тарталья отрывается от желанных губ на пару секунд, непослушными пальцами развязывает тугой шёлковый галстук, освобождая бледную статную шею из плена воротника, покрывает её бархат грубыми мокрыми мазками под участившиеся вдохи консультанта похоронного бюро, Гео Архонта, Моракса, сяншэна Ли, кого угодно, о, Царица, это сейчас совершенно не важно. Они по шагам, не отвлекаясь от дела перемещаются в спальню, предусмотренную Ху Тао на тот случай, если работник допоздна засидится с документами и не захочет идти домой, путаются в полуспущенных брюках Предвестника и ударяются о какую-то статую, прикрыв глаза и наслаждаясь друг другом. — Вот такие это методы, — Чжун Ли осторожно укладывает его на кровать, одним движением стягивает порядком надоевшие обоим брюки и расстегивает собственную рубашку, нарочито медленно задерживаясь на каждой пуговице, ставит колено между приглашающе разведённых ног Чайльда, проезжаясь по нужным точкам, вызывая нетерпеливый скулёж, — Тебя всё устраивает? — Когда это мы успели перейти на ты? — Тарталья прикрывает рот рукой, сдерживая произвольно вырывающиеся от усилившегося трения стоны. Ему немного неловко лежать перед бывшим противником практически полностью раздетым и беззащитным, в то время как он остаётся в своём официальном костюме. Хитрый дед, Бездна его побери. — Не знаю, наверное, когда один очаровательный юноша поспешно истолковал мои намёки не в том ключе и сотворил своими губами такие вещи, после которых обращаться к нему на вы как-то неправильно, — он проводит языком по кубикам пресса, рвано хмыкает, замечая расширяющиеся зрачки, — Я, кажется, не услышал. Тебя всё устраивает, Аякс? От тона, которым произносится его настоящее имя, кровь приливает вовсе не к голове. Это вам не застенчивые колыбельные под луной, это настоящая борьба со змеем-искусителем, вцепившимся в него мёртвой хваткой, и противостоять велюровому, повелительному голосу нет никакого желания. Чайльд с удовольствием пропустил бы все эти прелюдии, но сказать: «Чжун Ли, умоляю, трахни меня уже наконец» тоже как-то не хочется. И нет, он не стесняется. Разве что совсем чуть-чуть. — Я бы всё же предпочёл слова, сяншэн Ли, — Тарталья с ловкостью расправляется с пряжкой его широкого ремня, сгорая от нетерпения и ёрзая о простыни на коленях, пытаясь хоть как-то облегчить накопившееся внизу живота напряжение, — Люблю откровения. В устной форме, да и не только. — Слова так слова, — Моракс с максимальной нежностью обхватывает скуластые щёки, гладит пальцами распухшие обкусанные губы и целует лоб, покрытый каплями пота, — Wo ai ni. — Это значит…? — Я тебя люблю. — И хочу от тебя детей? — неудачно шутит Тарталья, нервничая и поправляя растрепавшиеся волосы. Чжун Ли ласково, снисходительно смеётся, завороженно пялится на то, как развернувшийся Предвестник привстаёт и обнажается до конца, соблазнительно неторопливо стягивая нижнее бельё. Понял правила игры, молодец. Спешить им некуда, клиенты в обеденный перерыв не заходят, поэтому время на их стороне, хотя консультант при виде изящных изгибов натренированного тела неосознанно сглатывает накопившуюся слюну, готовый наброситься на него прямо так, без подготовки, выбить из него ту ревность, которую опытным взглядом подмечал каждый раз, находясь в компании женщин и девушек в чайном доме. Но Чайльд такой красивый и в каком-то смысле хрупкий, что он не собирается делать ему больно. Ни при каких обстоятельствах. Даже в целях удовольствия. Между ними было достаточно недопониманий, а первый раз в постели не должен стать одним из них. — Кто знает, — архонт переворачивает его обратно на спину, накрывает собой и заводит тянущиеся к нему руки за голову, прервавшись на короткие тёплые объятия, — Может и захочу, посмотрим. Не гони лошадей, нетерпеливый ты мой. — Ваш, — многозначительно выдаёт Предвестник, подаваясь всем телом вперёд, — Я полностью в вашем распоряжении, сяншэн, и мне и вправду не терпится узнать ваши возможности в сексуальном плане, так что… О-оо-ох… Бля… Он не может связать и двух слов, когда Чжун Ли дотрагивается кончиком языка до члена и неспешно обхватывает головку, влажно подаваясь чуть ниже, лаская вздувшиеся венки и ритмично помогая себе рукой. Совсем недавно, ужиная с ним и с путешественником за одним столом Чайльд и представить не мог, что этот самый рот, в который погружалась максимум лапша с курицей и зелёный чай, будет плотно сжиматься вокруг его ствола, одними прелюдиями размазывая его в постели, доводя до слёз наслаждения, скопившихся в уголках глаз, и согнутых пальцев ног, пытающихся уцепиться за одеяло. Собственные стоны, периодически вырывающиеся из груди, кажутся неподобающе странными, перемешиваются с хлюпающими звуками, теряются в движениях поднимающейся и опускающейся головы. Тарталья чуть ли не звёзды перед собой видит, запускает пальцы в атлас тёмных волос, крутит локоны длинного хвоста и молится всем известным богам, лишь бы не кончить при одном неосторожном взгляде на Моракса, кашляет, привлекая к себе внимание, но всё равно разочарованно мычит, чувствуя нежеланную пустоту и холод. — Вам… Тебе не противно? — застенчиво интересуется, вытирает тыльной стороной руки стекающую по чужому подбородку ниточку накопившейся слюны. — Противно? — удивлённо переспрашивает Чжун Ли, задумчиво глядя куда-то в окно, на переливающееся в солнечных лучах море, — Нет, что ты. Ты прекрасен, Аякс, даже если сам этого не осознаёшь. Ещё во время подготовки к Церемонии Вознесения, когда мы обедали в твоём отельном номере, я заметил на полке статуэтки из Снежной, и долго не мог понять, кого же мне они напоминают. Но сейчас я окончательно удостоверился, что тебя. Такая же фарфоровая кожа, изящество и холодное очарование. Я просто хочу доставить тебе удовольствие, иметь возможность прикоснуться к тебе, как к произведению искусства… Это уже большая удача. Разве может быть мерзко делать приятно тому, кого ты любишь? Любишь. Чайльд ухватывается за это слово, снова целует Моракса, вкладывая в сложенные трубочкой губы максимум чувств, не имея ни малейшего понятия, как ещё отреагировать на такой искренний и длинный комплимент. Он его любит. И от этого очень радостно, потому что любовь его выражается не только в пустых словах, но и в том, как он осторожно убирает со вспотевшего лица прилипшие волосы, прежде чем погладить его по щекам, как сосредоточенно выливает из припасённой на всякий пожарный баночки побольше шелковичного масла, как постоянно переспрашивает, не больно ли ему, бережно вводя сначала один, а затем и второй палец, раскрывая их ножницами и зацеловывая все до единого алые метки на шее, оставленные им же. Тарталья трахался со многими, бездушно и чисто механически, удовлетворяя физические потребности, но любовью он, пожалуй, не занимался ни с кем. Ни с кем ему не хотелось стать одним целым, как с Чжун Ли, никто до этого не заботился о том, комфортно ли ему в постели. — Я готов, — протяжно выдыхает он ему на ухо, сдерживая по-дурному счастливую улыбку, самостоятельно активно покачивая бёдрами, насаживаясь всё быстрее и глубже, — Хочу… Хочу тоже сделать тебе приятно. Один два. пока ты любишь, я волнуюсь. я медленно схожу с ума пока тобой одним любуюсь. текут минуты неспеша. и если вдруг ты не отпустишь, когда тебе я прикажу, я задушу твою же гордость, и с гордостью тогда умру. Чжун Ли помогает Аяксу приподниматься, поддерживает его за талию, упивается наслаждением, замечая, как он прикусывает губу, возбуждённо закатывая глаза и вздрагивая. Конец близок: архонт ощущает это по сводящему низу живота, щекочущим нервам, обмякающему в его объятиях телу, ускоряется и… — Гуй Чжу-ууу-ун, — ударяется головой о спинку кровати, опрометчиво закрывает глаза, забывается окончательно и не слышит разочарованный вздох. Осознание даёт пощёчину слишком поздно: Тарталья молча отдаляется, уходит в ванную, даже не поцеловав его, включает воду, чтобы игнорировать стук в дверь было легче. Моракс растерянно хватается за голову, просит его выйти и поговорить, не портить годовщину обидным недопониманием. Бесполезно. — Умоляю, ты же знаешь, что я не специально, я бы ни за что тебе не изменил, — ручка не поддаётся, он заперся, и Чжун Ли бесконечно больно, потому что этот кошмар наяву повторяется уже несколько недель. Память подводит подозрительно часто, он просыпается, не понимая, кто этот рыжий незнакомец, улыбающийся во сне и цепляющийся за его пижаму с такой силой, будто важнее глупых касаний в жизни ничего нет, будто они смогут удержать его от падения в пропасть забытия, — Чайльд, хватит. Это эрозия. Я люблю тебя и только тебя, я понимаю, что тебе неприятно, но с этим ничего не поделать, такова моя природа, я предупреждал тебя… Он резко распахивает дверь, лезет к нему с объятиями, поспешно пряча лицо в холодное плечо, но Моракс успевает заметить то, что предпочёл бы никогда не видеть. Слезящиеся, печальные голубые глаза, полные горького, сострадательного осознания, дрожащие уголки губ. Он обнимает Аякса как можно крепче, единственным всё ещё доступным способом показывает, что пока что он рядом. Физически и морально. Но нет никакой гарантии, что завтра всё будет также, что он не забудет их встречи в любимом ресторане, букеты глазурных лилий по пятницам на крыльце бюро, ночные прогулки по набережной, купания голышом в ледяном горном озере, поцелуи, всегда такие разные, то глубоко нежные, то страстные. Почему судьба послала архонту настоящую любовь, способную раскрошить каменное сердце, именно тогда, когда песок отведённого ему времени практически полностью пересыпается во вторую половину часов? Почему он переживает медленную, мучительную смерть не в полном одиночестве, а рядом с тем, с кем готов прожить ещё сто лет, о ком он хочет заботиться, а не заставлять переживать боль утраты? — Я понимаю, — Тарталья натянуто смеётся сквозь плач, ранит его, оставляя мокрые солёные дорожки во впадинках ключиц, — Просто я думал, что максимум, чего можно ожидать от эрозии… Это вот это твоё забавное «душа моя, можешь оплатить, я опять забыл кошелёк». Вот и всё. Извини. Тебе сейчас гораздо тяжелее, чем мне, а я тут расклеился из-за пустяка какого-то. Давай забудем это недоразумение, сходим на причал, наедимся до отвала вредной дряни, зажаренной в тонне масла… — Аякс, — Чжун Ли подводит его к прикроватной тумбочке, достаёт бархатную коробочку и встаёт на одно колено, невесомо прикасаясь губами к веснушчатой руке, — Всё оборачивается гораздо серьёзнее, чем ты себе представляешь. Чем я себе представлял. Через месяц-другой я стану совершенно другим человеком, не тем, кого ты полюбил, а кровожадным монстром, рушащим всё на своём пути. Никто не справится со мной. Я сам с собой не справлюсь, поэтому я вынужден попросить тебя о прекращении отношений. Ты чудесный, просто невероятный, ты лучшее, что могло случиться со мной на закате лет. Это не предложение, — слова мерзкие и строгие, но он не понимает, как ещё уберечь сумасбродную молодую голову от непоправимых ошибок, внушить ей страх перед необратимыми процессами, грызущими на первый взгляд бессмертный организм, — Я хотел его сделать, но не могу взять на себя такую ответственность. Не сейчас. Пожалуйста, если ты меня любишь, — даёт слабину, треплет по щеке, не находя сил напрямую столкнуться с расколотым в щепки сердцем, отголоски сильных чувств которого мелькают меж золотистых ресниц, — Прими этот скромный подарок в знак заключения контракта и уезжай на родину, к семье. Поверь, это лучшее, что ты можешь сделать, пока не стало опасно поздно. Коробочка в мгновение ока оказывается в руках Чайльда, но он даже не удосуживается рассмотреть шикарно поблескивающее даже в темноте белое золото, бессердечно далеко швыряет подарок в балконное окно, перестаравшись, попадает прямо в тонкие струны пылящейся арфы, хрустально пискнувшей при ударе. — Я ухожу, — натягивает брюки, путая штанины и раздражаясь ещё больше, едва застёгивает рубашку, торопясь сбежать, — Но завтра я обязательно вернусь несмотря на то, что ты в нашу годовщину предлагаешь расстаться по абсолютно конченой причине. Ты боишься эрозии? А я не боюсь, и дорогих мне людей не бросаю. Сколько угодно приказывай мне в постели, но не смей за меня решать, смогу ли я обеспечить тебе достаточно крепкую опору в трудные времена. Если я захочу смотреть, как ты блять умираешь, то я буду сидеть рядом с тобой до последнего твоего блядского вздоха. Потому что иначе я до конца жизни буду винить себя за то, что предал тебя. Даже архонтам нужна поддержка, Чжун Ли. Для меня нет большего счастья, чем молчать в твоей компании, а ты пытаешься меня его лишить. Не получится, никакими цацками не подкупишь, понял, упёртый болван?! Это безумие чистой воды, но Чжун Ли позволяет ему вернуться. Есть люди, которых ни за что не переубедишь. Они пресыщены жизнью, не ставят собственное существование ни во что, они готовы при первой же возможности пожертвовать собой ради родных, и Тарталья — один из них. Это не делает его плохим или бесящим, и Моракс не винит Аякса за ту безграничную привязанность, которую сам в нём воспитал, подпустив ближе дозволенного. Ночь укутывает их понурые фигуры шёлковым одеялом. Под звёздным небом всё ощущается по-другому, птицы поют слаще обычного, воздух тягучий и жаркий, дышится так тяжело, кажется, что грудная клетка скоро не выдержит давления и лопнет от напряжения. Чайльд плетётся позади, остервенело пинает встречающиеся на пути крошащиеся камешки, нервно срывает с кустов терпкие, прозрачно-жёлтые ягоды, отдаёт их Чжун Ли и то и дело останавливается на перекур, будто интуитивно чувствуя опасность и оттягивая момент её наступления. Между ними, увы, неумолимо увеличивается пропасть неловкости. Никто не разлюбил, вовсе нет, просто выражать нежность, зная о том, что оба шагают по краю, страшно и бесполезно. Раскидистое дерево, шелестящее персиковой юной листвой, освещает мелкий водоём неподалёку синим светом, исходящим из блестящих жилок. — Мы пришли? — Тарталья останавливается, ломано, истерически вздрагивает, втыкая клинок в неостывшую податливую землю, пахнущую свежестью, улыбается совершенно беззаботно, — Ты же здесь хочешь меня убить, любимый? Так надо. Так будет лучше. Но архонт впервые не знает, как объяснить своё предательство, как найти подходящие слова, потому что Аякс смотрит на него скорее понимающе и сожалеюще, чем агрессивно. Если бы он только смог настолько возненавидеть его, бросить, вычеркнуть со страниц памяти всё, что их связывало, сесть на корабль с первыми лучами солнца, жить абсолютно так же, как жил без него… Чжун Ли бы порадовался сквозь сковывающую мышцы боль разрушения, запер себя вместе с Аждахой под корнями этого проклятого векового древа, ограждая мир от краха. Но его любят, не отпускают, не дают исчезнуть. Он вынужден это сделать. Он вынужден его убить, убить ради других. Другие не вздумают искать его, в отличие от Тартальи. — Прости меня, если сможешь, — Моракс в последний раз целует его, смакуя на кончике языка солёный привкус тёплой кожи, отдающей бушующим морем, — Если бы я сказал, что никогда тебя не любил, это бы сделало тебе гораздо больнее, верно? — Верно, — шепчет он, насильно вытаскивает из кармана чужую руку, сжимающую кинжал, подносит остриём к сонной артерии, — И ты меня прости. Я никого так сильно не любил, что не мог отпустить. Но я всё понимаю. Так будет лучше. Только обещай, что напишешь моей матери. Скажи, что я погиб в горах в сражении с какими-нибудь монстрами. — Обещаю. Чжун Ли думает о том, что он хуже всех монстров, раз осмеливается воткнуть кинжал в эту мягкую шею, покрытую алыми цветками его же засосов. Чайльд хрипит, широко раскрывает глаза, испуганно, бессознательно пытается ухватиться за воздух в предсмертной агонии. Тело жутко быстро обмякает, падает на землю, кровь ярким, почти праздничным фейерверком выплёскивается из артерии, пачкает белую хлопковую рубашку, но архонт не чувствует при виде ужасного зрелища ровным счётом ничего. Он убивал множество раз, это не так сложно, как кажется, стоит только представить, что остекленевший взгляд кукольных васильковых глаз принадлежит незнакомцу, неудачно вставшему на его пути, вытереть грязные руки заранее припасённым накрахмаленным носовым платком, оттащить труп к корням, гео энергией пробуравить подходящую по размерам яму рядом с камнем, установленным в честь запертого в недрах земли дракона, вот и всё… Похороны — его основной род деятельности в последнее время, и в глубине души Чжун Ли жалеет, что не может похоронить этого беднягу по всем установленным правилам, провести пышную церемонию, достойную доблестного Предвестника… — Эй, постойте, — юноша бежит к нему навстречу, отвлекая от унылых воспоминаний о прошлом, которыми он в полной тишине упивался под сенью дорогого сердцу дерева, — Я немного заблудился. Не подскажете уставшему путнику, как отсюда дойти до Ли Юэ? У нас в Снежной ориентироваться гораздо проще, честно говоря. Тут столько высоченных гор, из-за которых ничего не видно. В Снежной. Так этот нелепый смешной малец из Фатуи. Так и не скажешь: ему на вид лет двадцать, не больше, весь пыльный, растрепанный и румянее клубники. Царица говорила, что пришлёт людей, но если они все будут выглядеть настолько забавными и не внушающими доверия, то он ещё десять раз подумает, прежде чем окончательно заключить с ними контракт. — Нам с вами по пути, молодой человек, — снимает перчатку и протягивает руку, стараясь показаться как можно более доброжелательным, — По счастливой случайности, я как раз направляюсь в город. Работаю там консультантом в одном бюро, но благодаря прошлому знаю все окрестности. Вам повезло, что вы тут вообще на меня наткнулись. Здесь обычно безлюдно и довольно опасно. — А я опасностей не боюсь, я сам злодей, — доверчиво выкладывает он, крепко отвечая на рукопожатие, очаровательно улыбается, показывая ямочки, — Я Тарталья, ну или Чайльд, как вам больше нравится. Мне без разницы. Только учтите, мне нужно попасть в эту вашу столицу побыстрее, а то начальство меня убьёт. — Чжун Ли. И несмотря на взрослый вид, у меня довольно широкий и быстрый шаг. Как бы вы не отстали, господин Чайльд. Ну или господин Тарталья. Я ещё не определился, как больше нравится мне. Он мёртв. Он, чёрт возьми, убит. Он лежит в безымянной могиле на том самом месте, где они познакомились. Чжун Ли панически быстро засыпает сгорбившуюся фигуру землёй, глубоко забирающейся под ногти, проглатывает невольно накопившийся комок слёз, боится сойти с ума от осознания того, насколько был счастлив, и к чему это глупое, детское счастье в итоге привело. Два два. теперь ты мёртв, и я спокоен. мне не осталось смысла жить, я совершил большую глупость, но я не мог и не убить. бессмертие — противник чувства, оно сжирает то во мне, что позволяло быть искусством и освещало путь во тьме. Дни тянутся бесконечной, бессмысленной чередой. Работа допоздна, до изнеможения, пустые разговоры с околачивающимися возле чайных зеваками, с интересом слушающими захватывающие истории о былых приключениях архонта, снотворное по вечерам, запитое когда-то приносящим удовольствие вином, кошмары, из-за которых он просыпается в холодном поту, мечется по простыням на двухспальной кровати, на которой теперь приходится бороться с одиночеством. Чжун Ли даже и не подозревал, насколько сложно будет его забыть. Эрозия издевается, безжалостно перетасовывает в коварных руках карты и поочерёдно убирает из колоды любые, кроме нужной. Ху Тао отстраняет его от дел, призывает поехать в отпуск, заметив под глазами консультанта тёмные, болезненные синяки. Он умоляет оставить его, давать самые мелкие и лёгкие поручения, потому что лишь благодаря ним он не пересекает роковую, фатальную грань, за которой только ничего. Сидеть дома ещё более мучительно: это клетка, из которой не выбраться, клетка, каждая деталь которой напоминает об Аяксе. Совместное фото в рамке, халат, пахнущий его парфюмом, рыжие волосы, оставшиеся в сливе ванной, выглаженная форма на вешалке в шкафу. Только его нет рядом, потому что он его убил, надеясь спасти себя, но в итоге разрушил с трудом выстроенную жизнь, ключевым звеном которой был как раз Тарталья. Одним вечером Моракс решается. Пишет пресловутое сухое сожалеющее письмо, выпивает чашку зелёного чая, кладёт конверт в почтовый ящик и медленно уходит, никому ничего не сказав, идёт, сам не зная куда на шатающихся ногах. Ночь не столь же прекрасна, как была с ним, она давит на него своей бездушной отстранённостью. Пламенем потухающей свечи греет надежда на то, что осталось немного. Посетить могилу самого близкого человека и уйти в себя, пока забытие не настигнет в отдалении от цивилизации… Чжун Ли останавливается на перекрёстке, бешено вспоминая, куда свернуть. Куда вообще он шёл? Зачем он здесь? Что он ищет? Он не помнит. Счётчик обнуляется. прости, я не поэт ни капли, но без элегии не мог преодолеть порывы страсти и вновь признать, что одинок. и если вдруг я позабуду дорогу к камню твоему, я окончательно признаю, что наступил конец всему.