FAUSTUS Where are you damn’d? MEPHOSTOPHILIS In hell. FAUSTUS How comes it then that thou art out of hell? MEPHOSTOPHILIS Why, this is hell, nor am I out of it.
До встречи с Королем Марло был что неприкаянный неприрученный звереныш, скалящий острые зубки на всякую протянутую руку. Но теперь он, обзаведшись роскошной шкуркой горностая, ластился под сухую ладонь своего дрессировщика, не потерявшую крепости и твердости движения, и жался к его больной груди. Как стремительно утекло меж ресниц пустое время, когда ночь была удушающе темна, а звезды отвратительно холодны. Теперь его Король умирал, и как тяжело было не думать о том, сколько было бы не потеряно, если бы не спесь и не гордыня. Его Король еще дышал, теперь все тяжелее. И помнил Марло, и в памяти рождались образы, как страстно прижимали горячие руки Короля его к постели. Да только теперь вместо жара пылкой страсти он ощущал лишь жар болезни. Может, то было предвестье всегда пылающего ада, то самое damnation, которого Его любимое Величество страшился. А Марло все одно — что ад, что рай, что греческий Элизиум; в нем веры нет, и он не знает, что страшнее — знать, что впереди лишь нескончаемые муки, иль знать, что окромя жалкой жизни Christ-офера Марло ничему не быть. Умрет его Король — и что же? Не увидеться им больше никогда? Не он ли утверждал, что hell’s fable, и отчего так хочется теперь желать ему, чтоб ад реальней был, чем и стул, и стол, и мягкая кровать больного? И ежели любовь Christ-оферу Марло стоила души, то, что ж, он выпьет за damnation. Так отчаянно искал он ад — и не нашел. И не успеет в срок его найти. И удивительно открытье: разве хладно и беззвучно дыхание смерти? Отнюдь! Оно хрипит и пышет жаром лихорадки. И даже если распахнулись эбеновы врата неугасающего ада в тот миг, когда его Король вздохнул в последний раз, их не узреть живому и не способному на веру. И ад, быть может, пуст,и бесы все покинули свои владенья,
и остается лишь дать путь одному из них на сцену.