***
Когда-то здесь было небольшое поселение в десяток домов, ныне покинутых: гнилые соломенные крыши хибар провалились, в домах побогаче в дырах между кое-как державшейся битой черепицей виднелись почерневшие стропила. За крышами вздымалась башня из гладких гранитных блоков с обрушившейся с одного края стеной. Джина въехала на заросшую травой улицу, забор справа у дома с заколоченными окнами покосился и провис дугой, почти касаясь земли. Ведьмачий медальон с головой волка мелко задрожал на груди. Зорко глянув по сторонам, Джина вытянула из ножен за спиной изящный серебряный клинок. «Шип розы» — работа эльфов из города, которого давно не существовало, обманчивая лаконичность безупречной формы лезвия с узором рун, на которые так хорошо ложились яды. В навершии рукояти в форме бутона розы был спрятан бриллиант, который, как капля росы, выглядывал гранью между чуть приоткрытых лепестков и менял цвет от разных форм магии. Сейчас цвета не было, лишь слабое свечение. Джина спешилась. Переступила через прогнувшийся забор и с серебряным мечом в руке обошла с тыла почерневшую избу. Когда-то это был зажиточный дом — закрытые реечными ставнями окна обрамляли пышные, витиеватые наличники. — В пойе спят мотылки, Уж свевнулся у геки, Толко котик не спит и в окно все гледит, Кто же от буйи его зашитит? С обнаженным мечом в руке ведьмачка обходила дом, на всякий случай пригибаясь под ставнями. Мелодия оборвалась, хрипловатый высокий голос закашлялся, и учуялось, что сквозь брёвна стен, порядком растерявших паклю, просочился дымный травяной дух. — Ведмака страшнее нет, За гойсть златых монет пйидёт, И болше никово ништо не спасёт. Джина задумчиво задержалась в палисаднике у двери в хату. По обе стороны от входа изрытая земля вздыбливалась недвусмысленными продолговатыми холмиками. Некоторые давно поросли травой, но один был свежим, укрытым рассыпчатой торфяной почвой. Дверь, которую Джина толкнула остриём меча, приоткрылась со скрипом, и из проема, словно тучный призрак, пыхнуло облако дыма с характерным запахом дурман-травы. Глаза заслезились. — Ёбушки-вогобушки! — воскликнул голос, и в густом чадящем полумраке комнаты раздался грохот, сопровождаемый невнятным бормотанием. В два прыжка Джина добралась до лежащего на спине у перевёрнутого стула создания и приставила к горлу меч, но уже через миг отступила на шаг, не убирая, однако, оружия в ножны. — Поднимайся! — скомандовала она. — Не обижай, тётенька, — захныкало, неловко вставая с пола, толстое коротконогое существо, которое Джина определила, как человека, и более того — женщину. Лет ей, судя по мышиной седине в волосах, было немало, и удивительно — обычно такие люди не доживали до зрелости: и в силу слабого здоровья, и в силу того, что кметки частенько отводили этих неуклюжих, с кроткой и доверчивой улыбкой на лунообразном лице детей подальше в лес. А возвращались уж одни. — А есть за что обижать? — резко спросила Джина. Возле двери она заметила лопату, всю в комьях налипшей земли, а в противоположном углу, у печи, грудой, словно хворост, накиданные дубинки с гвоздями и ржавые мечи. — Ленку нежашто, а вот они дегутся, толкаются, валят Ленку туда, — женщина махнула на кучу тряпья в углу. — Делают болно. Были кто и не били, дгужили, хлеба дали. Так Ленка их чаем не поила, колыбелную не пела. Ты, тетенька, дгатся будешь? — Я не буду драться. Буду дружить, — осторожно ответила Джина, опуская меч. — А каким чаем ты поишь? — Я лублу дгужит! — обрадовалась Ленка, казалось, что совершенно искренне, и разулыбалась широко беззубым ртом с короткой верхней губой. — У меня подвуга есть, очен добгая, она научила чай варить, а дымить это Ленка сама пйидумала. Джина заглянула в горшок, над которым поднимался дымок — листья на дне прели под угольками. Не спеша прошла к полуразваленной, но рабочей печи, сбоку которой сушились нанизанные гирляндами на веревках крупные, зубчатые листья и пучки стеблей с шипастыми коробочками. «А вот и сам дурман», — отметила ведьмачка. — Из этого чай варишь? — спросила она. — Венфа сказала варить, если кто обижать будет. С чая весёлые становятся, потом лежат. А она уснуть помогает, Ленка потом в кговатку уложит, колыбелную споет. В поле спят мотыльки… Совершенно без паузы она затянула песню, снова усевшись у чадящего горшка. Круглые глаза Ленки осоловело глядели сквозь Джину. Ведьмачка, не теряя времени, обошла избу: хворост горкой у печи, разломанные сундуки, грязь, запах немытого тела, пробивающийся даже через дурман, ветошь, запас крапивы и лебеды, мелкая выродившаяся репа, надерганная видать на брошенных огородах. Никакого следа, что с Ленкой жил кто-то еще. — А где твоя подруга? — спросила Джина. — Как, ты говоришь, её зовут? — Очень добгая, — пробормотала Ленка. — Всех, кто Ленку обижать ходит, чик и спать. Чик. В поле спят… — А кроватки-то где? — перебила Джина. — Куда спать укладываешь. Ленка вяло махнула рукой в сторону, где за узким незабитым досками окошком виднелись холмики у входной двери. — Хлеба принесу, дружить будем, — громко объявила Джина и прошагала вон из избы. Улица ошеломляюще дохнула свежим воздухом, и ведьмачка жадно ловила ветерок ртом. Доставая из кармана, притороченного к седлу, хлеб с сыром и пару яблок, заботливо укутанных в тканую салфетку трактирщиком, Джина зорко осмотрелась. Поскрипывали неподалеку на ветерке сорванные ставни, пилили в траве кузнечики, и в пустых домах с провалами окон не чуялось жизни. Аззи мирно помахивал хвостом. Заросший пустырь за Ленкиным домом был накрыт густой тенью от нависающей чёрной башни, и к выглядывающей из-за кустов двери не вела тропа. Медальон явственно дрогнул. Джина отдала коню одно яблоко и с салфеткой в руках вернулась в дом. Нетерпеливо постукивая пальцами по столу, ведьмачка ждала. Изо рта Ленки, который она не могла закрыть, потому что жадно запихала в него хлеб и сыр, вываливались куски, и одновременно с жеванием она пыталась говорить. — Му-му, гфп, ва-ва… Ведьмачка поморщилась, уже решив, что зря вернулась. Однако всё ещё оставался шанс, что убогая скажет что-нибудь важное — ведь кто-то помогал ей, это было очевидно, и Джина, имея кое-какие предположения, хотела знать кто. — Венфа, ага, — наконец, смогла она расслышать более-менее членораздельные слова. — Будем все вместе дгужить! Но она не бывает днём, ночью ходит. Ленка с хрустом откусила добрую половину яблока, и от натуги на глаза её навернулись слёзы. Тяжело поднялась и протопала к углу. — Давай поспим, подождем, не буду колыбельную тебе петь, — сонно пробормотала она, и из раскрывшейся ладони выпало откусанное яблоко. — Будем дгужить… Джину передёрнуло от самой мысли, чтобы прикоснуться к тряпью на лежанке, куда, приглашающе махнув рукой, завалилась Ленка. — Подруга приходит только ночью? — переспросила она, не надеясь на ответ. Хоть что-то узнала. Из угла донёсся храп и воспоследовавшее с присвистом храпение. Джина скользнула к развешенным гирляндам листьев дурман-травы, сняла с одной охапку ещё вялых, недавно собранных листьев и аккуратно набила едва чадивший горшок. — Хорошего сна, — сказала она, выходя за дверь. Компания ночью ей не была нужна.***
У башенной двери — Джина продралась туда сквозь кусты — когда-то инкрустированной, а теперь щербато-ободранной, медальон дернулся явственно и резко, а потом затих. Огромный дверной молоток в виде плоской рыбьей головы с выкатившимися круглыми глазами должен был держать во рту кольцо, но его не было — не в пример обыденным дверным молоткам, деланным из железа, или у кого побогаче, из олова, этот был искусно выплавлен из чистой меди. Или казался выплавленным из меди, но мародёры никогда не вдавались в такие тонкости. Так или иначе, кольцо из рыбьей пасти было вырвано с мясом. — Хмм, попавший в рабство фамильяр, кажется, мертвый, — Джина приблизила лицо к дверному молотку, почти касаясь носом рыбьей башки. — Да, абсолютно мертвый… Она рассмотрела глубокие многочисленные борозды вокруг замка, напоминающие следы когтей. Кто-то очень хотел попасть внутрь. Кто-то, кто не был человеком. Присев у порога, она нашла, что искала — высохшие до состояния рассыпающейся в руках трухи проплешины травы. Потом повела пальцами, и над её ладонью завис огонёк, не больше свечного. Пригнулась, подсвечивая себе, и попыталась снизу вверх заглянуть в пасть на ребристое нёбо рыбы. — Ага, сигил! — тихо воскликнула она. — И чей же? Вижу, вижу… демон двадцать седьмой, маркиз Ронове. Мощный знак, может быть в этом несчастном духе еще теплится жизнь? Она раздвинула пронизанные паутинными ниточками ветки кустов и выглянула: Аззи, вытягивая губы, откусывал головки репейника, кузнечики сонно стрекотали — никого. Развернулась к дверному молотку: — Откройся. Тишина. — Сезам, откройся. Рыбья голова не подавала признаков жизни. — Абракадабра! Джина выругалась сквозь зубы, отошла на пару шагов и выбросила вперёд правую руку, сложив знак Аард. С куста подчистую сорвало листву, дверное полотно дрогнуло, как и медальон на груди, рыба смотрела равнодушно. — Ах так! — она стремительно зашагала через пустырь. Ленка храпела в своем углу, и Джина, не задерживаясь, прошагала к свалке оружия у печи и, особо не выбирая, ухватила пару мечей, полено и вернулась к двери башни. С петель дверь сниматься не пожелала, и более того, всякий раз, когда Джина, пыхтя, надавливала на подсунутый под дверное полотно тяжёлый меч, медальон начинал неистово дрожать, а дверь клинило, будто она была заперта на мощный засов. Однако, пошуровав лезвием в щели около замка, ведьмачка не нащупала ригели. Отбросила бесполезные мечи. Рыба смотрела бесстрастно и даже, кажется, презрительно. — Не так уж ты и мертв, да? — мстительно пробормотала Джина. — Прикидываешься… На этот раз она сложила знак-ловушку Ирден. В выпученных глазах фамильяра заискрило фиолетовым, и дверь совершенно без малейшего усилия приоткрылась — остатков чар у заблокированного ведьмачьим знаком духа больше не хватало, чтобы удерживать её. Джина хмыкнула — как обычно, грубая сила оказалась наиболее очевидным, но наименее работающим решением. Делая шаг внутрь башни, Джина неожиданно поймала себя на том, что волнуется. Будто место, где бывал человек, который стоял на ее мысленной, за долгие годы изрядно запылившейся полочке с названием «самый главный враг», будто место это должно было быть отмечено чем-то значительным: трубными голосами с неба, или на худой конец, встречающим её жутким рёвом огненным големом. Однако встретило её запустение и молодые деревца, тянувшиеся к свету сквозь провалившиеся балки этажных перекрытий. Путь преграждал расколотый комод с вывалившимися черными от струпьев гнили ящиками. Мечом из Ленкиной хаты ведьмачка выломала замок единственного закрытого ящика. Остриём поковыряла в слежавшихся плесневелых бумагах. Нахмурившись огляделась — похоже, что мебель и вещи Стрегобор не вывозил — вдоль стены в накренившихся шкафах стояли книги, и книги же, выпавшие с обрушенные полок, были разбросаны по всему полу. В углу за перегородкой спряталась застланная, с брошенным истлевшим одеялом кровать, а из распахнутых створок шкафа, расползались одежные внутренности. Было похоже, что Стрегобор покинул башню в спешке. Неужели он планировал вернуться, раз не поленился поставить на охрану двери фамильяра и оградить вещи от любопытствующей публики? Если так, то при везении она сможет отыскать что-нибудь интересное. В завале напротив спальни, куда Джина пробралась, расшвыривая стулья, нашлось монументальное бюро, обвалившееся с этажа выше. Твердое красное дерево до сих пор не утратило блеск, ящички сидели плотно. Джина искрошила его тяжелым ленкиным мечом варварски, изрубив в щепье. Усилия стоили того — в задней стенке бюро скрывалась дверца плоского потайного ящичка для бумаг, до которого можно было добраться, только раскурочив замки и выкинув наружу все передние ящики. Внутри потайного отделения было совершенно сухо. Джина протянула руку и достала пухлую тетрадь в кожаном переплете. Записи открывались тринадцатым столетием: женские имена, даты, названия — можно было только гадать, сколько таких книг было до того. Даты рождения чередовались с датами переездов в города, куда бежали в попытках скрыться рождённые под Черным Солнцем девушки. Пометки на полях сопровождали некоторые строки и всегда были возле имён зачеркнутых: «Изолирована в башне Лоучень 1203, повесилась 1205» или «подвергнута живосечению в 1208». После пометок о вивисекции следовал странный числобуквенный код, скорее всего указатель на записи в журналах о вскрытии. Позабыв дышать, Джина вела пальцем по строкам, прослеживая путь каждого имени, неизменно оканчивающийся зачеркнутой строкой. Солнце, просвечивающее колодец башни насквозь сквозь обрушенные полы, зашло за край стены, тетрадь накрыла тень, но ведьмачка этого, казалось, даже не заметила, листая страницы к нужному году. Нашла! «1216, Джина, дочь графа Войцеха Силванского — рождение». Внимательно, не пропуская теперь ни строчки, вела пальцем по странице, чтобы не пропустить своего имени, и вдруг палец ее застыл: «1218, Ренфри, старшая дочь князя Фредефалька Крейденского — рождение». С удвоенным вниманием Джина пыталась не пропустить теперь оба имени. Впрочем, её собственное нашлось весьма скоро. Зачеркнутым. «1226, Джина, единственная дочь графа Войцеха Силванского — загрызена волками». Непроизвольно ведьмачка облегчённо выдохнула. Тот маскарад, что устроил её отец, был не зря. На миг ощутила она его колючую щетину на своих залитых слезами щеках, когда она прижималась к нему, обнимая, и не хотела отпускать. Помнила силуэт, сгорбившуюся спину, когда он уходил. И больше не помнила ничего. В отличие от нее, удостоившейся лишь двух строк, жизнь Ренфри была описана куда подробнее, в том числе побег от ловчего и его убийство в лесу, обнаружение следа Ренфри в Махакаме, отравление мачехи, заточение Ренфри в глыбу горного хрусталя. Дальше записи исчезли на много страниц, занятых другим именами. Джина долистала до последней заполненной страницы, пробежалась по строкам до самой последней строки: «1240, Ренфри, старшая дочь князя Фредефалька Крейденского — убита ведьмаком Геральтом из Ривии». Ниже была пометка, на которой заканчивались записи в тетради: «Тело подвергнуто вскрытию и всестороннему изучению».