прими мой дар

Дорогой мой, Мужчина отчаянно кричит, но его тут же затыкают белой, чистой тряпкой. Он пытается вырваться, сбежать, но держащий его человек высок и крепко слажен, потому это становится проблемой. — Ну-ну, не рыпайся, нам обоим так будет легче, — шепчут ему на ухо, и мужчина сглатывает. Он напуган, напуган до смерти, и он боится даже подумать, что с ним собираются делать. Жестоко убить? Разобрать на органы? Пустить на пропитание каннибалам? Всё, что рассказывали о «подозрительных незнакомцах» родители, тут же яркими образами впечатывается в сознание. — Я не сделаю тебе больно, обещаю. Ты ничего не почувствуешь даже, — продолжается шёпот, и от этого становится только страшнее. Не почувствует? Значит, его собираются убить быстро. Может это, конечно, и лучше, чем долгие мучения, но умирать… умирать совсем не хочется. Но мужчина чувствует — резкий укол, болезненный, щадить его явно не собираются. не смотря на всю грешность моего последнего пациента, Бессознательное тело падает на кушетку, хирург мечется туда-сюда по комнате — нужна нормальная анестезия. Такие уколы никогда не работают, как надо — тем более, что он даже не подбирал дозировку. Если пациент проснётся, будет так обидно снова его укладывать… Это ведь такая трата материала. Он рассчитывает всё быстро, ориентируется только на рост и вес, потому что нет времени изучать всё остальное, и думает, что всё должно пройти идеально. Это была важная, очень важная операция. Одна, даже малейшая ошибка — и всё напрасно, и от этой мысли в крови разливался адреналин, заставляя её шуметь в ушах и немного отвлекать. Конечно, работе это не помешает, но стоило бы выровнять дыхание, чем он и занимается, пока надевает перчатки, а его чудесный маленький ассистент натягивает халат. Он помогает юноше с завязками, качает головой и надевает маску перед тем, как отвернуться обратно к лежащему на столе мужчине. На лице расплывается улыбка, и хирург практически сгорает от предвкушения. О, всё обязательно пройдёт чудесно. Камера в руках юноши за спиной издаёт тихий писк, оповещая обоих о своей готовности, и тогда хирург берётся за ножницы — всё-таки, времени переодеться, или хотя бы раздеться, у пациента не было, а эта одежда ему более не пригодится. я думаю, он был достоин того, чтобы лечь на мой стол. Крови много. Хирург, кажется, весь перепачкался, пытаясь избавиться от рёбер (чёрт возьми, почему он не подумал об этом заранее?), и он даже немного утомился. Он с усердием ломает последнее, бережно убирает его из тела пациента и отбрасывает в сторону, в небольшую коробку, ко всем остальным. Теперь уж он может начать настоящую работу — а потом уж будет разбираться с кровью. Время поджимает! Хирург берётся за скальпель, его ассистент подходит немножко ближе, и инструмент, ему кажется, будто в замедленной съёмке опускается к сердцу. Хирург сглатывает, его скручивает внутри — каждый раз, как в первый, он чувствует этот трепет, эту радость от работы, которая проходит идеально, и каждый раз это заставляет его прерваться на секунду, успокоить чувства, но не сейчас. Сейчас он бережно нащупывает нужный сосуд, ведёт чуть вверх и проводит скальпелем — кровь вытекает толчками, и он позволяет ей течь, потому что это — часть естественного процесса, правильный цикл. Но теперь нужно торопиться ещё сильнее, пока грудная полость не залита горячей алой жидкостью совсем. Знаешь, словно я — чистильщик мира… Его избавитель от жалкого мусора. Хирург видит, как жизнь потихоньку угасает. Хирург слышит, как утихает дыхание. Он склоняется над телом, он вслушивается в этот чудесный момент, когда последние искорки выгорают на воздухе, кровь останавливается в жилах и медленно, не торопясь, — куда уж им, — отмирают нейроны. Он не знает, чем любоваться — лицом очнувшегося совсем ненадолго пациента или результатом кропотливой работы, лежащем у него на паху. Благо, его маленький помощник выполняет свою работу исправно, потому хирург сможет узреть этот момент снова. И снова. И снова. Десятки, сотни раз, если ему захочется. О, он будет смотреть. И больше ему не нужно будет сдерживать порывы чувств. Хирург снова расплывается в широкой улыбке, настолько, что уголки губ даже немного болят, и тихо смеётся этой мысли. У него, не смотря на поступки, было хорошее сердце. Выражение лица его пациента тоже очень забавное. Искривлённое, и навсегда в этом искривлении застывшее — он не собирается прикрывать веки своими руками, он уже получил всё, что нужно, а значит — тело отправится восвояси. Возможно, в мусоровоз… Или в какую-нибудь большую печь… Хирург думает, что было бы интересно посмотреть на сжигание заживо, и снова смеётся, уже свободнее. Его маленький ассистент, кажется, тоже улыбается, и стаскивает свою маску. — Ты хорошо потрудился для меня, — заявляет хирург, доставая пару кубиков сахара из широкого кармана и протягивая их юноше. — Ты заслужил, мой дорогой Секко. Юноша резво кивает головой, склоняясь к пальцам хирурга и губами выхватывая из них рафинад. Он жуёт с улыбкой, ластится к мужчине, но не обнимает — знает, что нельзя обниматься без разрешения. — Хороший, хороший-хороший мальчик, — говорит хирург. Позволяя ассистенту тереться о себя щекой, он медленно стаскивает перчатки и маску (только для того, чтобы надеть новые минутами позже), после чего отстраняет юношу от себя. — Полно нежностей, Секко, нам ещё нужно вынести мусор, не забыл? Иногда я думаю — а какое оно у тебя? Какое твоё сердце на вид? Есть ли у тебя какие-нибудь особенности? Его маленький ассистент совершенно не глуп — приносит из соседней комнатушки мусорные пакеты, непрозрачные, и два больших тесака, которые едва способен удерживать в руках. Хирург ловко выхватывает один из них, гладит юношу по голове и улыбается ему перед тем, как решительно замахнуться и… На лицо мерзко брызгает, но хирург лишь облизывается, скатывая голову в один из пакетов и задумчиво проводя по окрашенным в чёрный волосам. Интересно, тратил ли он чужие деньги на эту краску или всё-таки зарабатывал на неё честно? Кто ж знает. Хирург не был каким-то жнецом смерти для швали. Он просто знал, что подобных людей никто не захочет искать. Он связывает мешок и позволяет себе понаблюдать за тем, как старательно его маленький ассистент пытается рубить по колену. Хирург бережливо, всего парой пальцев, сдвигает инструмент юноши чуть ниже, кивает ему, шепчет тихое «ты умница, Секко», и возвращается к работе. Может, оно такое же холодное, как и весь ты. Покончив с «выносом мусора», хирург помог ассистенту снять халат, стянул всё запачканное сам и наказал ему вынести пакет и с использованной одеждой, за что, разумеется, тот получит небольшое вознаграждение. Он развалился на постели в своей комнате, прикрывая глаза лишь на мгновение, и тут же вновь поднялся на ноги — может, ему и хочется отдохнуть, есть ещё кое-какое, крайне важное дело. Он достаёт из шкафа заранее подготовленную, плотную коробку, украшенную просто, но со вкусом — она бледно-красная, почти розовая, и лишь на крышке сияет небольшой голубой бант, акцентируя на себе всё внимание. Тот, ради кого это всё и было сделано… Мысли вновь путаются — так случается каждый раз, когда хирург начинает думать о нём, о том, как утончённо он выглядит и ведёт себя, несмотря на всю грубость по отношению к каждому, за исключением, кажется, собственного начальства и того мальчика с фиолетовыми волосами. О том, как хочется коснуться этих хрупких на вид плечей — о, мужчина как никто другой знает, что они совершенно не хрупкие на самом деле, видел, с какой странной лёгкостью он может носить на себе тела людей крупнее — а это, наверное, почти каждый, кого ему приходится носить. О том, как хочется провести пальцами по его телу, стянуть очки в неприлично ярко-красной оправе, завязать глаза и делать с этим телом такие вещи, чтобы будто током прошибало, а дёргаться от этого не представлялось бы возможным из-за таких же пошло-красных верёвок, которыми хирург бы искусно связал парня. Я хотел бы увидеть его когда-нибудь. Докоснуться. Лизнуть его. Хирург очухивается, кажется, слишком поздно — чувствуется дискомфорт, но не настолько сильный, чтобы отвлекаться. Он осторожно поднимает с постели подготовленный для парня сюрприз, уже окутанный пищевой плёнкой, чтобы ничего не запачкать, и укладывает его в коробку, разматывая плёнку и оставляя её раскатанной по дну коробки; рядом укладывает небольшую упаковку конфет — недорогих, но вкусных, и хирург знал это лично. Конверт, того же оттенка, что и бант на коробке, лежит рядом — уже запечатанный, и клеем на него прицеплен распечатанный листок, а на нём — адрес и имя, потому что хирург не хочет раскрывать свой почерк пока что. Он закрывает коробку, кладёт конверт сверху и зовёт своего маленького ассистента, который уже должен был вернуться. Хирург падает на постель, теперь уж точно надолго, позволяет юноше улечься у себя под боком и гладит его, обнимает, целует в веснушчатые щёки. Он такой хороший, такой умница, и хирург хочет доверить ему кое-что очень серьёзное. — Секко, — шепчет он ассистенту на ушко. — У меня для тебя есть ещё одно маленькое задание. Я куплю тебе шоколадку, если ты с ним справишься, договорились? Так же я подумал, что тебе может быть интересно посмотреть на его сердце. Юноша, ещё совсем заспанный, следует ритуалу — заправленная постель, умывание, завтрак. Команда потихоньку просыпается вслед за ним, каждый у себя, и он уже слышит ругань за стеной — не могут выбрать, кто готовит на этот раз. Обычно в таких ситуациях готовку на себя берёт их лидер, но сейчас он, кажется, просыпаться не планирует, а ждать никто не хочет. Юноша думает, что надо бы поосторожнее мимо остальных проходить. — Доброе утро, — игриво произносит один из его товарищей, напрыгивая со спины с объятиями, и юноша смеётся, не сопротивляясь. Привык уже. — Надеюсь, — шутит он, явно говоря о перепалке внизу. Они ещё несколько секунд так стоят, а после, взявшись за руки ради безопасности (кто знает, что могут выдать злющие товарищи?), направляются в единственную шумную комнату. — Что за шум, а драки не… — юноша с пурпурными волосами не успевает договорить, как ему приходится с писком пригнуться, чтобы по голове не прилетело длинным лезвием станда. — Формаджо! — Иллюзо снова пытается сбагрить на меня завтрак! — жалуется упомянутый, но отзывает станд, чтобы такого не повторилось. Под собственный тяжёлый вздох он отпускает ладонь друга и хлопает его по плечу, удаляясь к повидавшей всякого дерьма кухне. — Мелоне, предатель… — бормочет юноша. Прав ли я, мой милый Гьяччоло? Каждое утро проходит как-то так, но Гьяччо постоянно злится на то, как его променивают. На несчастную готовку! Он, за неимением другого выбора — и пока Мелоне не занял ванную — быстро умывается, слегка ополаскивает кудри, потому что ни желания, ни времени пользоваться шампунем сейчас нет, и выходит с ещё более пружинистой и пушистой причёской, чем раньше. Он возвращается к притихшим друзьям, нагло уминающим яичницу (храни господь куриц), садится рядом с Мелоне и шутливо клацает зубами, когда его треплют по голове. — На тебя посылка, Гьяччо, — раздаётся голос, тихий, но такой оглушительно-громкий одновременно, и один только его обладатель ведает, как это так получается. Тишина прогрессирует. — И письмо. Мужчина передаёт ему и коробку, и конверт, шепчет шутливое «если это опять какие-то новые коньки, ты ими питаться будешь», треплет юношу по плечу и удаляется обратно, в сторону своей комнаты, вероятно, чтобы поднять ещё кое-кого, так нагло там уснувшего по пьяни. — У-у, любовное послание? — щебечет Мелоне, подсаживаясь ближе к парню, на лице которого сплошное недоумение; остальные присутствующие тоже подходят поближе из любопытства. — От кого? — Гьяччо скептически фыркает. Ему не нравится, как все столпились вокруг; он мог бы показать содержимое коробки разве что Мелоне, и то, только после того, как посмотрел бы на это сам, в одиночестве, но кто же из этих троих знает хоть что-то о личном пространстве? Гьяччо открывает конверт, делает быстрое движение рукой, мол, брысь все, и начинает задумчиво вчитываться в текст. Я прилагаю его. Ты даже не представляешь, как тяжело мне было достать его таким, идеальным. С каждой строкой лицо юноши всё сильнее мрачнеет, а брови сдвигаются, и он думает, что это какой-то розыгрыш. Может, даже от Мелоне — он мог бы такое написать ради прикола, Гьяччо слишком хорошо его знает. Он напрягается всем телом к середине письма, а к концу — пугается откровенно. — Дебильная шутка, — проговаривает он, стараясь себя в этом убедить. Он сглатывает, складывает лист обратно пополам и смотрит на коробку, лежащую на коленях. — Чего там? — с нетерпением спрашивает Мелоне. А Гьяччо совсем не уверен, что хочет знать. Может, это всё и бессмысленная наёбка, какой-то странный розыгрыш, но… Но что, если нет? Он никогда не был пугливым — осторожным, может быть, иногда проскакивала тревога в подходящих моментах, но страх? Юноша работал в месте, где страх мог свести его в могилу. Потому он убеждает себя — он не боится какой-то там записки и уж тем более не боится какой-то там коробки. Гьяччо укладывает ладони на крышку, и его товарищи снова придвигаются поближе. — Постыдились бы лезть, — фыркает юноша, стараясь звучать беспечно, как раньше, но голос предательски подрагивает. Он поддевает крышку пальцами, открывает медленно — в нос почти сразу ударяет неприятный, сладковатый запах, — и замирает. Это не розыгрыш. Тройца за его спиной шокированно вздыхает, а сам Гьяччо на это не способен — он чувствует, как ускоряется пульс и начинают подрагивать руки, как к горлу подступает горечь, но Гьяччо сдерживает позыв, сглатывает и морщится. Я надеюсь, тебе понравится мой небольшой подарок. Розовая коробка с голубым бантом, стоявшая у него на коленях, соскальзывает на пол.