Все смешалось в доме Облонских.
Три попытки поговорить были с треском провалены. Чонгук ушел в черные дни; его не трогало больше ничего, ничто не интересовало. Он бросил зал, перестал есть, похудел на два килограмма и стал походить на предсмертный вздох — ни сна, ни отдыха замученной душе! Их ссора расторгла не только их отношения; она рассорила друзей и разбила их узкий кружок, так что все вместе они больше нигде не собирались и не общались, разве что парами, никогда — всерьез.
«Он меня не простит», повторял себе Чонгук по двести раз за день, и вина затапливала его.
Конец месяца приблизился так внезапно, что он даже не заметил, как родители начали паковать вещи. Одним прекрасным и солнечным (только не для Чонгука, увы) утром мать зашла к нему, оглядела скептическим взглядом депрессирующего сына и хлопнула полотенцем по спинке постели.
— Вставать пора, — Дьявол, ты? — когда начнешь собираться? Или передумал ехать?
— Куда..?
— В Саппоро. Оттуда — рейс до Фукуоки. Самолет послезавтра, ты в курсе?
Ох, черт. Он совсем забыл…
Но нет. Он не может уехать вот так. Не может свалить на три недели, не добившись прощения.
— Ма-а, — тянет. — Я, наверное, не поеду.
Мать всплескивает руками.
— Как это — не поедешь?
— Я не могу, — он поджимает под себя ноги, и его поникшая фигура вызывает у любящего материнского сердца жалостливый взгляд.
— Может, ты все-таки расскажешь, что случилось? Ты у нас в последнее время совсем раскис. Не получается что-то, м? Личная жизнь не задалась?
Он вздыхает. Мать у него — экстрасенс, не иначе.
— Долгая история.
— Так не торопись.
— Я… — Чонгук обнимает подушку. Он как никогда чувствительный в последнее время. Обижается на Тэхёна, на себя, на всех. Ему тоже хочется, чтобы его жалели, но все только отчитывают. Даже Юнги, и тот надавал словесных пощечин, совершенно не беспокоясь о чувствах своего друга. А что? Ему, между прочим, тоже плохо.
— Я обидел дорогого мне человека, — признается. Вот оно. Принятие.
Потребовались недели, чтобы в мыслях называть Тэхёна тем, кто ему нравится. Еще больше — тем, кто ему близок. И еще и еще больше — любимым. Глупо это, наверное — Чонгук никогда не влюблялся так быстро. Хотя, если совсем по чесноку, он, наверное, вообще никогда не влюблялся в принципе, оставляя всю эту любовную муть натурам более впечатлительным и наивным. И что же? Думал, всех переиграет, окажется самым умным, и вот мы здесь. Комедия дель арте…
Мама садится на краешек кровати, треплет его по волосам.
— Так бывает. Со всеми.
— Прямо как у дикобразов...
— У дикобразов?
— Это метафора такая в психологии. Ну, что люди — это дикобразы… зимой им холодно, они ютятся поближе, чтобы согреться, но нечаянно ранят друг друга иголками. Им больно, они отползают друг от друга, но потом снова начинают мерзнуть. И опять теснятся друг к дружке…
— И так по кругу.
— Ага.
Опять Шопенгауэр, с грустью думает Чонгук. Его ведь концепция. Вот везде-то он проникает в его жизнь, ужас, он только из-за Юнги его взял почитать, а в итоге вообще расстроился от нахлынувшей правды жизни. Шопенгауэр про женщин писал, что они не имеют ни чувства прекрасного, ни любви к искусству, ничего, в общем, и вообще, мужчины лучше, так что Чонгук и выбрал себе сердечную занозу с яйцами и тестостероном — можно сказать, прислушался к словам великого философа.
Вывод: Юнги во всем виноват. Как обычно.
О том, звонить или нет, он думает долго, очень. Чимин же, судя по звуку в трубке, находится не в самом добром расположении духа.
— У тебя есть ровно две секунды, чтобы заинтересовать меня.
Чонгук вдыхает побольше воздуха, и вопрос вырывается сам.
— Расскажи мне о Дэйне.
Чонгук знает, что пожалеет. Ох, как знает. Как там было-то? Мыши плакали, да? Все еще плачут. Он физически чувствует эту злорадную улыбку, не видит, слышит по голосу. Чимин, бесспорно, умрет сейчас от наслаждения.
— Это его первая любовь, — четко, медленно, как садовыми ножницами в горло.
Первая любовь, значит.
Он не мог сказать ничего хуже. Невозможно даже представить ничего хуже.
— И..? — сердце замирает. — Они расстались? Почему?
— Потому что он вынужден был уехать домой. Было непонятно, вернется ли он сюда вообще.
— Думаешь, Тэхён… — Чонгук стискивает зубы, собирает остатки сил, закрывает глаза. Готовится к самому страшному. — Думаешь, они все еще…
Договорить не может. Чимин заканчивает сам.
— Любят друг друга?
Чонгук откидывает голову назад. С глухим стуком она ударяется о белые стены. Хочется исчезнуть.
— Пожалуйста, только не ври, — убитым голосом. Чимин… мог бы соврать, чтобы отомстить ему. А может, ему даже не нужно, потому что жизнь отомстит сама.
— Я не умею читать мысли, но это вполне возможно.
Чимин говорит так, будто обсуждает бухгалтерский учет, договор об аренде квартиры или рынок недвижимости. Так, словно и не подозревает, что там, на другом конце провода, льются сопли, что Чонгук выпускает из рук телефон, падает лицом в матрас и дрожит всем телом. Настолько сильно. Настолько страшно, ведь все это вызвано одним лишь человеком, и Чонгук не понимает, как он позволил допустить, что у кого-либо может быть такая власть над ним. Припадок проходит через двадцать минут; бешенство сменяется пустотой.
Казалось, все.
И тогда, когда мир грозил пойти по швам окончательно и бесповоротно, появилась Борам. Положив руку на плечо. Стиснула его.
— Пора, — сказала она. — Время пришло.
Точно.
У Чонгука было еще одно желание.
Втолковать Чимину, кой стоял вместе со своим испепеляющим взглядом на страже кимовского дома, что он очень должен туда зайти, было нереально. В конце концов, избитый и измученный, Чонгук вынужден был объяснить, зачем конкретно пришел. В ответ ему — приподнятые брови, непонимание и абсолютная, холодная безжалостность. Серьезно, и как Юнги угораздило втюриться в это чудное произведение искусства? Чимин не походил на человека, он походил на холодильник.
Ну, или на автомат Калашникова.
— Прошу, хотя бы передай ему, что я сказал, — Чонгук умоляющим взглядом смотрел в дуло, пытаясь договориться с пистолетом. — Пожалуйста.
Но у того — кинк на доминирование, температура минус триста шестьдесят пять градусов и сущность истинного дьявола.
— Встанешь на колени — передам.
— Перед тобой?
— Так, я не понял, — одна бровь вверх, — ты хочешь или нет?
— Ебанутый, — Чонгук опускается. Унизительно. И как его еще только не унижали? Раком разве что не ставили. Бррр, даже от одной мысли воротит.
— Хороший мальчик.
Нет, ну что, должно быть, происходит у них с Юнги в спальне? Это же страшно подумать, как они там… что он с ним творит.
— Пропусти уже, — буркает. Хватит с них.
— И что ты хочешь ему передать?
— Скажи, что мое желание — я хочу, чтобы он пожил со мной неделю. В моем доме.
Чимин слегка меняется в лице.
— Ты не в себе?!
— Просто передай! Он сам решит.
— Да он ни в жизнь не согласится! — Чимин-дракон разворачивается в воздухе, влетает в комнату прекрасного принца, захлопывает за собой двери.
Чонгук ждет. Долго. Мучается, губы искусал, все нервы истрепал. Вот вам и вся ваша любовь — нервы, нервы, пропажа аппетита и желание нажраться в хлам, вот и все. Нет, не будет он больше влюбляться. Это последний самый раз. Еще один такой приступ бытия Вертером он не переживет.
Чимин выходит спустя долгое время, красный и злой.
— Он одевается.
И ураганом исчезает, в очередной раз выбив ударом дверь.
Тэхён и вправду выходит. Чонгук его почти не узнает: измученный (как и он сам), с тремя тканевыми пакетами размером с человека, без грамма мейка видны набухшие без сна синяки, одежда самая обычная, никакого обычного вызова, перчинки, на макушке — прическа в стиле «я-упала-с-сеновала-тормозила-головой». М-да. Первый порыв в душе — подойти и обнять, но Чонгук чувствует, что это будет неуместно. И… протягивает руку, чтобы забрать пакеты.
Ким отскакивает, не позволяя этого сделать.
— Дай помогу.
Молчание. Решил его игнорировать, за
сранецйка. Ну ладно.
Идти в тишине как-то неловко, но и говорить с самим собой тоже не ахти. Чонгук старается шагать рядом, порой соприкасаясь — случайно, конечно же — руками, на что Тэхён каждый раз их отдергивает и упрямо пялится в асфальт. Яркий ночной город совсем не попадает в его поле зрения. Зато смотрит Чонгук: красивые и залитые оранжевым светом улицы с искрящимися лужами. В такие ночи только и хочется — жить.
Однако Чонгук, рассчитывая на связь под одной крышей, сильно ошибался.
Тэхён не говорил с ним в течение всей дороги до дома, так же молча бросил пакеты в коридоре, зашел в ванную, умылся, переоделся и ушел на диван. На нем не было зайковой пижамы; ее сменил скучный серый комплект. Чонгук, надеявшийся на облюбованную футболку, погрустнел.
Тэхён выключил свет и всем своим видом дал понять, что собирается лечь и просит лишних убираться вон.
Но Чонгук — не Чонгук, если не добьется поставленной цели.
— Можно поговорить? — скорее для проформы, ибо говорить он будет и так. Тэхён может хоть уши заткнуть, а выслушает. — Я не отпущу тебя.
Тэхён поворачивается лицом к стене и действительно закрывает уши.
— Ты мне нравишься, каюсь. Доволен? Ты мне нравишься очень-очень сильно, и я никому тебя не отдам, и я сделаю тебя своим парнем, хочешь ты того или нет.
Тихое шебуршание. Ага, не слышит он, конечно.
— Мне очень жаль, что я тебе столько всего наговорил, — голос тихнет, становится серьезным. — Я не думал тогда. Мне было страшно, и я ничего не понимал. Я ничего такого не имел в виду, правда. Я не хочу… — он тяжело сглатывает, — не хочу, чтобы тебе было плохо из-за меня. Я никогда не думал, что такое может случиться, и когда все так резко произошло, и ребята узнали, все так сразу обрушилось. Я не понимал, что со мной. Теперь понимаю и я прошу прощения…
Чонгук робко улыбается своим мыслям.
— Все мои жизненные планы из-за тебя так быстро изменились, что я даже не заметил, как ты засел у меня в голове. А когда заметил, то решил, что тебя надо оттуда выгнать, а в итоге сам же постелил тебе в отдельном углу и все обустроил. Забавно, да? — он вздыхает. — Ты ведь все еще злишься на меня? Я буду ждать. Спокойной ночи.
И, прежде чем кто-либо успевает его остановить, он наклоняется и оставляет на чужом виске поцелуй, от которого в животе спирает и плакать хочется. Чонгук… он так долго был практичным и расчетливым. Сейчас он хочет просто отпустить поводья и побыть влюбленным дураком.
Наивность его не знала пределов, ибо Тэхён с ним так и не заговорил.
Весь следующий день прошел летним дождем мимо них и умер. Жизнь вдвоем с молчаливым парнем оказалась штукой странной, как подступиться — непонятно. Чонгук ходил в магазин, таскал продукты, выносил мусор. По ночам — проветривал комнаты перед сном. Больше он не объяснялся и руки не распускал, лишь легонько касался губами розоватой щеки, когда Тэхён ложился в кровать. Конечно, тот мог бы закрыть лицо одеялом, чтобы его не трогали. Но этого не делал.
Чонгук видел все, видел полуопущенные уголки губ, видел, как ему было приятно, и все кувырком смешивалось в животе от счастья. О, он действительно позволил себе быть глупым и наивным. Это было так хорошо.
Неизвестно, сколько еще длилось бы это баснословное «хорошо», если бы не обстоятельства.
На пятый день, ближе к вечеру, когда на их квартал наваливается переспелая темнота, Тэхён внезапно выныривает из своего кресла.
— Что-то нужно? — Чонгук отрывает взгляд от ноутбука, уже не смущаясь, слыша ровно ничего в ответ. Ким явно что-то разыскивает. Телефон, рюкзак ли, вещи. Выходит из ванной уже одетый, в полураспахнутой такой рубашке и узких брюках, еще и скрыв все недочеты кожи тональником — что за праздник? Нет-нет, дело неладно. Что-то происходит в Датском королевстве.
— Ты куда?
Тэхён холодно улыбается. Надо было знать, что так просто дело не пойдет. Он не случайно стал его негласным соперником в учебе; характер у Тэхёна тот еще. Чонгук, увлекшись новизной своих чувств, совершенно забыл, почему они вообще изначально не поладили, а зря. Наивность — худший людской порок.
— Тэхён?
Звучит жалко. Чонгук злится на самого себя, его все равно не замечают. А Ким… Ким наряжается, как девка на деревенские пляски, ни капли этого не стесняется и — он готов поклясться — упивается собственным видом.
Потом хлопает, конечно, дверь. И он уходит — как тогда ушел Чонгук. Если подойти к окну, видно, как внизу его забирает белая машина. Чужая машина.
Чонгук внезапно понимает, что все зря.
Опустившимися руками собирает остатки гордости, убирает подальше телефон, выключает ноутбук, гасит свет. Кровать скрипит под ним, протяжно жалуется на свой удел. Кому пожаловаться Чонгуку? У него никого нет, он сам это устроил.
Тэхёна больше нет.
Он роняет лицо в ладони, старается усмирить дыхание, да куда уж там. Реальность померкла. Где там, Чонгук-и, твоя радость, детский восторг? Тэхён сделал свой выбор, он вправе, и ни единой причины выбрать его нет. Чимин был так прав, сказав, что он сам упустил свое счастье. Еще одна правда — Чонгук не плачет. Он не умеет. Все, что он делает — молча вздрагивает, зажимает рот. И больно, больно, снова больно.
Нет ответов.
Он сползает на пол. От удара колени вздрагивают, темный город за балконной дверью видится сейчас параллельной реальностью, в которой — огни, свет и жизнь, какой у него никогда не будет. Если за двадцать с лишним лет Тэхён — первый, то сколько ему ждать, чтобы встретить кого-нибудь еще? Следующие двадцать лет провести одному?
Он не готов. Не сможет видеть синюю макушку в чьих-то объятиях.
Зачем они вообще все это затеяли? Может, и улыбки, и взгляды, и вообще все было фальшивым. Но почему-то от этой мысли становится совершенно не по себе.
Щелчок открывшейся двери заставляет вздрогнуть. А сразу за ним — быстрые шаги за спиной, отражение в балконном стекле — Тэхён опускается на ковер за ним, полы пальто разметались в стороны, дрожащие — от холода? — руки тянутся вперед.
Неразборчивое «прости, прости».
Почему все так?
Одеколон вползает в нос, опускается в гортань, оседает в бронхах — там ему и место. И так, в общем-то, он там торчал последние два месяца. Тэхён обнимает его неловко, боится, что откажутся, накричат, не простят. Надо погладить по руке, сказать, что все будет хорошо, но Чонгук будто окружен сном, и все в помещении ненастоящее и пустое. Сердце бьется, пропуская каждый второй удар. Чайка… чайки нет.
«Прости меня, извини, я не хотел» — по кругу.
Чонгук чуть поворачивает голову.
— За что ты извиняешься?
— Я пытался тебя задеть.
У тебя прекрасно получилось. Но вина все равно стирает все эти поверхностные штрихи. Чонгук не столько теряет голову, он, скорее, сознательно поступает плохо. И ничто ведь не помешает так и дальше делать — он никогда не позиционировал себя святошей. Чонгук умеет ранить, он любит ранить. Он замечательно эту свою черту знал. Изменится ли она с Тэхёном? Не смешите. Любовь любовью, страсть страстью, а люди-то все те же. Тэхёну действительно лучше уйти, так он будет счастливее. Чонгук, как ни тяжело, понимает это.
— Ты злишься? — Тэхён утыкается носом в его шею. Чонгук чувствует теплое дыхание.
— Я не злюсь. Ты все хорошо решил, — он все же гладит его по руке, слишком уж те дрожат, жалко. Тэхён всхлипывает почти от этого действия.
— Ты простишь меня?
— Мне не за что. Я все понимаю, Тэ, не надо извиняться. Это было глупо, тащить тебя сюда. Ты можешь съехать, когда захочешь, плевать уже на этот спор. До утра только посиди, а то сейчас поздно.
Тишина такая, что в нее можно вдавливать вмятины. Чертовски страшная.
— Ну ты и идиот, — тихо бормочет Тэхён. И звучит это, ну, если честно, как признание.
— Почему?
— Я не хочу никуда уходить. Спор тут ни при чем. Я здесь из-за тебя, а не из-за спора.
Чонгук наконец открывает глаза, разворачивается. Пальто, рубашка, красное, дрожь, шепот — все в одно, в кучу. Губы не опухшие, на коже тоже нет следов поцелуев.
— Ты же с ним теперь, — глухо поясняет Чонгук. Недоумение скользит в голосе.
— Я, — Тэхён активно мотает головой, — не хочу никого, кроме тупого, упертого барана, сидящего сейчас прямо передо мной. Этот тупой, упертый баран, к слову, не понимает уже который век, что хотят здесь только его. Сколько еще вообще можно переспрашивать?
Чонгук моргает раз, два, три раза. Чувство, что он не может разобрать смысл слов. Мозг работает так медленно, будто первый в мире компьютер, вот-вот и загудит. Непонятно даже, что возмутительнее — то, что Тэхён назвал его бараном, или…
Ох.
Господи-боже-мой.
— А, — процессор замигал, — так ты не с ним? И вы не, кхм, не собираетесь больше встречаться?
Тэхён в бессилии опускает руки. Нет, это решительно невозможно. Это хуже, чем вдалбливать что-то в голову первокласснику.
И все равно тепло в груди.
— Нет.
Чонгук закрывает лицо ладонями, нервно смеется. Это что получается? Тэхён, он что, «за»?
Отрывает пальцы от век, придвигается чуть ближе, протягивает неуверенно руку — Тэхён не отодвигается и разрешает подушечкам коснуться скул. Чонгук заливается краской; надеется, что в темноте ее не очень-то видно, а то стыдоба будет. Хоть в глубине души ему и по барабану все эти тонкости. Тэхён обнимает руками его ладонь, прижимает к щеке — не плачет, но в двух шагах. А Чонгука почему-то совсем не злит больше чужая эмоциональность. Ну, чувствительный, и что с того? Кто сказал, что это плохо?
— Тэ, — он мельком задерживает дыхание, — встречайся со мной.
Тэхён не выдерживает, опускает глаза от хлынувших эмоций.
— Даже согласия не спросишь? А то звучит как приказ.
— Это он и есть.
— Встречаться? Хм-м… — он нахмуривает брови, внезапно становясь серьезным. — Дай подумать. Что мне за это будет?
Чонгук просто пожимает плечами.
— Я, — подбирает слова, — я сделаю тебя самым счастливым человеком на Земле.
И в кого такая самоуверенность? Тэхён не может больше делать вид, что серьезен, когда ему поправляют волосы — чуть не пищит внутри. Это что-то. Он невозможен до ужаса, такое в подарок врагу не пожелаешь, и все-таки Тэхён готов носиться и кричать. Разве кто его осудит?
— Ты уже делаешь, — бормочет и краснеет, пряча взгляд. Расцветает на глазах.
Кажется, Чонгук снова забрал в этом мире самое-самое лучшее.
***
...и еще несколько дней спустя
— Тэхён, — он старается возразить, но изо рта выходит только жалобный скулеж. Автобус потряхивает. За окошками проносится Сеул — такой черный, каким он бывает только после долгой дождливой ночи. Кроме них в автобусе никого нет, но это, если честно, совсем не спасает ситуацию. — Это очень-очень плохая идея…
— Ой, не дрейфь, — ну все, кранты. Ему конец. У Тэхёна горят глаза, а это значит, что от задуманного он не отступит, нет. — Все окей. Никто не увидит.
— А если кто-нибудь зайдет? — мямлит, тяжело дыша.
— Никто не зайдет.
— А если…
— Ой, ну что ты заладил! Все нормально, заткнись и насладись.
Чонгуку крышу сносит от спертого желания, но он все равно на автомате бормочет:
— Статья двести сорок пять — публичное непристойное действие…
— Замолчи, — шипит Тэхён и настойчиво целует его в губы. Все возражения захлопываются сами собой. Чонгук да, все еще против, но остановиться первым, когда дело касается поцелуев, не может. И Ким, зараза, прекрасно это знает. Поэтому отрывается на секунду, заглядывает в глаза, нагло лыбится. А Чонгук ерзает на месте от нетерпения, потому что сейчас ему не до обид. У него под одеждой чужая рука, и горячее дыхание в шею, и он вообще ни о чем думать не способен.
Нет, ну почему нельзя просто в кровати, лежа, как у людей? Нет. Мы не ищем легких путей…
— Тэ… — он запрокидывает голову, пытаясь успокоиться, но ему не дают. Ким скользит вниз, прячась за сиденьем впереди них. Автобус наезжает на какую-то кочку и их снова встряхивает. Три секунды спустя Чонгук чувствует горячий язык на члене и давится воздухом.
Хорошо…
Только расслабиться не дает чувство, что их вот-вот поймают. Шутка ли, Чонгук еще не готов прощаться с жизнью. И с честью тоже. Но если их кто-нибудь увидит, а потом все это всплывет, позвонят в полицию—
— Умамоймя, — мычит Тэхён, ерзая по полу. И ведь тут грязно. И неудобно. Но черт его побери, Тэхён ведь берет глубже, старается, помогает себе рукой. Чонгук уже от одной мысли о том, что поставил своего главного врага перед собой на колени, готов спустить. Только вот не он поставил, а поставили его. Он совершенно, упаси боже, совершенно не смог ему возразить! Ким, эта хитрая лиса, с мечтательной улыбкой на лице затащил его в этот почти пустой автобус, сказав, что не хочет вызывать такси, затем выждал, пока последний пассажир выйдет, и незамедлительно положил руку ему на пах. Сквозь джинсовую ткань не чувствовалось ничего, но он начал поглаживать член, сначала просто так, потом полез расстегивать ширинку. Чонгук отнекивался, молил подождать до дома (нет, ну он что, будет пачкать сиденья в общественном транспорте? Это как минимум не возбуждает нисколечко!), но только лиса заявила с очаровательнейшей улыбкой:
— В постели скучно.
И понеслась душа в рай. Чонгук откидывается назад, уже перестав молиться. Ему бы только не застонать в голос. Он затыкает рот ладонью, чтобы хоть чуть-чуть облегчить процесс, Ким же, словно нарочно решил его позлить, проходится языком по всей длине, второй рукой ласкает мошонку, а потом вдруг отпускает, отползает чуть назад и смотрит в глаза — довольный. А Чонгук, которого лишили удовольствия, не очень.
— Эй, — он пытается отдышаться. — Какого..?
— Мы подъезжаем к остановке, мало ли вдруг кто зайдет, — Тэхён его передразнивает. И веселится, видя, как Чонгук от отчаяния сам начинает себя трогать. Его словно выключило. Остановка, люди, тряска — все это не имеет значения.
Но им везет — никто не заходит. Ким подползает ближе, склоняется над ним, припадает губами к головке. Чонгук сжимает край сиденья. Жар разливается по телу; мышцы подрагивают. Еще... еще...
Боже. Блять.
Ким проглатывает, вытирает рот об рукав. Чонгук смотрит на него расплывчато.
— Ты всегда такой… без тормозов?
— Нет, — лиса заползает на сиденье рядом. — Только сейчас. Растянешь меня?
— ЧТО?
— Ну, я же не могу без подготовки, — поясняет. — Все равно нам еще минут двадцать ехать, давай по-быстрому?
Чонгук выглядит так напуганно, что Тэхён прыскает со смеху.
— Да шутка это! Расслабься.
— Ты меня до инфаркта доведешь, — Чонгук облегченно (разочарованно) выдыхает, ложится назад. По телу гуляет приятная теплота. — Так и напишут у меня на надгробии. Он умер от страшной болезни по имени Ким Тэхён. Бойтесь, дети, этого паразита.
— Ой, завались. Ты мне, кстати, должен.
— Что я тебе должен?
— Разговор, — он мурлычет ему в ухо. Чонгук хмурится; дома полно народу.
— А остальные? Или предлагаешь закрыться где-нибудь и бросить всех?
Тэхён пожимает плечами.
— Что-нибудь придумаем.
— Хочешь сказать им сегодня? — Чонгук смотрит на их сплетенные пальцы. На губах играет улыбка.
— Ага. А ты когда скажешь родителям?
О, а вот и оно. Разбор полетов.
— Тэ, послушай, — он весь собирается, нервничает, сжимает крепче его ладонь. Тэхён хмурит брови. — В общем, я… я не готов пока. Нет, не потому, что я несерьезно! Я, правда… — он запинается. — Для меня все это очень важно. И ты… я, ну, в общем… я тебя люблю, да. Я хочу с тобой все, что бывает в отношениях. Ты же знаешь, я никогда ни с кем не встречался долго, поэтому для меня это странно… и я не могу сейчас сказать им. Мне нужно время. Понимаешь?
Тэхён не знает, улыбнуться ли ему, или разозлиться, или заплакать. Все сразу смешалось. Он просто кивает, утыкается лицом ему в грудь. Руки гладят его по спине, и не хочется выходить из этого автобуса вечность.
Но приходится. Их ждет дом; их ждут еле-еле пережившие сессию друзья.
Отсыпаться никто не пошел — в гробу отоспятся! Сначала надо пиво, сначала надо музыку, а потом уже все прочее хорошее. Однако внизу, в столовой, видится совершенно другая картина: Чимин, Юнги и Сокджин стоят возле стола, задрав головы вверх, а над ними, стоя среди тарелок, возвышается Хосок. В одной руке у него тетрадь. Во второй — бокал с подозрительного такого цвета шампанским.
— Пахнет жареным, — бормочет Чонгук. — Эй, что вы тут устроили?
— О, а вот и наши Ромео и… Ромео, I guess, — Хосок галантно кланяется. Правда, выглядит это так, будто он собрался сигануть со стола и вместо ног решил подставить макушку. — Проходите, por favor. Как ваши юные лица? So schön.
— Он только что уронил себе на голову немецкий словарь, — Юнги машет рукой. — Эй, Хоби, давай дальше.
— Что он делает?
— Что-что. Цитирует.
Хосок, глотнув из бокала что бы там внутри ни было, подносит тетрадку к глазам. И, закрыв их, читает:
— Весь мир мой отрясся в твоих очах!
— Его только что отшила Чоён, — Джин грустно качает головой. — Теперь он пишет стихи.
А Чонгук смотрит на него и не понимает, которая из этих двух новостей хуже.
— Ты не ценила меня, о Дьявол! С тобой я чувствую себя, как в mi casa…
— Может, снимем его оттуда? — Тэхён нервничает. Нет, не за Хоби — за бокалы. Эксклюзивные, между прочим!
— А я всегда говорил, — Хосок вдруг икает, выпрямляется. — Девчонок надо трахать так, чтобы они не могли стонать ничего, кроме «лять». Вот это показатель хорошего секса! А не то, что ты там себе изображаешь…
Чонгук чихает. Кажется, в нос что-то попало…
— Апплаусо. Да здравствует Тиндер!
— Да здравствует Чон Хосок, — и они стаскивают его со стола. Хосок обнимает всех по очереди и всех вместе сразу, затем обнимает подушку. И, сопя, вырубается прямо там. Чимин смотрит на Тэхёна, Тэхён смотрит на Чимина. И оба одновременно думают об одном и том же.
Остаться со вторыми половинками, чтобы провести романтический вечер? Нет, конечно! Запереться в комнате и выпнуть их за двери, чтобы обсудить все-все подробности?
Херня вопрос.
Чонгук распахивает глаза, а перед ним запахивается дверь. Юнги ржет. Не, ну а ему че? Он по-своему отыграется, а вот Чонгуку тяжко. Ему вообще от Тэхёна отрываться тяжко. Слишком уж он чувствительный сегодня, что поделать?
— Поверить не могу! — Чимин наигранно злится. — Да как ты мог его простить! После всего, что он наговорил! Ну, так вы потрахались?
Тэхён давится, то ли от смеха. То ли от ужаса.
— Ты погромче кричи!
— Ну извини. Так что?
— Нет, я серьезно. Ты правда покричи. Чтоб он услышал, — Тэхён наконец выпрямляется, у него живот уже болит от всего этого. — Ну… подтолкнешь его.
— А что? — Чимин настораживается. — Он не хочет?
Пауза.
— Я не знаю… он не пытался меня пока… ну… мы дальше рта не зашли.
— Погоди-погоди-погоди. Но у него же стоит? На тебя. Да ведь?
— Да… но, может, он боится? Не знаю, — Тэхён ведет плечами. — Я тоже как-то нервничаю. Перед сексом, блять, нервничаю! Никогда со мной такого не было. Понимаешь, страшно, вдруг что-то не так пойдет.
— Ёшкин кот, Тэ, ну разве мне тебя учить! Прижал его к стене, взял за яйца и говоришь: выеби меня, или я выебу тебя. Пять секунд на размышления. Они же зассут в штаны, все эти мачо, лишь бы их драгоценные задницы остались нетронуты! Что тут сложного?
— Да знаю я! Не надо мне лекции читать.
— Так вы, типа, официально вместе? Свадьба, дети, все дела?
— Далеко до детей! Но… да, — он краснеет. И улыбка до ушей. Чимин чуть-чуть оттаивает.
— Рад за вас. Но ты это, не тяни. К стене его, пистолет в спину…
— Я понял-понял! Про себя лучше скажи. Как у вас там все?
— А что говорить? Все пучком.
И пусть всегда все будет пучком.
Хосок все спит, когда они выбираются из комнаты и крадутся к холодильнику, чтобы выкрасть бутылку вина. Нет, ну а что такого? Они взрослые мальчики, им тоже нужно иногда проходить групповую терапию под градусом. Правда, им не дают; на полпути Чимина хватают за шкирку, Тэхёна — за ноги, и вот перед ними их грозные, тучей нависшие половинки. Попались, называется, на месте преступления.
— Куда это мы идем?
— Прекрати ограничивать мою свободу передвижений! — Чимин в два счета вырывается, возмущенно пыхтя. — Еще чего! Я тебе не ребенок! Хочу вино — пью вино!
Юнги спокойно складывает руки на груди.
— Тогда мы пойдем пить виски. Да, Чонгук?
— Ага, — ничего себе, поддержка. И ты туда же, читается у Тэхёна в глазах. Предатель.
— Хотя, знаешь, — Чонгук качает головой, — пожалуй, нет. У меня есть идея получше, — и он шагает вперед, подхватывает свою зайку на руки. — Я его позаимствую, ладно? — и по проложенной тропе. Наверх. В спальню. Только в этот раз Тэхён заливается краской от одной этой мысли.
Но Чонгук ведь не будет с ним спать, когда в доме полно народу? Нет ведь?
— Ты меня совсем не слушаешь, — Тэхён ерзает, но не выбирается. Что уж тут, нравится ему, когда его на руках таскают. — Я хотел побыть с Чимином.
— Сосаться ты тоже хотел с Чимином?
— Ты что… ревнуешь? — недоверчиво. — Ты умеешь? Нифига себе.
— Вообще не смешно. За измену, между прочем, в тюрьму сажали.
— Вот только не надо тут вспоминать всякие средневековые обычаи!
— Поздно, — Чонгук толкает ногой дверь. — Теперь мы по-другому говорим, да? — он улыбается, сажая его на край стола. Тэхён подается вперед, целует его в губы, руками заползает под футболку. Настойчиво так. Требуя чего-то сверху, чего-то больше.
Чонгук шумно выдыхает.
Его штормит страшно, туда-сюда, ничего с собой не может поделать. Хочется сделать шаг вперед, убрать эту дурацкую ткань, быть просто ближе. Почувствовать его пульс и малейшее дрожание тела. Тэхён какой-то яд примешал к своим губам. Их невозможно забыть, после этого даже день без его поцелуев кажется ничем. Серым пятном на жизни, где настроение ни к черту. Это немного пугает; надо успеть выхватить как можно больше. Пока… пока у него это есть.
И задаешься всегда вопросом: а что второй чувствует? У него… так же? Или для него это всего лишь игра, интрижка на два дня, способ развлечься? Эта мысль задевает. У Чонгука она уже исцарапала всю душу.
— Тэ, — он утыкается кончиком носа в его. На лице ранимость, слабость. Он и сам внутри осознает, что совсем теряет хватку, когда речь заходит о Тэхёне. Просто тот всегда… вызывал бурю эмоций. Пусть даже и негативных. Чонгук не был равнодушным, поэтому, наверное, его так занесло. — Мы же вместе, да?
Тэхён удивленно хлопает ресницами. О чем это он?
— Ну конечно, — подбирается чуть ближе. К краю. — Почему ты вдруг спрашиваешь?
— Я просто… я люблю тебя. И боюсь снова сделать больно.
Тишина. Тэхён осуждающе смотрит, но все равно тепло внутри. Как можно так тупить, ну? Сколько можно объяснять одно и то же. Но он готов объяснять.
— Я тоже тебя люблю. И перестань уже париться! Парилка, блин.
— Сам парилка, — Чонгук вдруг тянется вперед и целует… в ухо. Тэхён ерзает.
— Нравится? — усмехается. — Так и думал, — а Тэхёну не просто нравится, его это возбуждает очень, и этот маленький секрет, видимо, больше не секрет.
— Слушай, — он наклоняется ближе, внезапно что-то вспомнив. — Дава—
— Эй, Тэ! Ты не видел мою…
«зарядку для телефона», хотел было сказать Чимин, но споткнулся на пороге.
— Вашу мать, вы хоть двери на замок запирайте! Черт, как мне это развидеть? Тэхён, дай мне зарядное, и больше я в этот дом не сунусь!
— Она там, в кабинете, — Тэхён смущенно опускает взгляд. Он, конечно, любит адреналин, когда за ними могут наблюдать, но перед друзьями заниматься подобным не хочется. Да и Чимин тоже не мечтал стать зрителем.
Эх, Чимин. Всю атмосферу испортил.
Так оно и идет; весь вечер то там поют, то здесь, после всей компанией (Хосок очнулся) смотрят кино. Нет, вернее, не смотрят. Выбирают. Полтора, без шуток, часа. Потому что этому подавай одно, этому другое, Чимин терпеть не может ситкомы, Чонгук смотрит только ужастики, а Хосок требует выпить и включить «Еще по одной» с Мадсом Миккельсеном. Нет, Мадс Миккельсен, конечно, десять из десяти, но зачем же стулья ломать?
В итоге про кино забывают. Ближе к двенадцати ребята собираются домой. Чонгук остается. Естественно. Тэхён уходит в душ, вылезает оттуда уже в пижаме и топает в спальню. Он отрывает взгляд от телефона, да так и не может его отвести больше. Слишком красиво.
Всплывает и то, что Чонгук, этот я-слушаю-только-тяжелый-рок мальчик — фанат Ланы. Тэхён, когда узнает, не может перестать смеяться. Нет, о вкусах, конечно, не спорят, но Тэхён теперь бегает по дому с воплями «детка, ты подходишь мне больше, чем мой любимый свитер» и «люблю тебя больше, чем все эти сучки до меня!». Что тоже, в принципе, терпимо. А Чонгук для него теперь — Бруклинская детка, и никак иначе.
Но все же угомоняется. Приползает обниматься; Чонгук обижен. Приходится целовать его в шею, чтобы простил. Деткой, правда, называть не перестает.
А потом наступает ночь.
Чонгук утопает. Ему никогда не было так нежно, так трепетно. Тэхён непредсказуем; то на спину его положи, то сядь, то к стене встань. Даже не трудится подготовиться; просит сразу и сейчас. И кто Чонгук, чтобы ему отказывать?
И надо медленно, очень. Чтобы не причинить ненароком боль. Тэхён тихонько стонет, когда член входит полностью; голос уже совсем не такой низкий, наоборот. Чонгук решает, что это сигнал двигаться. Жара становится невыносимой, ладони запотевают, и Тэхён машинально выгибается, раздвигая ноги шире.
— Чон… гук, — выговаривает еле-еле, пытаясь выровнять дыхание. Не получается; сильные толчки пробивают в нем насквозь какие-то чувства, о которых он раньше не подозревал. Все, мыслей больше не осталось. Мир сужается до одного слова, ярко пульсирующего внутри.
Чонгук на секунду останавливается, переводит дыхание. Все для него чересчур, всего слишком много накатилось. Ноги закинуты ему на плечи, Тэхён в такой позе и шевельнуться не может, и, что скрывать, Чонгука это безумно заводит. Он главный сейчас, оба это знают, и Тэхён покорно подстраивается под его ритм. Не перечит. Впервые становится податливым и тихим. На одну ночь, а потом он снова станет занозой, которой слово поперек не скажи, но именно таким его Чонгук обожает.
Стрелки отбивают четыре.
За окном начинает светать.
...
