Реприза

Февраль. Тэхен.

      Бывают на свете такие песни, от которых просто голова идет кругом. Вот эти самые треки о великой и всепоглощающей любви, такой приторной и слащавой, настоящей и обязательно до скончания века, что аж в душе что-то расцветает, те самые песни о тех самых отношениях, которых ни за что не будет ни у кого когда-либо, но все считают должным говорить о них. Это все равно, что смотреть на те картины тире мировые шедевры с изображенными на них античными идеалами и богинями, но ни один человек никогда и ни за что не встретит никого даже близко похожего, как бы он ни старался. В чем смысл так превозносить любовь, красоту, секс, не слишком ли это переоцененные вещи? Хотя, как говорят, красота в глазах смотрящего, может быть, все те творцы, певцы и художники, воспевавшие любовь, всего лишь находились во власти этого чувства, ослепленные, опьяненные, счастливые? Может быть, я никогда никого не любил по-настоящему, раз не способен понять это чувство, что пытаются люди донести друг до друга уже не одно столетие? Надежда – это, бесспорно, то, что дает силы жить.       Все прекрасно наслышаны про ящик Пандоры, но знает ли хоть кто-то, кто такая эта самая Пандора и зачем вдруг ей понадобилось открыть этот несчастный ящик? Наверняка многие помнят из детства легенду о Прометее, что выкрал огонь с Олимпа и даровал его людям, за что был прикован к горам Кавказа, где был обречен на вечные муки. Однако греческие боги были бы не самими собой, если бы не придумали более изощренную месть для людей. Тогда Зевс поручил Гефесту создать некую деву из воды и глины, первую смертную женщину, подобную Еве из Эдемского сада. Афродита даровала ей красоту и умение обольщать мужчин, Гермес – сладкоречие и коварство, Афина – бесценные наряды и украшения, сам же Зевс наградил ее любопытством, которое позже и сыграло с ней роковую шутку. Назвали девушку Пандора, что буквально «всеми одарённая», ведь так оно и было по сюжету мифа.       Та, спустившись на землю, отправилась в дом Прометея, где впрочем застала его брата – Эпиметея. И хоть старший строго-настрого наказал ему не принимать никаких подарков и посланников от богов, юноша, увидев Пандору, влюбился в нее без памяти, и оставил у себя вместе с этой несчастной шкатулкой, которую Зевс запретил открывать девушке. Но мы же помним о коварстве верховного, ведь благодаря ему девушка и была такой любопытной, одаренная и проклятая одновременно. Пандора, все же не сдержавшись, таки открыла этот ящик, и в тот же момент выпустила все несчастья в мир людей, что будут преследовать их до скончания веков: войны, болезни, беды, голод. Прямо всадники апокалипсиса по-древнегречески, не иначе. И лишь на дне этого ящика осталась надежда, как символ веры в лучшее, даже в самые темные и плохие времена. Либо это было еще одно проклятие Зевса, ибо, захлопнув с ужаса шкатулку, Пандора лишила людей даже надежды на лучшую жизнь. Так или иначе, стоит еще подумать, дар ли надежда или самое что ни на есть проклятие? Ведь именно надежда способна разрушить человека и превратить все его нутро в труху и пепел, если этим мечтам и грезам не суждено сбыться, как бы ни хотелось. Бесспорно, надежда дает силы жить, но когда все разбивается впрах, разве это не самое болезненное, что может испытать человек?       Я нервно постукивал по мягкому коврику для мыши, и думал, как типично для греческой мифологии не придерживаться черного и белого. Вот проклял Зевс Пандору, сделав ее такой любопытной, но где бы было человечество, если бы не оно? Наверняка, мы бы и дальше сидели в пещере, не получив никакой возможности к развитию.       Мир вообще очень странная штука, слишком уж переменчивая. Порой события проносятся с такой молниеносной скоростью, что я не успеваю ни выдохнуть, ни остановиться, с огромным опозданием отмечая для себя, куда же ведут нити, и как завязываются узлы. В одном я был уверен наверняка: совпадений не бывает, все как-то связано между собой, и тот факт, что мы этого не способны понять и осознать в моменте, иногда жутко меня нервировал. Иногда все, что я мог – это быть наблюдателем в своей же собственной жизни, словно какой-то второстепенный персонаж или рассказчик, хотя я должен был быть главным героем. А все дурацкая теория струн, ведь если верить физикам, вселенная сплетена из девяти измерений, однако нам известны только четыре: длина, ширина, глубина и время. Последнее очень сомнительно, но именно из-за времени человек может находиться только здесь и сейчас, и никак иначе. Я думал, что представляют из себя оставшиеся пять измерений, и что если одно из них – тоже временное? Что случится с нашей вселенной, когда они тоже станут известны? Что, если потом время пойдет в обратную сторону, или люди смогут находиться одновременно в разных моментах времени? Думаю, это бы могло значительно упростить нашу жизнь.       Я встал и заварил себе очередную кружку чая. Я никогда не любил кофе, он меня не бодрил, он не казался мне вкусным, и я не понимал, отчего добрая половина человечества так от него тащится. Глядя, как на дне начинает оседать привычный коричнево-багровый цвет, я размышлял. Не то, чтобы я не верил в любовь. Верил, даже наблюдал воочию, и люди, что любили, действительно были прекрасны в моем понимании, сугубо субъективном. Наверное, дело в том, что я считал, что это не применимо для меня. Это просто не моя история, где ты любишь, и тебя любят, здоровые счастливые отношения, и все в этом духе. Я знал, что умею любить, способен на любовь, просто за все мои почти тридцать лет не было ни одного раза, когда я бы подумал, мол, черт возьми, вот тот самый человек, ради которого я готов броситься в омут с головой, потому что я был уверен на тысячу процентов: любовь такая штука, с которой точно нельзя шутить, как нельзя немножко спрыгнуть с многоэтажки или немножко помочить стопы у моря. Либо ты лезешь в самую гущу событий, либо совсем не приближаешься и близко. Как ни странно, это правило всегда работало. Может быть, со мной что-то было не так, какие-то законы вселенной на меня не распространялись, и в это мне поверить было гораздо охотнее.       Пока мои одноклассники, а позже однокурсники познавали все прелести любви, ходили на свидания, целовались тайком под лестницами в коридоре, трахались в примерочных, предавались всяким искушениям и к тридцати разводились, ведь, как оказалось, если не работать над отношениями, любовь имела свойство иссякать, я зубрил материал. Мне просто были не интересны все эти гулянки, клубы, отношения, косяк в зубах и скандалы с родителями. Переходный возраст в самых жутких его проявлениях точно обошел меня стороной. Да и, честно говоря, глядя на них всех со стороны и выступая по привычке психологом, я даже не думал, что все это, происходящее между ними, любовь. Разве что какая-то изощренная и слишком очеловеченная форма любви, опошленная, приземленная и грязная. Какая-то слишком мелочная, чтобы быть настоящей.       Не то, чтобы я разбирался в вопросах любви и был таким уж спецом, но в моем понимании любовь не заключалась в постоянных ссорах, слезах, жалобах, попытках исправить друг друга и подстроить под себя, и уж точно это не те моменты, где один человек что-то изо всех пытается доказать другому, не скупясь на оскорбления. Любовь совершенно точно чувство, исключительно созидательное само по себе, а то, что обычно люди понимают под «любовью» совсем таковым не является. Какая-то дешевка, не более. Наверное, чувства, описанные в книгах девятнадцатого, намного больше похожи на настоящую любовь, чистую и бескорыстную, чем то, что происходит в современном мире. Либо я так отстал от жизни. Мир меняется, это неудивительно, что понятия морали и нравственности так же меняются и адаптируются под современность. Может быть, это мне стоит пересмотреть что-то и относиться к жизни проще. Было бы все так легко.       Так или иначе, наверное, я был законченным романтиком, и верил, что та самая любовь, искренняя и настоящая, которая ничего не требует взамен, существует. Должна же быть какая-то надежда, что-то хорошее и нерушимое в этом мире, раз уж Пандора соизволила открыть свой дурацкий ящик.       Тем не менее, я никогда не завидовал этим влюбленным. У них был свой путь, свои моральные установки, свои принципы, и ко мне они не имели никакого отношения. Безусловно, не все мне нравилось, но кто я такой, чтобы судить кого-то? По большому счету, мне было все равно, кто чем занимается, и в кого верит, я вот на полном серьезе тут рассуждаю о древнегреческих мифах, а кто-то верит в гороскопы и экстрасенсов, ну и пускай, главное, что меня не трогают. А раз так, какая мне разница? Тем более, если человеку это помогает, даже если это работает, как дешевое плацебо, где человек слышит то, что хочет слышать. Плевать, работает же. Возможно, это простой путь чего-то добиться, и люди, осуждающие такое, сами бы хотели, чтобы все в жизни было так легко и просто, мне же не было абсолютно никакого дела. Я жил сами по себе, люди сами по себе, не более того. — Профессор Ким! - Я испуганно обернулся на голос, что так неожиданно застал меня врасплох. Идиотская привычка слишком погружаться в свои мысли, никак не оставляла меня в покое с самой юности. Как оказалось, меня окликнул мой студент. Я поправил очки и постарался сделать самое непринужденное выражение лица, которое только мог, впрочем, лжец из меня был такой себе. — Вы обещали мне отсканировать мою партитуру, я бы хотел заняться изучением материала как можно скорее, отчетный концерт уже на носу.       Ах да, точно. Ноты. Партия. Я кивнул, захлопнул какую-то книгу, как оказалось – это сборник пьес для учащихся 1-2 курсов на фортепианном отделении, и легко поставил ее обратно на место. Я побродил глазами по своему столу, где немедленно обнаружил партитуру для фортепиано, мысленно обрадовавшись тому, что она все-таки оказалась на месте. Недаром меня постоянно ругает Хосок, что у меня все из головы вылетает, наверное, он и распечатал ноты, так как предвидел, что моя занятость или ветреность не дадут мне этого сделать. — Держи, Чимин, - я протянул кипу бумаг своему невысокому светловолосому студенту. Он был очень талантливым, одним из лучших на своем курсе, если не самым. Светящиеся глаза, что уже бегают по нотным строчкам, чуть полные губы, сжавшиеся в прямую линию от напряжения. – Что-то непонятно будет, обращайся, разберем вместе, - заверил я, на что тот лишь благодарно улыбнулся, легко поклонился, пробубнив что-то в духе: «Спасибо, хорошего вам дня, преподаватель», и ушел. Я вздохнул, легко улыбнувшись ему вслед. Полагаю, улыбка выглядела какой-то вымученной.       Я вернулся к своему столу. У меня действительно была куча дел, окончание года на носу, скоро начнутся выпускные экзамены, мне сегодня нужно провести сольфеджио у младших курсов, несколько занятий по фортепиано, посмотреть полифонию для своих студентов, выбрать программу концерта. Я плюхнулся в кресло, снял очки и потер глаза.       Моя жизнь – сплошная рутина, бессмысленный поток времени и ресурсов, что несут меня куда-то, а куда – я и сам не понимаю. Не то, чтобы меня это угнетало или не устраивало, я считал, что плыть по течению не так уж и плохо, пока оно несет вперед. Однако в последнее время я стал замечать, что моя жизнь как будто остановилась. Я не чувствовал себя хорошо или плохо, я ощущал себя примерно никак. Время идет, один день сменяется другим, иногда он похож на предыдущий, иногда немного отличается. Постоянно что-то происходит, только вот ничего не происходит со мной. Я будто застыл в какой-то стагнации. Наверное, это называется синдромом самозванца, когда ты будто бы живешь не своей жизнью, а проживаешь чужую. Будто бы все мои эмоции выкрутили на минимум, как на радио, кто-то взял и переключил волну, отключил меня от жизни. И вот я, совершенно обездвиженный и неспособный чувствовать жизнь, нахожусь на какой-то совершенно иной частоте, где из всех звуков можно различить только белый шум.       Я вообще не был уверен в том, что умею чувствовать по-настоящему, как будто бы ни одна из моих эмоций не была подлинной. Все было каким-то поверхностным, оттого казалось мне пустым и мелочным. Радость, злость, конфликты на работе, очень яркие вспышки эмоций, что так же быстро тухли, не оставляя во мне после себя ничего. Я, похожий на быстро сгорающую спичку, вглядывался в себя, как ребенок всматривается в кристальную глубину озера, и не замечал ничего внутри. Я не понимал, из чего соткано мое нутро, что такое «Я». Со временем я пришел к выводу, что ничего не чувствовать – это нормально, но, более вероятно, со мной все-таки было что-то не так, но у меня не было никаких мыслей на этот счет. И все же меня не покидало чувство, что я теряю какую-то человечность, какую-то хорошую и искреннюю часть себя, и это еще как пугает меня, будто внутри умирает что-то. Я всегда считал себя, по крайней мере, неплохим человеком, но что, если это не так, и сейчас просто прорезается настоящая моя личность, такая вот, безразличная, озлобленная, увязшая в рутине? Может быть, во мне и не было ничего хорошего, потому что я не умею чувствовать? Цена будущего – вовсе не отказ от боли, как я думал раньше, это отказ от счастья, искреннего, чистого и настоящего, как в тех самых песнях о любви.       Вся моя эмоциональность будто убавилась как минимум вполовину, и никаких чувств, что бы трогали до глубины души, я не ощущал уже долгое время. Раньше у меня получалось остановить невербальный ритм, проникнуться моментом, и ощущение жизни, радость существования была такой всеобъемлющей, что слезы наворачивались на глаза. Это были самые рядовые события, очередной отчетный концерт, вечер на берегу моря. Я смотрел, и душа моя ликовала, я думал, как же прекрасно, что я жив, все окружающее казалось таким невероятным, потрясающим и нереальным, почти как в кино.       Когда я в очередной замечательный теплый вечер приехал на море, я уселся на краю скалы, наблюдая, как медленно солнце тонет в бесконечной глади воды, и думал, вот оно, то самое мгновение. Но оно не ощущалось так, как это было раньше, оно ощущалось обычно, никак, как будто бы ничего не происходило, хотя вокруг меня совершенно точно было что-то невероятное, то, что я не в силах постигнуть. Затянулся узел, итог которого я до сих пор не в силах осознать, и меня угнетало это. Конечно, последствия иногда всплывают много позже, как по щелчку, когда ты вдруг понимаешь, что, черт возьми, вот то самое, вот что привело к тому или иному событию, какая-то незначительная мелочь, так изменившая все, а тут ответов не находилось, и я отключался от жизни, хотя очень ее любил. Иначе говоря, кажется, я перестал видеть прекрасное в повседневном, утратил этот талант, и совершенно не знал, как это исправить. Порой мне хотелось взять себя за шкирку, хорошенько встряхнуть и сказать: «Тэхен, соберись, черт возьми, приди в себя», но у меня не было сил на это. В конце концов, я слишком слабый, слишком обычный, я никогда не был выдающимся или особенным.       Совершенно обычный человек, проживающий совершенно обычную жизнь.              Я ничего не добился, я не был отличником или гением, учился так себе, я не стал суперзвездой, у меня была тихая жизнь с самой незаурядной работой преподавателя. Вот так я думал о себе, когда многие убеждали меня в обратном. Не то, что я думал, что они это делают из жалости, Хосок никогда не стал бы мне врать в таком, и не то, чтобы я не верил ему, я просто знал, что я не такой, каким кажусь. И понятия не имел, почему у людей складывается такое положительное впечатление обо мне. Я всего лишь тихо жил, спокойно и добросовестно работал, потому что это было в моей власти, и политика моя на этот счет заключалась в том, что свою работу нужно выполнять либо отлично, либо не браться за нее вовсе. Я не то, чтобы привык жаловаться, в конце концов, я с самого детства пахал, как трудяга, пусть и не стал великим музыкантом. Я не крысятничал, не разводил сплетен, и это вовсе не бахвальство, мне это неинтересно, я был сугубо зациклен на своих обязанностях, не метил на вершины, не пытался взлететь, шагая по чужим головам, и делал то, что могу. Хосок говорил, что очень любит это качество во мне.       Я не помню себя до того, как меня отключили от жизни. Это было как будто бы в прошлом, и как будто бы даже не со мной. Иногда воспоминания всплывают яркими обрывками и ошарашивают так, что я замираю на месте, как пришибленный. Я тогда был молодой, полный сил, надежд, я много смеялся, и я был так счастлив. Счастье казалось абсолютным, а горе ощущалось как смерть заживо, все эмоции пронизывали меня насквозь, и я упивался этим. Меня увлекало все, мне все нравилось, я был жадным до жизни и голодным до свершений. А потом это закончилось. Мне все кажется, что я больше не способен испытать такого счастья, как в юности. Безусловно, может быть, я и буду думать однажды, что я счастлив, но это не будет так, как в те времена. Счастье в зрелом возрасте приобретает совсем другую форму, это похоже на тишину, спокойствие и отсутствие несчастий. Если так подумать, какое-то искаженное понятие счастья, как и любви в современном мире. Меня даже не пугало это, я не был способен на эту эмоцию и испугаться по-настоящему. В конечном итоге, мне даже было все равно, что со мной происходит, у меня никого не было, мне было нечего терять, наверное, это тоже сыграло свою роль.       В любом случае, я старался жить своей неприметной жизнью, и меня это устраивало в какой-то степени. Я понимал, что это однажды закончится, ибо нельзя же так прожить до конца дней своих, и наверняка тогда что-то случится, все, что копится во мне, выльется в какую-то истерику, не иначе. Я просто ждал, когда же этот момент наступит, и был бы рад даже нескончаемой боли, потому что это то, что однозначно дало бы мне почувствовать себя живым и реальным. Я не то, чтобы чувствовал себя мертвецом, я скорее был ненастоящим, замершим, и все ждал, что вот-вот случится что-то, и я заживу, эта пелена с моих глаз, наконец, спадет. Однако шли года, и я перестал пробовать выбраться из этого состояния, привык и смирился, старался находить свои плюсы. В конце концов, я никогда не был птицей большого полета.       Ким Тэхен, Лауреат первой степени мировых юношеских соревнований, отделение "Скрипка"…       Я вздрогнул. Ну, это не считается. Это было давным-давно, в той самой прошлой жизни, которую теперь я и своей назвать не могу. Я смутно помню этот промежуток, помню Чеджу, помню награды, помню статьи, ослепляющие вспышки камер. Но я не могу назвать это своими воспоминаниями. Все это как будто происходило где-то в параллельном мире с человеком, которого звали, как меня, который выглядел, как я, но это был не я. Будто бы я просто получил возможность увидеть эту жизнь, переместившись в его тело, и все было совершенно идентично, как в моей реальности, однако я совершенно отчетливо могу заявить, что ко мне в настоящем это не имеет никакого отношения.       Я вспоминал скрипку с тоской и не играл на ней с тех самых пор, как меня взяли преподавателем по классу фортепиано. Обучаясь в школе, колледже и той же самой консерватории, у меня было общее фортепиано, помимо основной специальности – скрипки. К слову, я довольно отлично в этом преуспел. Фортепиано оказалось покладистым и не таким строптивым, как скрипка, более податливым и не таким чутким одновременно. Играя на скрипке, я привык вслушиваться в каждую ноту, ибо скрипка, как инструмент струнный, требует большего слуха и мастерства. К тому же, при игре нужно соблюдать тотальный контроль над своими пальцами – чуть куда съедешь, не избежать фальши. Пианино в этом плане куда проще, все уже разделено на клавиши, ничего не надо выдумывать, никаких тебе полутонов, садись и играй. На скрипке ноты приходилось искать практически методом тыка, так как на грифе даже нет никаких ладов, как на гитаре, например. Иными словами, никаких ориентиров. Видимо, я был мазохистом с самого детства, ибо игру на скрипке я выбрал исключительно самостоятельно в пять лет, уверенный, что мне, во что бы то ни стало, нужно овладеть игрой на этом инструменте.       Справлялся я отлично, даже более чем. И я действительно стал чемпионом мира среди юниоров-скрипачей в двенадцать лет. Как это вышло – я сам не понял. Вроде бы даже не прилагал каких-то усилий, не то, чтобы моя игра была такой выдающейся, видимо, просто судьи что-то напутали там. Я любил техничность, любил сложные этюды и пассажи, любил сосредотачиваться на музыке и на своих действиях, любил это ощущение, когда мандраж на сцене отступает, и пальцы начинают бегать по струнам, делая свое дело. Хотя, честно говоря, я очень боялся сцены, каждый раз перед выходом меня колотило, как ненормального, и за долгие годы я так и не привык к этому чувству.       Мне пророчили большое будущее, но я думал, что люди должны так говорить, поддерживать и подбодрять, вселять уверенность в своих способностях, однако я сам о себе так никогда не думал. Когда есть, на кого обратить свое внимание, окружающие никогда не упустят этой возможности, поэтому долгое время я был под надзором местных СМИ. По большому счету, мне было все равно на это. Я ходил на занятия в школу, упражнялся на фортепиано и скрипке, учил сольфеджио, я не хотел быть выдающимся, известным, не хотел, чтобы мое имя мелькало по телевидению и в газетах. Но правда в том, что я совершенно не знал, что я такое и чего я на самом деле хочу.              Я хотел играть на скрипке, я научился. А дальше что? Я захотел преподавать, я преподавал. И снова тупик. Куда идти дальше теперь я не имел никакого понятия. — Тэхен, как дела? – я заставил себя прекратить думать и медленно открыл глаза. Все вокруг казалось очень ярким, что я невольно зажмурился. Или это Хосок так сиял, что хотелось отвернуться или зажмуриться. — Нормально, готовлю материалы для занятия, - я слегка приподнялся в кресле, потирая глаза подушечками пальцев. — Что будете разбирать, - Хосок выглядел не очень заинтересованным, и со стороны казалось, что он задает рядовые вопросы, но я знал, что ему и в самом деле любопытно, просто у него, как у ректора, слишком много других дел, однако все это не умаляло его огромной любви к музыке. — Тэхен, я всегда говорил, что у тебя талант вести лекции по теории музыки.       Я усмехнулся, вот опять, я понимаю, что он говорит чистую правду, но не могу в толк взять, чем заслужил такую похвалу. — Чайковского. «Ромео и Джульетту». Сосредоточимся на увертюре-фантазии. — Младшие курсы, - улыбается Хосок, сразу понимая, что к чему. — Замечательно, знаешь что? - я лишь мотнул головой, подпирая рукой щеку, — Что будучи деканом, ты столько усилий вкладываешь в занятия, хотя мог бы вот, как я, - Хосок откидывает бумажки с отвращением и цокает языком, — сидеть и ковыряться в этом целыми днями напролет. — Хосок, прошу, не нужно… — Знаешь, я так давно не разговаривал с кем-то о музыке… - Хо выдыхает и прикрывает глаза, — Помню, когда я учился, я обожал обсуждать образы, что возникают у меня при прослушивании, вслушиваться в техническую часть. Музыка – это такая магия. Вот увертюра, знаешь, что мне она напоминает? Туманное утро, особенно в самом начале, такое… Зловещее, обреченное, как будто бы готовит к событиям будущего. — Думаю, дело в низких кларнетах и фаготах, что подхватываются арфой и флейтой-пикколо, Чайковский замечательно отразил всю атмосферу и выгодно передал общее настроение. — Вот в чем разница между нами, - хмыкнул Хосок, — ты мыслишь сугубо теоретически, а музыку нужно чувствовать образами. Ты когда-нибудь разбирал «Снегурочку» Римского-Корсакова с точки зрения цветомузыки? – разумеется, я отрицательно помотал головой, — Почитай на эту тему, очень любопытно, как музыка окрашивает картины в разные цвета в зависимости от характера звучания симфонического оркестра. — У тебя день, что ли, паршивый, раз тебя на разговоры пробило? – я хмыкнул и поставил чайник, прислонившись бедром к углу стола и скрестив руки на груди. Хосок, сидя за столом, лишь вздохнул. — Да и не говори, Тэхен. Сплошное дерьмо.       Я понимающе промолчал и опустил глаза, слыша, как чайник закипает. Я не знал, чем помочь Хосоку и как его поддержать, поэтому предпочел смолчать и не лезть в душу. Захочет – сам расскажет, я, конечно же, помогу, чем смогу по мере своих сил. Это будет лучше, чем допрашивать его и что-то вытягивать против желания, даже если я действительно за него беспокоюсь. — Слушай, Хосок, ты не хочешь сходить на симфонический концерт? – спросил я как бы между прочим, заваривая чая и наблюдая, как вода приобретает привычный буроватый окрас. — Тебе что, своего мало? – усмехнулся тот. — Мало, - кивнул я, — Мне интересно, кто сейчас выступает, какие таланты, что играют, как играют, ты же сам сказал, что я рассматриваю музыку чисто с технической точки зрения, мне любопытно, какого уровня музыканты сейчас, - ну вот, удочку я закинул, осталось ждать. Я сделал небольшой глоток, чай приятно согрел мое горло, отчего я невольно прикрыл глаза от удовольствия. — Хочешь понять, не обучаешь ли ты своих детей слишком хорошо? - спросил ректор, скрестив руки в замок и хитро прищуриваясь. Я почти уже закатил глаза на этот жест, но сдержался. — Ладно, Тэхен, твоя взяла. Идем на ближайший концерт. - я лишь кивнул, коротко усмехнувшись. Я не знал, как еще помочь Хосоку в борьбе с его тоской и усталостью, и надеялся, что музыка, как и всегда, станет лучшим решением. — Что, даже не будешь спрашивать, на что пойдем? — Мне не особо принципиально. Я согласен на что угодно. Так даже интереснее, не знаешь, чего ждать, к чему готовиться, будет своеобразный сюрприз. — Выпендрежник, - хмыкнул Хоби, — Ладно, договорились, в пятницу в шесть вечера у здания филармонии.       Я кивнул, собирая материалы для занятия и отрывки увертюры, которые хотел разобрать со студентами. — Договорились, начальник, в шесть так в шесть.       Схватив папку, я уже пошел на выход, нарочно проигнорировав громкое «Спасибо, Тэхен-а, сочтемся», слушая краем уха, как каблуки моих туфель чеканили уверенный и бодрый шаг по паркету. Одна маленькая победа за сегодня, наверное, не так уж и плохо, верно?