Реприза

Февраль. Юнги

      Кажется, когда я пришел в себя, за окном уже брезжил рассвет. Я нечитаемым взглядом смотрел куда-то в серую даль, пока город медленно начинал оживать, где-то там за рекой Хан. У меня жутко болели ресницы, звучит невероятно, но готов поклясться, они болели до самых кончиков. Пожалуй, эту ночь я действительно запомню на всю жизнь, потому что я, блять, никогда столько не плакал, как сегодня. Глаза ныли до невозможности, наверняка они все покраснели и сосуды полопались, будто бы я обдолбался и всю ночь только и делал, что запихивал в себя всякую дурь. Если бы это решило все мои проблемы, или хотя бы облегчило хоть ненадолго мое существование, ей богу, я бы так и сделал. — Сука, - зло выплюнул я, раздражаясь на самого себя. Я ощущал себя полным ничтожеством, дерьмом, короче, чувствовал себя максимально хуево, будто меня размазали по стенке, и сейчас я должен себя соскрести и делать вид, что все нормально, будто ничего не случилось.       Хотелось материться и разбить руки об стенку, например, но это слишком непозволительная роскошь. Я знал, что мне это не поможет, не успокоит и не даст мне того умиротворения, которое я так долго ищу. Я потер слипшиеся от слез веки, достал зубами сигарету из пачки и закурил, щелкнув зажигалкой, медленно и долго затягиваясь. Я пытался понять, что же вдруг случилось и с чего этой ночью меня так накрыло, но ни к какому толковому выводу не приходил. Наверное, я просто слишком устал, в конце концов, нельзя бесконечно играть роль идиота-болванчика, который вечно счастлив, и у которого все в жизни складывается, как по маслу. Моя жизнь никогда не была идеальной, а когда все стало налаживаться, я вдруг понял, что меня это разрушает. Вся эта напыщенная, счастливая жизнь, и воспоминания, которые совершенно точно мне не принадлежат.       Пожалуй, со мной случилось то, чего я так боялся: мое любимое дело, занятие жизни стало меня разрушать, перестало приносить удовольствие и превратилось в работу, в ту самую, которая способна любого в гроб загнать. Как там психологи говорят, если постоянно заниматься чем-то монотонным, то даже самая любимая работа доведет до выгорания. Я никогда не подумал бы, что это применимо будет ко мне, но результаты буквально на лицо.       Я не спеша сделал затяжку и выдохнул густые пары дыма, прикрывая глаза и прислоняясь лбом к холодному стеклу. Это успокаивало, но совсем ненадолго. Пока глаза закрыты, можно поверить, что всего этого не существует. Блаженные секунды умиротворения, темноты и спокойствия, которые я ценил больше всего на свете. Вот сижу я, мне тридцать два года, у меня бабок на счету столько, что хватит купить все наркотики в городе, только пальцем помани, везде дороги открыты, клубы, президентские приемы, шлюхи, все, что угодно. И мне все это настопиздело до тошноты в горле. Я поморщился и поспешил сделать очередную затяжку, ощущая горечь в горле и пропитываясь ядом никотина насквозь. Ну и пусть, все равно все умрем, ради чего здоровье беречь?       Я горько усмехнулся. Да уж. Я, весь такой из себя звезда мирового музыкального поприща, нахрен никому не нужный, сижу в своей квартире, курю и смотрю, как медленно падает снег. Рассвело, я и не заметил, потирая красные глаза прокуренными пальцами. Все, что я мог, смотреть, как тлеет сигарета в моих руках, чувствуя, как комок уже скапливается в горле. — Блять, ну нет, - я со злостью растер опухшие веки и поднял голову наверх в надежде, что проклятые слезы таки отступят и каким-то образом закатятся обратно.       А сегодня ведь у меня большой день, важный концерт, и я должен быть весь такой с иголочки, но вот семь утра, через пять часов мне нужно быть в филармонии, прогнать материал с оркестром, а я даже спать не ложился. В прекрасной форме, как никогда, это смешно. Про таких, как я, потом напишут в газетах: «Мировая суперзвезда найден в своей квартире мертвым, следов взлома не обнаружено», и вся общественность будет так искренне удивляться, мол, а что это вдруг случилось, не было же никаких предпосылок, а тут такое горе, будут судачить о том, была ли у меня депрессия или какие еще расстройства, перемывать мне кости и брать интервью у различных врачей и родителей. Я поморщился. Мир – та еще отвратительная помойка.       Разумеется, такое мнение о мире у меня было не всегда, как и у всех людей. Я думал, что все приходят в этот мир искренними и чистыми, а мир только и делает, что очерняет людей и оскверняет их. Говорят, что потеря девственности – это какая-то потеря чистоты, хотя я считал это абсолютным бредом, ибо каждый человек, попав в этот мир, лишается ее автоматически, ведь так посудить жизнь с самого детства ебет, не жалея. Если говорить о чистоте помыслов и искренности, то жизнь уже давным-давно всех лишила девственности. О какой еще там чистоте толкуют всякие отбросы несчастным девушкам, я понятия не имел, люди не вещь какая-то, чтобы иметь ценность, а девственность в глазах всяких отбросов, несомненно, имела такой вес. Отвратительно, просто ублюдство, превращать личность в вещь, чья цена варьируется физиологическими особенностями.       Я потушил окурок и, не думая, взял еще одну сигарету, посмотрел в окно и выдохнул, так и не прикурив ее. Я начал курить в тринадцать лет, когда музыка перестала мне нравиться, когда я начал уставать от нее и занимался не в свое удовольствие, а просто потому, что этого хотела бабушка. Впрочем, через полгода она умерла, и я бы так и бросил это проклятое фортепиано, если бы…       Я вынул сигарету изо рта и посмотрел на нее, сминая фильтр. Наверное, это одно из немногих воспоминаний, что все еще держало меня на плаву. Я действительно был не особо талантлив, но я и не особо старался, честно говоря, был раздолбаем и оболтусом, дрался с мальчишками, считал, что фортепиано – это не по-пацански, ну… это занятие для девчонок-аристократок, вышивание, чтение сестер Бронте в обед, уроки французского и игра на фортепиано, идеальный набор домохозяйки в 19 веке. Но мы же не живем в долбанном средневековье, мне бы на скейте погонять, да в фишки порубиться, а тут фортепиано. Но это была бабушкина мечта, и я не мог ее ослушаться.       Я начал играть в шесть лет, не высказав никакого желания, меня никто не спросил, хочу я или нет. Бабушка поставила меня перед фактом, а так как я целиком и полностью зависел от нее, я не посмел пойти против ее авторитета. До 12-ти лет я посещал занятия, пока еще все это было на уровне «терпимо», но потом начался подростковый период, и я похерил все, даже бросал уроки на полгода. Бабушка моя, как я сейчас понимаю, была невероятно умной и проницательной женщиной, она не стала меня пилить или ругать, не проводила бесед и не устраивала истерик, она просто молча приняла мой выбор, будто всегда была к этому готова. Я побездельничал, а потом меня начала колоть совесть, маленькими, острыми и очень ядовитыми уколами, и я вернулся к занятиям сам, виновато поглядывая на ее лицо за ужином, которое не выдавало никаких эмоций. Сейчас, конечно, я понимаю, что в этом и заключался ее план. Она прекрасно осознавала, что силком не заставит меня сесть за рояль, и наша ругань ничего не решит, поэтому все подстроила так, будто бы я сам этого захотел. Вот же хитрая карга. Я любил ее больше всех на свете.       Когда она умерла, я, несомненно, почувствовал жгучий укол совести. Это, безусловно, пинком меня подтолкнуло к тому, чтобы заняться музыкой всерьез. Я играл, как ебанутый, день и ночь, не жалея себя. Может быть, во мне заговорила совесть, и я стремился таким образом заглушить душевные терзания, может быть, пытался как-то искупить свою вину перед ней, может быть, боялся ее подвести, хотя ей и было уже наплевать, она же была мертва. Поднялся я быстро, и вот уже и мировая слава, и афиши по всему городу, и жуткое отвращение, ненависть к себе и слезы по ночам вперемешку с нежеланием жить.       Бабуле бы точно не понравились такие мысли, но была бы она на моем месте, она бы не стала меня так осуждать. Я остался совсем один, у меня ничего не было, у меня вообще не было ни одной причины к дальнейшему существованию, и, честно говоря, я не имел никакого понятия, почему я вообще еще жив. Зачем? Я совсем не из тех людей, кто не кончают жизнь самоубийством, потому что думают о других, заботятся об их чувствах и все в этом духе. Мне не о ком заботиться, у меня ведь нет никого. У меня просто кишка тонка, вот и весь ответ, и не надо тут ходить вокруг да около. Не хватит у меня смелости взять и задушить себя своими руками.       Я посмотрел на серое небо, затянутое тяжелыми облаками, и подумал, что меня, пожалуй, довело одиночество. Да, наверное, это самый правильный ответ. Не то, чтобы мне нужен был кто-то рядом, муж, семья или типа того, но совру, если не скажу о гнетущем чувстве, что я остался вообще один в этом мире. У меня нет дома, куда я бы мог вернуться, а квартиру домом назвать язык не поворачивается, у меня нет никаких родственников в живых. Уже нет.       Моя бабка умерла почти двадцать лет назад, матушка пять лет назад, и пусть она и не была примером родителя, будучи постоянно занятой на работе, я любил ее и ценил. Отца нет уже около семи лет, ни о каких прочих родственниках и речи быть не может. Возвращаясь домой, в Тэгу, я подразумевал под этим поход к семье на кладбище. Раз все они там лежат, гниют, черт возьми, разве же это справедливо, что вот я, живу, хожу и дышу, а они все – там? Мне как будто бы руку оторвали, и сказали, ну вот, живи с этим, голубчик, а мне и нахер оно не надо, жизнь такая, где я не нужен ни одному гребаному человеку в мире. Я был нужен им, они моя семья, а теперь у меня нет семьи. Никого нет.       Я снова ощутил, как глаза начинает отчаянно пощипывать. Я вроде бы взрослый мальчик, но чувства брошенности, сиротства, обреченности и одиночества накрыли меня с головой, как море во время прилива. Я задыхался, чувствуя себя ничтожеством, маленькая песчинка в масштабах вселенной. Не выдержав, я согнулся пополам и накрыл лицо ладонями, беззвучно заплакав, стараясь сдержать дрожь в плечах. Я был один, совсем один и уже навсегда один, и как бы я ни пытался вбить в свою голову, что, мол, все мы одиноки, рождаемся одни и уходим одни, это нормально, когда близкие умирают, я просто не был готов к этому и не был готов все это вынести. Я задыхался и жадно глотал воздух, шмыгая носом и даже не пытаясь вытирать щеки. Скатившись на пол, я обнял себя за плечи и тихо плакал, глотая соленые слезы и сопли. Позорище, достояние нации.       Я зажмурился, подумал о том, что мне надо встать, поспать пару часов и потом собираться на концерт, но у меня так ломило кости и сдавливало диафрагму, что я был не в силах это сделать. Я просто перекатился на другой бок и уставился в серое окно, наблюдая помутневшим взглядом, как падает февральский снег.       Я ненавидел февраль, тогда умерла бабушка. В ту зиму было до жути холодно и снежно, земля была совсем промерзшая, отчего нам было очень тяжело выкопать ей могилу. Я молча смотрел, как черный гроб опускали в землю, и наскоро закидывали комьями земли вперемешку со снегом. Мама дергала меня за рукав, она замерзла и хотела поскорее пойти в машину, постоянно поправляя свое пальто и зонт, а я стоял, шмыгая носом и смотрел, как рабочие наспех закидывают гроб. Сантиметр за сантиметром, и вот я уже не вижу ни крышки, ни цветов, стеклянным взглядом провожая последний скрывшийся белый лепесток. Вот как все в жизни происходит — был человек, и нет человека, пятнадцать минут, и он оказывается навсегда погребен под землю. Как быстро люди забывают о своем горе и перестают страдать, стоит им замёрзнуть, промокнуть или проголодаться. Я выдохнул, отвернулся и поплелся вслед за матерью по протоптанной заснеженной дорожке. Часть меня осталась с ней там, в этой промерзшей земле. Я думал, что бабушке, наверняка, очень холодно там, хотя, честно, ей было наплевать. — Юнги, сынок, ты не замерз? — Нет, мам. — Как ты себя чувствуешь? — Все нормально, мам.       Она шмыгнула носом и порывисто притянула меня к себе, обнимая и вытирая щеки. Она хотела, чтобы я не видел, как она плачет, и я послушно закрыл глаза. Я знал, что мама сильно горюет, но она быстро отойдет и восстановится, у нее слишком много забот в повседневной жизни, хочешь не хочешь, а надо идти дальше. Я думал, что так же будет и со мной, но тоска и боль пробрались под самые ребра, отравляя мое существование и делая его невыносимой пыткой вплоть до настоящего момента. Внешне ничего не поменялось, но лишь много лет спустя я осознал — как только захлопнулась дверь машины и мы поехали прочь с кладбища, во мне что-то умерло и сломалось навсегда. Таков был мой приговор.       Я попробовал встать с пола, но у меня закружилась голова и в глазах поплыло, отчего я схватился за виски, хрипло заскулив. — Полгода, ба, - просипел я, обращаясь непонятно к кому, — Я даю себе полгода. У меня ничего нет, я совершенно никому не нужен, так зачем мне тут оставаться, а? - я посмотрел на небо и шмыгнул носом, стыдливо опустив глаза, будто нашкодивший ребенок, — Молись богу, чтобы смысл жизни для меня нашелся.       Я почти увидел, как бабушка на небесах, сидя в своем домике, похожим на наш в деревне, укоризненно помотала головой. Я фыркнул, поспешил подняться и отвернулся, краем глаза заметив свое отражение. Разбитое лицо, красные опухшие глаза, это выражение уже стало настолько привычным, что я начинал верить, что это настоящий я, сломленный и покалеченный, а самое тупое, блять, не предпринимающий никаких попыток выбраться из этого состояния.       Я зашел в ванную, включил теплую воду, и залез туда прямо в мятых брюках и рубашке, чувствуя, как горячая вода окружает меня со всех сторон. Я расслабился, впервые за эти ужаснейшие сутки я по-настоящему расслабился и выдохнул, слушая, как падают потоки на мое тело. —…ги! Юнги! Мать твою… - я слышал голос, который доносился до меня, как из трубы, но глаза были такие тяжелые, будто налитые свинцом, что у меня не было никаких сил их открыть, хотя я и не сомневался в том, что зовут непременно меня. — Ты меня слышишь?       Я хотел сказать, что слышу, но как только я попытался открыть рот, в него полилась вода, и я закашлялся. Не надо было быть гением, чтобы понять, кому этот голос принадлежит, это Намджун, мой менеджер. Он приподнял меня из воды и встряхнул за плечи, я откашлялся и хотел уже поблагодарить его, но увидев его испуганное лицо, невольно и сам испугался. — Ты чего, Джун? - хрипло заговорил я, чувствуя жжение в горле, непонимающе разглядывая его с ног до головы, — Выглядишь, как будто марафон пробежал, - закончил я осторожнее, отчего-то ощутив приступ стыда, хотя я ничего не сделал. — Юнги, твою мать! - он не то выдохнул с облегчением, не то выругался, оперевшись двумя руками в бортик ванны, — Ты хоть… Ты, блять, понимаешь? Зачем, зачем ты это делаешь, а? Зачем ты пытался?       Я проморгался и почувствовал, что начинаю замерзать, сырая одежда неприятно липла, и я поежился. — Да что ты несешь, - пробубнил я, обнимая себя за плечи, переходя на глухой шёпот, — Ничего я не пытался. Я просто включил воду и уснул в теплой ванной, видимо…       Намджун с истерическим смешком рухнул на пол, выдыхая и быстро вытирая щеки. У меня неприятно кольнуло в груди, так же делала мать. Не хотела казаться слабой, видимо, Джун тоже не хотел выглядеть уязвленным и перепуганным, хотя это читалось по нему, как бы он ни пытался спрятать. Безусловно, я думал о том, что умру и что-то с собой сделаю, но я же решил дать себе полгода. — Юнги, поклянись мне, что ничего не пытался сделать. — Не пытался, честно, - я уперся нечитаемым взглядом в кафельную плитку и почувствовал, как глаз теряет фокус, — Я не спал всю ночь, вымотался. Я пригрелся и уснул, честно… — Хорошо, - наконец, выдыхает Джун, хотя по моим ощущениям он молчал целую вечность.       Подорвавшись, он схватил полотенце и накинул мне на голову, помогая вылезти из ванной. За что я, безусловно, очень уважал Намджуна, так это за его чувство такта. Он никогда не лез не в свое дело, не выпрашивал ничего лишнего, чувствовал, когда его помощь нужна, а когда стоит закрыть рот и ничего не делать. Вот и сейчас, он молча помогал мне, хотя я готов был поклясться чем угодно, что Джун не поверил мне до конца, однако он предпочел сделать вид, что все нормально. Каждый день люди засыпают в одежде в ванной, подумаешь, ничего удивительного. Уверен, в своей голове он ведет тетрадь подозрительных наблюдений, и сегодняшний инцидент, безусловно, будет туда вписан с красным восклицательным знаком.       Я сел на свою кровать, дрожа и прижимая колени к своей груди. Меня трясло, отчего зубы беспощадно стучали, и как бы я ни пытался храбриться, то и дело ловил хмурые взгляды на себе, пока он пытался снять с меня рубашку. — Я сам, - цокнул я языком и закатил глаза, — Я не маленький, хватит со мной нянчиться.       Намджун окатил меня таким красноречивым взглядом, что я ничего возразить не посмел, подрагивающими бледными пальцами расстегивая пуговицы. Разобравшись кое-как с одеждой, я сидел, закрыв глаза, укутанный в плед, будто простуженный. — Пей, - коротко сказал Ким.       Я заставил себя открыть глаза, чувствуя теплый запах малины, что заставил меня улыбнуться. Думаю, я никогда не дарил кому-то такие нежные взгляды, как этой кружке малинового чая. Я обожал малину, потому что это напоминало мне дом и бабушку. Летом мы только и делали, что собирали ее вместе, и я постоянно плевался, обнаруживая то тут, то там мелких белых червяков. Воспоминание приятно согревало сердце, и я не без горечи подумал, что съел бы десяток этих тварей, лишь бы снова очутиться в том времени. — Получше? - спросил Джун, обессиленно сев рядом. Я лишь коротко кивнул, блаженно отпивая немного. — Юнги, ты уверен, что ты готов к сегодняшнему концерту? Это благотворительный концерт, он важный, но не последний, мы сможем все объяснить и… — Я готов, - твердо заявил я, согревшись и почувствовав себя спокойнее. По глупости, это как-то работало, но пока с кем-то находишься, навязчивые мысли немного отступают, и мне становится легче, поэтому я так люблю свою работу, я могу уйти в нее с головой и забыть про все. — Все будет хорошо, Намджун, - я постарался уверенно улыбнуться, но судя по цокнувшему менеджеру, у меня выходило не очень.       Я начал понимать смысл музыки гораздо позже, и уже было уверовал, что моя бабка была ясновидящей, не иначе. В пятнадцать лет я впервые играл с симфоническим оркестром, и восторг, поглотивший меня тогда, я не мог ничем объяснить. Эта эйфория была настолько захватывающей, процесс слияния всех инструментов, когда пульс зашкаливает, пальцы дрожат, а глаза светятся от восторга, что я упивался этим и купался, окруженный со всех сторон скрипками, альтами, волторнами и духовыми. Сыграв последний аккорд с высоко вздернутой рукой, растрепанный и потный, я пытался отдышаться, слушая, как сердце стучит в ушах и гоняет кровь, и лишь мгновение спустя услышал рев публики и аплодисменты, будто бы у меня резко вынули беруши. Мир для меня остановился, и я осознал, что отдал бы все на свете, чтобы снова это испытать.       Я встал из-за рояля на дрожащих ногах, глядя во все стороны, как ополоумевший, все еще не придя в себя от восторга. Ослепленный светом софитов, я чувствовал, как пот стекал по моему лбу, я улыбался и кланялся будто бы всем и каждому, видя, как кое-где начинают вставать люди. Я думал, что позорно расплачусь прямо там, не в силах вынести этих эмоций. Зайдя за кулисы, я рухнул на пол и долго нюхал нашатырку под присмотром врача. Это было круче всего, круче секса, любых приключений, это было лучшее, что я мог испытать в своей жизни.       Выступление каждый раз похоже на маленькую смерть. Все музыканты и творцы немного фениксы, что умирают и возрождаются, чтобы создать еще один шедевр, держа бога на телефонном проводе, что упорно твердит: «умирать еще не время, тебе нужно выдать миру еще один шедевр». Прошло больше пятнадцати лет, я столько сыграл и столько раз умирал на сценах, что мне позавидовала бы любая кошка со своими девятью жизнями. Сотни раз, оказываясь под шквалом аплодисментов, когда слепящие софиты напоминали тот самый свет в конце тоннеля, у меня останавливалось сердце, я звонил и спрашивал у бога: «Ну, теперь все? Это было лучшее мое выступление», а он лишь упрямо мотал головой и возвращал меня на землю в поток событий, людей и лиц. Но вряд ли бог однажды соблаговолит мне. Иначе бы я не страдал так от своего одиночества, может быть, он садист, и ему приятно, когда мне больно.       Я брался за все, что подвернётся под руку, я играл Дебюсси, Прокофьева, Чайковского и Шопена, я ненавидел Бетховена и Шуберта, обожал русскую классику за ее необычайную мелодичность и эмоциональность, там действительно можно было дать фору своим чувствам, я терпеть не мог Листа, потому что этот мужик имел какие-то аномальные пальцы. Для кого он писал свои пьесы — черт его знает, но брать одной рукой почти две октавы - извините, это слишком. Повезло его жене, пожалуй. Я нервно хихикнул про себя. Хотя, безусловно, гений этого выскочки никак нельзя было отрицать, он сделал много открытий в области гармонии и мелодики, создал новые жанры музыки, как рапсодия и симфоническая поэма. Лист точно не от мира сего.       За своими думами о всяком я совершенно забыл о том, что у меня концерт, и что Намджун все это время сидел рядом. Меня как будто бы выдернули в реальность, отчего я невольно сделал судорожный вдох, как будто захлебывался, и проморгался, пытаясь сфокусироваться на реальности. — Опять задумался? - мягко уточнил менеджер, с беспокойством поглядывая на меня. Я отдышался, сглотнул и кивнул, чувствуя его руку на своем плече.       По правде говоря, я бы хотел быть тем самым Мин Юнги, которого видят все вокруг. Улыбчивым, очень умным, начитанным, открытым, спокойным и невозмутимым, но пока что все, что я имел, и все, что держало меня на плаву — это любовь к музыке. Я чувствовал себя лжецом, как будто бы я постоянно притворяюсь и обманываю всех тех людей, что со слезами на глазах аплодируют мне до покрасневших ладоней. Как будто бы я подводил их всех, не оправдал их доверие, предал их, и самого себя. Потому что все они были искренними и настоящими, а я лишь подделкой. Я был тем, кого они хотели видеть, не более того, однако другой вопрос заключался в том, хотели ли все эти люди знать меня настоящего? Даже не так, был ли хоть один человек, который этого хотел?       Я грустно вздохнул, молча встал и достал новую рубашку из шкафа, медленно натягивая ее и застегивая. Я уже знал ответ на свой вопрос, и как бы кошки не скреблись на моей душе, сегодня я должен был выйти туда и сделать то, что должен был, потому что играть на фортепиано — это все, что я умел. Все, что у меня получалось, это задевать струны людских сердец, пусть они и не замечали разницы между звездой мирового классического сообщества Мин Юнги и простым парнем тридцати двух лет, что живет на окраине Сеула в небольшой прокуренной квартире. Расскажи я кому, как обстоят дела, да меня бы на смех подняли, ибо не под стать звезде жить в таких условиях. Надо все, как положено: машина премиум-класса, ролексы на руке и дорогущая квартира, и никому не объяснишь, что все это задаром не нужно. В понимании людей нормально — хотеть чего-то большего, отсюда и непонятки: зачем водой запивать свой хлеб, если у ног буквально целый пир? Я и сам не понимал свою тягу к минимуму, наверное, потому что до сих пор не мог поверить, что звезда мировой величины — это и есть я сам.       По психологии, дети, лишенные чего-то в детстве, дорвавшись до денег, стремятся все это компенсировать. Не было у ребенка сладкого, так, вырастая, он подседает на шоколад, как последний раз в жизни, потому что в детстве было нельзя. Жил малыш в маленькой комнатушке, так, став взрослым, он стремится обрести себе хоромы, потому что раньше такого не было. Однако со мной это правило почему-то не работало. Наш семейный дом был не очень большим, не очень богатым, меня не баловали, да и запросов у меня особо не было. Такой вот, звезда-скромник в глазах людей, анекдот да и только.       Я усмехнулся, натянул брюки, пиджак и скептично осмотрел себя в зеркало, похлопав по щекам. Намджун в отражении удовлетворенно хмыкнул, и по его реакции я решил, что выгляжу вполне себе прилично. Бледная кожа, все еще немного покрасневшие, но уже оттеплевшие глаза, черный костюм с бархатными лацканами и фиолетовым платком, собранный, сосредоточенный, я цепко осматривал себя, блуждая взглядом по черным волосам и тонким пальцам. Я обернулся и изобразил кривое подобие улыбки, зато искренне, что Намджун тут же оценил. — Пора, менеджер.       Тот поднялся, стряхивая невидимые пылинки со своих брюк. — Пора, господин Мин.       Я фыркнул и уверенно направился на выход, проверив время на своих часах по привычке. Половина двенадцатого дня. Сегодня все будет хорошо, потому что ничто не исцеляет меня лучше, чем музыка и концерты. Я прикрыл глаза и улыбнулся сам себе.       Эй, бог, сегодня я уже умру или ты благословишь меня на еще один концерт?