Реприза

17 мая, 21. Юнги.

      За время моего знакомства с Тэхеном я однозначно понял несколько вещей. Мы с ним не говорили много о его прошлом, я старался не поднимать какие-то темы под страхом, что некоторые воспоминания окажутся для него слишком болезненными. Но благодаря ему я совершенно точно стал смотреть иначе на многие вещи, глобальные вещи, пожалуй.       Как ни пытался я не думать об окровавленном теле его сестры, придавленной тяжелой металлической дверью, внутри меня оставалось нечто похожее на сгусток мутного воздуха. Тэхен иногда просыпался в ужасе, в криках и в слезах, и я мог только гадать, что за призраки преследуют его на этот раз. Я, конечно, старался быть рядом в такие моменты, но одно не давало мне покоя. Какие-то вещи, происходящие с нами, меняют нас навсегда и остаются в памяти, всплывая рефлекторными реакциями. Даже когда от кошмара остается лишь мутный и непонятный образ, по ночам он обретает самые ясные черты, и воспоминания о тех событиях с годами видятся такими же яркими, как и в тот роковой день, когда он держал умирающую Суан на своих руках. Чем больше я думал о том, как невыносимо было ему тогда, тем сильнее невидимые путы душили и меня самого.       Однако в этот раз нас было двое, и вдвоем справиться с тяжбами судьбы оказалось все-таки куда легче. Кто бы что ни говорил, но призраки прошлого и все умершие люди всегда будут с нами, и боль от их потери не притупит ни время, ни события, ни другие люди. Человек привыкает жить с этой болью, привыкает к тому, что смерть дышит в спину, что она постоянно где-то рядом и напоминает о себе. Так смерть становится не противоположностью жизни, а ее частью. Смерть была и в той скрипке, которую Суан держала последний раз своими ручками.       Раньше мне это представлялось совершенно естественным и логичным: по эту сторону — жизнь, по ту — смерть, я здесь, на этой стороне, на той меня нет. Однако за той чертой, ночью, когда умерла моя бабушка, я уже не смог так упрощенно судить о смерти. Раньше она мне виделась далекой и недостижимой, это что-то, что происходит с кем-то и никак не касается меня. Но тогда смерть не была никакой противоположностью жизни. Смерть находится внутри того, что именуется «я», пускает свои корни и становится неотъемлемой частью человеческого естества, и этот факт, увы, никак нельзя проигнорировать. Смерть, поймавшая Суан той роковой ночью, когда я ничего еще не знал ни о них, ни о Тэхене, сейчас за хвост поймала и меня.       «По мере того, как мы живем, мы одновременно растим и свою смерть», - читал я, и это тоже казалось мне логичным, ведь такова суть человека, что каждый день нашего существования непроизвольно приближает нас к нашему концу. В этом великая сила жизни и ее основополагающий принцип. По мере того, как мы взрослеем и набираемся опыта, привычные вещи начинают открываться совсем с других граней, и это была одна из них.       «Никакие истины не могут излечить грусть от потери любимого человека. Никакие истины, никакая душевность, никакая сила, никакая нежность не могут излечить эту грусть. У нас нет другого пути, кроме как вволю отгрустить эту грусть и что-то из нее узнать, но никакое из этих полученных знаний не окажет никакой помощи при следующем столкновении с грустью, которого никак не ждешь» — и это вторая истина, что мне открылась. Смерть неотъемлема и неотделима, это часть нашего сознания, часть жизни, несомненно и всегда болезненная, и эту боль никогда ничего не способно вылечить.       Может ли один человек до конца понять другого? Я всегда думал, что такой вещи как «понимание» вообще не существует. «Мы можем потратить массу времени и усилий, пытаясь узнать другого человека, а как близко удается нам в результате подобраться к его сущности? Мы убеждаем себя, что разбираемся в людях, но известно ли нам о них что-нибудь поистине важное?» Я совершенно с этим согласен. Что значит фраза: «Я тебя понимаю?» Люди имеют в виду под этим: «Я примерил на себя эмоции, о которых ты говоришь, и вспомнил, как они ощущаются для меня.» Получается, чужие чувства мы видим через проекцию своих собственных, и по итогу мы ни на шаг не приближаемся к понимаю, как же ощущает себя человек на самом деле. Думая об этом, мне становилось грустно.       Я заметил за собой, что в поездах и электричках стал садиться только по ходу движения. Дело не в том, что меня укачивало и мне физически делалось плохо, просто Тэхен однажды поделился со мной следующей мыслью. Он как-то сказал мне, что люди, идущие против движения, всегда видят меньше, так как ограничены. Они смотрят лишь назад, улавливая вспышками короткие кадры настоящего, такие люди не способны рационально мыслить, они не строят целей, не видят будущего, их взгляд устремлен в прошлое, они всегда ограничены и находятся в нересурсном состоянии, когда число возможностей искусственно уменьшается самим человеком, будь то место в поезде или движение по жизни. Когда человек нарочным образом зацикливает себя на прошлом, он не видит будущего, от того не может мыслить рационально. Когда я спросил у него, что такое нересурсное состояние, Тэхен надолго задумался, а потом сказал мне. — Представь, что ты постоянно чувствуешь себя плохо. Ты должен пойти ко врачу для того, чтобы разобраться с причиной, но чтобы ты смог это сделать, тебе нужно выпить обезболивающее. Так и с психикой человека, кто-то может чувствовать себя плохо, и по каким-то причинам пойти прямо сейчас ко врачу он не может, а жить как-то нужно, радоваться и перебиваться чем-то. Нересурсное состояние — это набор эмоций, часто негативных, которые сливаются в большие также негативные чувства. В таком состоянии даже тело ведет себя иначе: как правило, тяжело дышать, стоит ком в горле, как будто бы ты вот-вот заплачешь, крутит живот, спина у человека сутулая, короче говоря, все в человеке выдает его усталость и его отключенность от мира. Наше тело всегда первым реагирует на негатив и первым сообщает, если что-то идет не так. — То есть… Изменив положение нашего тела, которое откликается по привычке, можно выйти из этого состояния, и это как таблетка обезболивающего, что позволит продержаться какое-то время? — Все верно, если ты выпрямишь спину, глубоко подышишь, улыбнешься, расправишь грудную клетку, ты почувствуешь, как тебе станет легче. Первопричина никуда не денется, и с ней тоже нужно работать, безусловно, но это действительно поможет быстро переключиться, потому что негативным чувствам не всегда есть место, иногда нужно все это вырубить как по щелчку пальца. — То есть, например… Волнение перед концертом — это нересурное состояние? — Так и есть, - засмеялся он, — Все, что нас разрушает и ограничивает, запирает в клетки или тиски, является нересурсным.       Я тогда вздохнул, улыбнулся и взял его за руку. Этот жест всегда заземлял меня и давал почувствовать реальность происходящего: я здесь, Тэхен здесь, со мной, мы есть в настоящем моменте времени, и я не знал, есть ли что-то выше и важнее этого – просто быть здесь и сейчас.       Иногда, гуляя по улицам города, я терял это чувство реальности. Глядя из окон кофейни на огни ночного города и быстрый ритм жизни, мне чудилось, что все вокруг живут, куда-то направляются, у них есть точка А и точка В, один я остановился, никуда не двигаясь, и слышу только белый шум. Мне думалось в такие моменты, что и нет никакого Тэхена, и никогда и не было. Я его просто выдумал, чтобы мне было лучше. Он был лишь в моей голове, словно первый снег, что непременно растает утром, призраком, миражом в пустыне. Здесь мы гуляли, по этой улице мы шли, взявшись за руки, и смеялись над очередным вечерним шоу, а там мы поцеловались. Здесь было так много нас, вокруг, что мне стало нечем дышать от ощущения пустоты. Отсутствие его руки в моей — как будто бы что-то неправильное, что-то сломанное в законах вселенной. Он был везде, и как будто бы его нигде не было одновременно. Будто бы в этих местах мне было совершенно нечего делать без него, все это не имеет никакого смысла, если его нет рядом. Мне сделалось тоскливо и паршиво.       Я как будто бы остался один, сам с собой, как это было раньше, как это было всегда. Я так привык полагаться на него, так привык, что он рядом, что как будто бы расслабился и стал слишком на него опираться, ожидая, что он всегда подхватит и поддержит. Иногда мне не дышится, я сижу дотемна в тишине, пока мои собственные черти кружат надо мной. У меня в груди скопился огромный ком, наверное, это оттого, что я давно не плакал.       Я позвонил Тэхену. Я всегда ему звонил, когда не знал, что делать со своими эмоциями, или когда я не справлялся с ними. Тэхен не ответил мне, и я знал, что он мне не ответит, он предупреждал, что будет очень занят, но от этого мне стало еще хуже, и чувство одиночества обострилось по ощущениям в несколько раз. Он будто бы окончательно превращался в призрака, оставаясь лишь в воспоминаниях размытым пятном, с каждым часом удаляясь от меня. Я мог написать ему, но он мне не ответит. Я позвонил ему, но он не ответил мне. Когда человек с тобой не говорит, так легко поверить, что его и вовсе нет.       Я поежился и обнял себя за плечи. Я не собирался закатывать ему скандал, как малолетка, мол, Тэхен, я хочу все твое внимание, я хочу больше, все во мне кричало, насколько это отвратительно звучит. Я знал, что Тэхен очень ценит собственное одиночество и очень ценит, что я это принимаю. Я содрал заусеницу. Ноготь закровоточил.       Все положение Тэхена и его занятость никак не умаляли моих чувств, и я знал, что я имею право чувствовать то, что чувствую, просто я не понимал, как корректно и экологично донести свои чувства до него и найти компромисс. «Любовь к себе не нужно выпрашивать. Я заслуживаю того, чтобы меня любили просто так, без какой-либо причины.» Я повторял это снова и снова каждый вечером, лежа в холодной кровати и уставившись в потолок.       Просто иногда хотелось на все плюнуть и совершенно не по-здоровому закричать: «Будь единственным, кто скажет, что слышит меня, что ты отдашь свое сердце и останешься здесь, со мной, скажи, что ты веришь, заставь меня поверить, что ты никуда не уйдешь». Но в моей голове это было так приторно и так эгоистично, что я прикусывал язык и помалкивал. Это в корне неправильно, и нужно себя отучать от такой формы мышления.       Вчера видел, как в кофейне один молодой человек делал предложение своей девушке, а она закрыла лицо руками и заплакала. Я подумал, что если вдруг Тэхен сделает мне предложение, я тоже расплачусь. Я порадовался за них, и на душе мне сделалось теплее. Я представил себя и Тэхена, нам под сорок, у нас семья, он будит меня утром и что-то готовит на завтрак, целует в щеку и убегает, а я провожаю его с улыбкой. Это заставило меня задуматься о том, что все в жизни решается одномоментно: мы могли бы не встретиться, он мог бы пройти мимо, он мог бы не услышать моей элегии, он мог бы не написать мне, столько условий с частицей «бы», что становится страшно, сколько же мелочей привели нас друг к другу, в конце концов.       А он мог бы быть с кем-то, кого-то обнимать, кого-то любить, и я мог бы найти кого-то. Или что-то нас бы разлучило, и мы были бы обречены ждать друг друга годами, а, возможно, и всю жизнь, не имея больше возможности встретиться вообще никогда. Боже Всевышний. Эти осознания пугали меня больше всего, и в такие моменты я благодарил вселенную за то, что все сложилось таким волшебным образом, что Тэхен выбрал именно меня, что он со мной.       Я ненавижу вокзалы, ненавижу горечь расставания и кусать соленые губы, ненавижу эту грусть и тоску, но лучше, наверное, вокзалы, чем жить с ним в одном городе и не иметь возможности увидеться. Я пишу ему письма и не отправляю, они кажутся мне слишком навязчивыми. Все, окружающее меня, я стал воспринимать по-другому, я представлял, как бы Тэхен посмотрел на то, что для меня кажется обычным и уже привычным. Так он открывает для меня мир заново, и он оказывается удивительно красив. Иногда мое сердце разрывается, я так хочу остаться в той секунде, окунувшись в вечность, растянуть такие моменты и впитать их в себя, это ощущение рассвета после дождя.       Сворачивать горы с восьми до пяти, спасаясь нещадной работой, а после скитаться призраком, потерянным и увязшим под водой своих страхов. Звучит совсем не успешно и не перспективно.       Я допил кофе и поплелся на поезд, решив, что все равно делать нечего, весь кофе закончился, остыл и стал противным на вкус. Где бы я ни был, мне было тошно и дурно сегодня. Я медленно брел в сторону станции, глядя на носы моих ботинок. Вечерело, дело близилось к закату. Солнце подкрашивало горизонт в светло-оранжевые тона, отливая на облака розовизной. Стены многоэтажек, возвышающиеся над небольшими узкими улицами, словно динозавры, сверкали всеми оттенками желтого, впитывая в себя последние лучи заходящего солнца, что отражалось зайчиками в кварталы, где уже наступил вечер и зажглись первые фонари.       Было тепло, весна в самом разгаре, и мне отчаянно захотелось, чтобы наступила зима. Я представил, как мы с Тэхеном, замерзшие, сидели бы у набережной, пили горячий чай, считали необыкновенно яркие из-за мороза звезды и смеялись. Я посмотрел на небо, там не было ни одной звезды. Я отчего-то поежился и остановился на перекрестке, провожая взглядом проплывающие мимо облака. Так удивительно, думал я, прошли тысячи лет, пройдет еще тысяча лет, а облака все так же будут плыть, и кто-то их так же будет провожать взглядом, как я. Я услышал сигнал светофора, вздохнул и почти сделал шаг, но увидел его и остановился, словно прикованный.       Тэхен мчался вперед по улице, прижимая телефон к уху плечом, в белой рубашке, что развевалась за ним, и шортах цвета слоновой кости. Он хмурился и что-то бубнил, все время поправляя сумку на своем плече, что так и норовила сползти. Я смотрел на него, чувствуя порывы теплого ветра, и не мог оторвать взгляда. Такой живой, открытый и прекрасный Тэхен. В какой-то момент что-то во мне так рвалось обнять его, прижать к себе, рассмеяться с его реакции. Но я остановился, я не смог этого сделать, сам не пойму почему. Я вцепился взглядом в его хрупкий силуэт и впитывал его образ, словно губка.       Когда Тэхен был весь в своем мире, мне не было там места, даже если он меня любит, и даже если я люблю. Есть наша любовь, есть мы, а еще есть я, Мин Юнги, и есть он. И в этом нет ничего плохого, однако, провожая его взглядом на закате под писк светофора, я почувствовал себя очень одиноко. Я мог позвонить ему, но он не возьмет трубку. Я мог написать ему, но он не ответит. Он очень занят, я понимаю и уважаю это, поэтому я просто решил оставить его в покое, пока он разбирается со всеми своими делами. Где он был в такие моменты, я мог только гадать.       Я смотрел на него, пока он не скрылся из моего вида. Вздохнув, я улыбнулся и побрел в другую сторону. Я чувствовал себя по меньшей мере странно. Я был рад, что Тэхен вообще существует в этом мире, но никак не мог поверить, что этот человек со мной, выбрал меня в качестве своего партнера и спутника. Вот он бежит куда-то, совсем ничего не замечая, сминая пятку конверсов по привычке, пока ветер играет с солнцем в кудрях его волос, а я стою и не смею вторгнуться в его жизнь и нарушить это течение, чувствуя себя так, будто бы мы персонажи какого-то фильма. Сначала камеру наводят на него, потом на меня, растерянного и провожающего его наверняка каким-то до жути влюбленным взглядом. И я вроде порываюсь сделать шаг, но останавливаюсь и отступаю, пока Тэхен бежит и как всегда не видит того, что происходит у него прямо перед носом. Самый родной человек, самый близкий и недосягаемо далекий.       «Я люблю тебя», - сказал он мне несколько дней назад ранним утром. Я остановился и почувствовал, как хлестнул ветер по разгоряченным щекам. Когда я услышал, как просто и спокойно он это произнес, во мне что-то заскулило и скрутилось, я не могу передать иначе свои чувства. Это было так легко и просто, как само собой разумеющееся, что из меня выбило воздух и руки ослабли. Мы столько всего прошли вместе за такой, казалось бы, небольшой срок. Но любовь ведь, как и чувства, она либо есть, либо ее нет, это не то, что можно придумать. Мы давно не маленькие дети, живущие в розовых очках, но его теплота и нежность, его забота обо мне, так много в нем качеств, которые я ценю и берегу, так много мелочей, за которые я его полюбил.       Я вспомнил его сообщение, которое принял за розыгрыш, вспомнил, как мы ругались на Чеджу, и я злился на него за его острый язык и колючий нрав, вспомнил, как распаниковался, когда он замолчал после того, как впервые сыграл на скрипке, я не знал, куда себя деть, как ему помочь, страдая от чувства вины, которое било по мне молотком. Вспомнил, как мне стало страшно от осознания, что Тэхен не может играть на скрипке из-за какой-то травмы, что он страдает мутизмом, и скрипка — почти что его заклятый враг, который приносит очень много боли. Я вспомнил, как мы играли «С рождеством, мистер Лоуренс», он положил голову на плечо, а я думал, что с каждой секундой расстояние между нами увеличивается на тридцать километров. Мы не виделись после целый месяц, я выгорел, 9 марта в свой день рождения я плакал один на Чеджу.       Когда мы снова увиделись, будто бы и не было этого паршивого месяца, стало так легко и спокойно, будто бы шторм в душе прекратился. Тэхен шел рядом, писал смешные сообщения, а я улыбался. Я поцеловал его на эмоциях, действительно думая, что шок от события поможет ему заговорить, но это было только половина дела. Просто я хотел этого. Все так странно, моя манера переть напролом, не видя преград, Тэхенова откровенность и искренность, сбившая меня с ног, как бульдозер. Другая его сторона в тот момент так меня поразила, это было настоящим открытием, я был так удивлен, впервые увидев его уязвимым, слабым и человечным, как мне показалось. Тэхен — самый сильный человек из всех, кого я когда-либо встречал. Он похож на птицу с подбитым крылом в ледяной зиме, он так отчаянно кричит о помощи и так отчаянно боится поверить. Будто бы говорит мне все время: «Это сон, не бойся, я дотронусь и больше не приду».       Но он пришел. Вечносияющий, яркий, воплощение звезды, чьего света мне удалось достичь лишь спустя десятки лет.       «Может быть, это судьба, Тэхен?» - спросил я у него, наблюдая, как эмоции обуревали его. Он нахмурился, закусил губу, как будто бы глубоко задумался о чём-то, а я смотрел на него и думал, боже, как же сильно боль обняла его сердце. Он невидимый, как воздух, он был повсюду, во мне, в моих легких, и я так отчаянно нуждался в его голосе. Мне был нужен каждый вдох в тех снах, где он греет меня холодными ладонями. Где мне найти то, что я видел в нем и чем дышал? Расправив руки, я прыгнул вниз и увидел там его.       Я – маленький комок того, что не сбылось. Я, окруженный дождем, даже не задумывался, что этим дождем был я сам.       Я пнул камень, перешел дорогу и думал о том, что больше всего в отношениях с Тэхеном мне нравится видеть мир его глазами. Когда я отправляю ему сообщение, я его потом перечитываю с мыслями: «Как бы это прочитал Тэхен? Что бы он почувствовал?» Я начинаю улыбаться. Когда я прогуливаюсь по нашим с ним местам, я думаю, как они виделись для него. Каждая, казалось бы, обыденная мелочь для меня стала видеться совсем под другим углом, все вдруг приобрело какую-то ценность и засияло совсем другими красками. То, что для меня посерело, раскрасилось всеми возможными цветами, и мир ожил. Это была удивительная его способность: делать обычное уникальным, и эта красота таилась в каждом дереве, в каждом маленьком домике, в каждом теплом мгновении. Я чувствовал себя первооткрывателем мира, в котором я живу уже больше тридцати лет, но настоящую его красоту я открыл для себя только что.       Мои размышления прервал звонок. Я остановился, улыбнулся и ответил. — Ты занят? — Не занят, - выдохнул я, поднял голову и снова посмотрел на облака. Красиво. Его голос звучал устало, нервно, нетрудно было догадаться, как сильно он был занят. — Знаешь, ты мне снился сегодня. У нас был выпускной в школе, мы были с тобой одноклассниками. Мы с классом стояли на сцене, пели что-то хором, в конце все расплакались, и я почему-то обнял тебя. Напротив стояло зеркало, и я подумал, что если бы мое лицо не было таким заплаканным и опухшим, мы с тобой даже красиво смотрелись бы. Потом я сидел за кулисами, ты одолжил мне пиджак, это был милый жест с твоей стороны. - я прикусил губу, закрыл глаза и выдохнул, слушая тишину на том конце провода. — Какая-то параллельная вселенная, но мне нравится. — Мне нужно было уходить, меня торопили. — Вот это мне не нравится. — Мечты о прошлом, которое никогда не случится. — Ты в порядке, Юнги? - я почувствовал, что он напрягся. Я не знал, что ему ответить, я дышал и вдруг почувствовал себя очень вымотанным. — Где ты сейчас? — Иду за твоим призраком.       Я чувствовал себя так, будто бы я не на своем месте. Я стал таким жадным до него. Мне очень хотелось сломать эту стену между нами, которая взялась из ниоткуда под тяготами обстоятельств, вероятно, она вообще существовала только в моей голове, и я сам ее выстроил. Я говорил себе: «Это временно», нами движет то, что нас не топит, отдаваясь тупой болью, которая напоминает о жизни. Но разве не эти обстоятельства, мелочные и временные, и ломают все, бережно выстроенное? Может быть, Тэхен вообще мне не подходит, а я лишь придумал себе это? Мне сделалось невыносимо грустно, я сбросил вызов и сел на бордюр, обняв руками колени.       Я не понимал, что со мной происходит. Я отдавал себе отчет, что любовь — это не панацея от всех болезней, она не вылечит, но даст много сил на то, чтобы бороться. Но что, если я растратил эти силы впустую, и на себя самого у меня ничего и не осталось? У меня есть человек, которого я люблю, который искренне хочет мне помочь и остается рядом, и я чувствую вину за это. Я знаю, что мы уже проходили с ним это, но я ничего не мог с собой поделать, и все, что мне оставалось, сидеть на бордюре под вечер и вдыхать мнимый запах его парфюма, которого тут нет, но мне хотелось бы, чтобы он был.       Не было никакой проблемы, я был проблемой. Я посмотрел на часы, пятнадцать минут до поезда, все равно не успею. Я подумал о том, что, наверное, нам стоит расстаться с ним. Когда человек нездоров ментально, он не может сделать кого-то счастливым, потому что элементарно не может сделать счастливым себя. Как объяснить Тэхену, что дело не в нем, и не в том, что я его не люблю, а во многом… Во многих других вещах.       «А что не так? Жив, здоров, сыт, одет, любим, обогрет, причин нет.» Я и сам не знал, что не так со мной. Сидел вечером на бордюре, ощущая, как меня пробивает дрожь и по телу бегут мурашки. Я устал от самого себя, от своего бессилия, от своей никчемности и проблематичности, я устал быть… Таким. — Милый?       Я едва заставил себя вынырнуть из этого потока мыслей. Этим и плоха тревожность, увязнуть в ней очень легко, а вот выбраться потом сложно, нужно прилагать какие-то силы, чтобы вернуться в настоящее. Я поднял голову и пропустил выдох. Надо мной, склонившись, стоял Тэхен, уперевшись ладонями в колени. — Ты чего тут сидишь? Почему не позвонил, если был в этом районе?       Я опустил голову, не зная, что ему ответить. Тэхен был мягок и терпелив, рядом с ним всегда так: все просто и понятно, он похож на луч солнца, что пробивается в темную комнату назло всем тучам. Я выдохнул, почувствовав, как его рука опустилась на мое плечо. — О чем ты думаешь? — Я видел, как ты переходил дорогу, - его рука дёрнулась, но совсем на мгновение, — Я хотел подойти, но ты разговаривал по телефону и постоянно поправлял сползающую сумку. Это был как кадр из фильма, и я как будто бы не мог нарушить этот момент, не мог так просто вторгнуться в твое пространство. Ты там, в своем мире, а я здесь. И я думал о том, что нам нужно расстаться. — Почему ты об этом думал? - его голос звучал хрипло и приглушенно. — Потому что я не здоровый человек, я делаю хуже тебе и себе. Мне нужно разобраться с собой, пока я не научусь принимать себя, я не смогу полюбить кого-то, это будет неправильная любовь. — Юнги, меня ранят твои слова. - сказал он шепотом, убирая руку с моего плеча. Я ощутил пустоту и непроизвольно сжался. — Что натолкнуло тебя на эти мысли? — Дело не в том, что ты что-то делаешь не так, Тэхен, дело в том, как я реагирую на нормальные вещи. Я тревожусь, когда ты не даешь никаких поводов, потому что это моя проблема. Я сам создаю себе сложности разными условиями, спрашивая у себя: «А если, а вдруг»… Пойми, пожалуйста, я люблю тебя, я тебя очень ценю, но мое поведение деконструктивно, оно разрушает меня, тебя и наши отношения. Я пытаюсь что-то делать со своей тревожностью, но я не хочу, чтобы я… Вынуждал тебя доказывать свою любовь ко мне.       Я замолчал, опустив голову, и ждал, что же он скажет, но Тэхен ничего не говорил. Минуты тянулись, как вечность, небо окутала темнота, а я так и не решался поднять головы. — Нет, - сказал Тэхен, разрезав своим голосом тишину. — Я согласен дать тебе время, дать то расстояние, которое тебе требуется, я уважаю твое право на одиночество, но расставаться с тобой я не согласен.       У меня закончился воздух и резко поплыло в глазах. Мои плечи мелко вздрагивали, а пальцы окутал тремор. Я кусал губы с силой и пытался дышать, но на пять вдохов делал лишь один выдох, судорожно сглатывая. Тэхен присел ко мне, осторожно взял за плечи и потянул на себя. Я уткнулся куда-то в сгиб его шеи, почти интуитивно, пока слезы застилали мои глаза. — Юнги, пожалуйста, услышь сейчас, что я хочу сказать. Я понимаю, что это твое осознанное решение, я его уважаю и принимаю. Все это автоматически не убирает, к сожалению, мою тоску, тот факт, что твои слова меня ранят и мне больно от того, что ты думаешь о расставании. Я знаю, какой ты человек, мы же против розовых очков, ты помнишь? Я знаю, что тебе сложно, я понимаю, что ты пытаешься и не хочешь особого отношения к себе, когда я должен стараться уделять тебе больше времени и внимания, ибо у тебя появится чувство, что ты требуешь этого от меня. Вот наш круг замкнулся: тебе меня не хватает, но ты не можешь сказать об этом под угрозой, что вынуждаешь меня любить. Юнги, но есть еще я, есть еще мой выбор, я расцениваю все обстоятельства, я беру во внимание все нюансы. Мое решение быть с тобой выше и больше всего этого, понимаешь?       Я оторвался и посмотрел на него. Тэхен всегда находил такие слова, чтобы успокоить бурю в моем сердце. Не знаю, откуда у него было столько терпения и выдержки, ведь каждый раз успокаивать человека и вытаскивать его из таких истерик — это очень тяжелый труд, и далеко не у всех хватает сил. — Ты правда хочешь расстаться?       Его голос звучал тихо и грустно, и это разбивало меня сильнее любых скандалов и истерик. Лучше бы Тэхен сорвался на меня, кричал, как я надоел ему таким поведением, разбил бы посуду, чем молча меня успокаивал и смотрел такими пронзительными глазами. Я опустил голову, не зная, что ему ответить. Разумной стороной себя я понимал, что надо ему сказать: «Да, я этого хочу», но правда в том, что белоснежный песок никогда не станет снова камнем, и по крупицам просыпав жизнь, я не смогу жить так же, как жил до него, потому что вода, сточившая камень моей души, — это любовь к нему. Слезы на моих щеках напомнили мне первый снег, который растаял и превратился в воду, что принесла с собой успокоение и мир. Если я отпущу его сейчас, я потеряю его, и буду жалеть об этом всю жизнь, но так продолжаться все не могло. — Я не хочу расставаться, но я должен побыть наедине с собой, - я услышал, как он скрипнул зубами, и, зажмурившись, продолжил, — Я не могу просить тебя остаться со мной, я не могу настаивать, чтобы ты подождал меня, это должно быть твое решение, и я приму его.       Это было больно и сложно, но в конце концов сила, а не удача красит героя. И я должен был держаться сейчас, я должен был стать сильнее, я должен научиться смотреть страхам в лицо так же, как это сделал Тэхен, буквально всплыв со дна на моих глазах. Я не доверял никому, и сейчас, повстречав его, я стал подобен пуле, что разрывает его на множество частей. Если я не отступлю, я убью его. Он что-то говорил мне, но я не слышал, кажется, я даже попросил его уйти, а когда я пришел в себя, то обнаружил себя сидящим в полном одиночестве посреди ночной улицы.       Я не помнил, как нашел в себе силы встать и побрести куда-то вперед. Домой я ехал в пустом трамвае, прислонившись к холодному окну виском. Силы как будто бы резко закончились во мне, будто бы какой-то стержень, державший меня на плаву, безвозвратно треснул. В наушниках что-то играло, но, если честно, я не особо вслушивался. Выйдя из трамвая, я остановился и долго глядел себе под ноги, пока не понял, что стою в слезах. Я поступил неправильно, я сам что-то сейчас сломал, я сам выстроил себе стену, что подкосила мои ноги.       Я помчался домой и, не помня себя, хлопнул дверью, закрываясь на четыре замка. Меня накрыло таким отчаянием и такой тоской, что я свалился на пол и заплакал, сжимая руки в кулаки. Из меня будто вырвалась стая птиц, что с истошным воплем спешила куда-то на юг подальше от меня. Как же все нелепо вышло, как по-дурацки. Я рухнул на спину и чувствовал, как мои лопатки постоянно стукаются о паркет каждый раз, когда я пытаюсь сделать вдох. Я вообще не осознавал, где я и кто я.       Я мог бы закончить все и все прекратить, я мог бы отпустить его, на это понадобилась бы какая-то минута, но чтобы все забыть, произошедшее между нами, вечности не хватит. Может быть, действительно я сам придумал эту судьбу между нами и поверил в это? Может быть, Тэхен не мой человек? Мне в нос ударил запах соленого моря. Духи Тэхена. Меня скрутило пополам и я разрыдался от ощущения, что потерял его, обняв свои колени.       Я хотел быть с ним, я хотел бы строить нормальные отношения, я хотел бы полюбить его, но как я могу кого-то полюбить с таким отношением к себе? Я попытался выровнять дыхание и решил, что не может все так закончиться. Это не конец, и я должен с этим что-то сделать. Наверное, я принял единственно правильное решение впервые за долгое время. Я написал своему психотерапевту. — Доктор, я потерялся и не понимаю, поступил я правильно или все испортил. Казалось бы, все было хорошо, мир был за нас, небо радовалось, я чувствовал себя живым. Но я не могу сбросить этих оков, сегодня что-то изменилось, я смотрел на него и был так далеко, будто бы между нами была серая стена длиной в несколько лет. В детстве было все так просто… Мама, бабушка, их большая бесплатная любовь, все страхи умещались под кроватью, а сейчас я вынужден уйти от него, чтобы остаться собой, и я не понимаю, правильное ли это решение. Все так сложно… Где там его носят его черти? Вспомнит ли он обо мне?       Несмотря на вечер, врач ответил мне почти сразу. Меня это успокоило и заставило сосредоточиться на реальности. — Добрый вечер, Юнги. К сожалению, нет никакой четкой инструкции, какое решение является правильным, а какое нет. Это был ваш выбор, это было ваше решение, взвешенное и обдуманное в моменте, значит, тогда вы посчитали, что так будет верно. Значит, ваш выбор априори является верным, потому что это ваш выбор. — Я чувствую себя плохо, как будто бы я потерял его и все закончилось. Боль, тоска, во мне столько всего клокочет, как будто бы во мне что-то сгорает, должно ли правильное решение причинять столько эмоций? — Что он ответил вам? — Он сказал, что согласен дать мне время, но не согласен на расставание. — Юнги, если бы мы могли понимать людей, было бы намного проще их спасать. - я хлюпнул носом, прочитав это. — Сейчас вы видите только вашу стену, о которую бьетесь лбом снова и снова. Вы зациклены на ненависти к себе, ваше лицо отражает только страх, оттого вы и отводите глаза от глаз человека в зеркале, вы не понимаете, кто вы такой и как себя простить. Но там, за стеной, есть целая жизнь, целый земной шар, а выше всего этого — небо над вами. Вам нужно только поднять голову. Любовь — это не проклятье, любовь — это способ по-другому посмотреть на мир, через иную призму. Любовь — это большое счастье, и ваши проблемы не делают ваши чувства менее искренними, чистыми или какими-то неправильными. У вас есть куш в руке, большое богатство, которого вы боитесь. Посмотрите на все свои невзгоды с другой стороны. Вы знаете, что такое терять, это значит, вы понимаете ценность любви и счастья, это значит, вы выживете. Ошибки — это опыт, но это не делает вас плохим человеком. В этом ваше ремесло, Юнги, вы можете взрастить росток на выжженом поле и исцелить людей. Перестаньте молчать. Уйдя из мрака, очень хочется вернуться туда, потому что идти вперед тяжело, потому что вставать сложно. В вас сейчас борются две части: одна уже сдалась, а другая злится на эту слабость и отчаянно цепляется. Ваши минусы делают вас сильнее, помните об этом, беды придают вам вес. — Должен ли я поговорить с ним? — Выбор всегда за вами, все в ваших руках, как вы распорядитесь своими чувствами и своей болью. Вы можете утонуть в этом состоянии, и это будет правильно, или можете сделать боль своим ресурсом, двигателем, направить ее разрушающую силу во что-то, куда-то. У вас не две дороги с болью и тоской, есть еще множество путей, вам только стоит увидеть их. Подумайте не о том, чего вы лишены, а то, что у вас есть. Вы сомневаетесь в намерениях и словах Тэхена? — Нет, ни в коем случае. — Сейчас не вам одному плохо. Мы обычные люди, мы ходим туда, где нас не ждут, стучим, когда открыто, пишем, когда нет больше сил, кричим, встаем на одни и те же грабли. Это человеческое. Но если пить, не напиваясь до беспамятства, что ноги заплетаются, и летать, не падая с высоты всмятку, то в конце концов, разве это жизнь? Разве ваше поведение, ваши слезы сейчас не самый яркий признак, что в этом моменте вы живы? Вы думаете, что вы падаете, но вдруг это рост?       Я отложил телефон и обдумывал все, что написал мне врач. Я же люблю его, может ли быть что-то важнее этого? Я свернулся на полу калачиком и провалился в беспокойный сон почти мгновенно. Ночью мне снился Тэхен.

***

25 мая, 21. Тэхен

— Суан, что мне делать?       Я сидел на своей кухне, совершенно разбитый и подавленный. Я не знал, что мне делать и как поступить. Я сказал ему, что приму каждое решение, но один бог знает, как тяжело мне оно дается. Я смотрел на фотографию своей сестры и молча искал в ней поддержку. Я понятия не имею, что с ним происходит эту неделю, я не писал, не звонил, я не находил себе места, слоняясь по квартире загнанным в клетке зверем. Что бы я ни делал, все мои мысли возвращались к тому, что это все, блять, неправильно. Дни летят в пустоту, а я все еще на месте, все еще тут, не понимающий, где мой предел.       Я преодолел самый большой страх в своей жизни только благодаря встрече с ним, я выбрался на свет из своей раковины благодаря ему, я открыл в себе возможность чувствовать и стал самым живым человеком благодаря ему. Кем-то же он мне был послан, он оказался рядом, когда все рушилось и падало, и что бы он ни говорил, его глаза всегда говорят за него.       Я так в него влюбился. — Ты сам говорил, что это судьба, Юнги, а что теперь? Я не знаю, что с тобой, где ты.       Все это не может так закончиться. Я должен был его увидеть, поговорить, достучаться, я должен был сделать хоть что-то. Я отдавал себе отчет, что для него озвучивать свои мысли мне, наверное, было еще тяжелее. Жить с навязчивыми моделями в голове, которые тебя разрушают и так непросто, и своими руками лишать себя поддержки, должно быть, невыносимо для него. Я согласился дать ему время и то количество воздуха, которое ему необходимо, но это не значит, что я согласился оставить его наедине со своими демонами и бросать его на растерзание саморазрушению.       Я бросил взгляд на телефон, 25 мая. — Сегодня концерт… - пробубнил я себе под нос. — Интересно, чем он занимается?       Я подорвался с места, впопыхах натягивая черную водолазку и пиджак в тон наверх. Наверное, они уже прогоняют материал или собираются. Начало в шесть вечера, может быть, я еще успею. Я знал, что я должен быть там, что он должен меня увидеть, я так хотел дать ему ту поддержку, в которой я нуждался. Я запрыгнул в ботинки, сминая пятку, и сбежал вниз по лестнице, чувствуя, как сердце заходится в бешеном ритме. Не помня себя, я запрыгнул в такси. — Филармония.       Я откинулся на спинку и закрыл глаза, чувствуя, как боль отдает в глаза. Я считал секунды и пытался дышать, но грудь как будто бы связывало незримым жгутом. Я думал о том, что перед Юнги мое нутро вскрылось, и я не боюсь теперь показаться ему таким, каким я есть. Слабым, уязвимым, злым и недовольным, смеющимся над дурацким шутками. Я думал о том, что любовь — это свобода быть собой, без страха встретить осуждение или неприязнь. Я рассуждал, что перед ним я совершенно открыт, во мне копилось столько чувств и эмоций, что рвались из меня потоком, которые я едва мог сдерживать. Я буду изучать и запоминать его для себя каждый день, я буду снова и снова влюбляться в него, открывать новые его грани. Мы будем ругаться, потому что без этого никак, ведь в конечном итоге мы два взрослых человека, уже состоявшихся, столкновение двух личностей неизбежно в любом случае.       Я подумал, что, наверное, верю в любовь с первого взгляда, в судьбу, мироздание, в том ключе, что нам суждено встретить каких-то людей в те моменты, когда мы совершенно к этому не готовы и этого не ждём. Последствия наших выборов в прошлом приводят нас к каким-то людям. Одни дают нам жизненный урок, опыт, делают нас мудрее, а другие приходят, чтобы остаться. Мне очень хотелось верить, что Юнги для меня был именно из таких, но я понимал, что во многом это зависит и от меня самого тоже. Потому что это мой выбор, и этот узелок на красной нитке я завязываю сам своими руками.       Я вышел из такси, наспех попрощавшись, и подошел к афише. Никакого концерта не было назначено на сегодня. Обожженные нервы, примерно так это ощущается. Когда все нужные нити сами легли тебе в руки — только чтобы спустя мгновение рассыпаться сквозь пальцы, и ты совершенно ничего не можешь с этим поделать. Разве что плестись вперед в совершенном раздрае. Трудно осознать, что мы с ним так сблизились всего за несколько месяцев, будто бы нас притянуло друг к другу огромным вселенским магнитом.       Я промчался в здание черной птицей и остановился, как вкопанный, увидев невероятное скопление людей в холле филармонии. — Что тут происходит? - почти прошептал я. — А вы что, не знаете? - с энтузиазмом обратилась ко мне молодая женщина, держа в руках буклет. Я нахмурился и даже не сразу понял, что она ко мне обращается. — Мин Юнги сегодня дает эксклюзивный перфоманс. — Сегодня должен был быть симфонический концерт. — Программу поменяли несколько дней назад, было объявление на сайте филармонии. — Могу я посмотреть?       Она пожала плечом и протянула мне небольшой буклет. Я взял в руки глянцевый кусочек бумаги, развернул его и принялся изучать. Никакой афиши, никаких данных об исполняемых произведениях. Какие-то фантасмагоричные сцены, цитаты…       «Я буду играть так, как никогда в жизни не играл, я буду играть как человек, а не признанный маэстро. Меня зовут Мин Юнги, это мой монолог.» — Ах, какие проникновенные строчки, - девушка, судя по всему, читала вместе со мной, — Это так правильно с его стороны, он такой искренний. Говорят, он сам спродюсировал программу. Никто не знает, чего ждать, но все заинтригованы. — Через сколько начало? - я не заметил, как стали подрагивать мои пальцы. — Десять минут, - она осторожно забрала свой буклет. — Поспешите.       Я поклонился ей и не заметил, как сжал свои руки в кулаки. Прозвенел третий звонок. Я подошел ко входу в зал и заметил краем глаза, что там полный аншлаг, народа было столько, что яблоку было негде упасть. — Добрый вечер, господин Ким, - поприветствовала меня пожилая гардеробщица. — Вы нынче без билета?       Я виновато кивнул и улыбнулся. Конечно же, я не купил билет, я даже не подумал, что он мне понадобится. Я бросил беглый взгляд на сцену, та была закрыта тяжелыми темно-красными кулисами, в зале стоял приглушенный свет, аудитория жужжала, как пчелы в улье по утру, предвкушая и ожидая начала. — Ну, заходите же, - она показала мне на одинокое место в самом углу, куда не попадает ни один софит. — Руководителям зачастую оставляют несколько мест. А вы что, не знали? Я в театре столько лет работала, так наш режиссер всегда предпочитал смотреть спектакли из зала и заодно вживую видеть реакцию аудитории. Так сказать, примерял на себя шкуру простого обывателя. Давайте же, время идет.       Сколько всего я, оказывается, не знал. Я поклонился ей и прошел в самый угол, усаживаясь поудобнее. Святая женщина. Только я сел, свет потух, и я нервозно потер вспотевшие ладони о бедра, не зная, чего ждать.       Кулисы медленно открылись под оглушающие аплодисменты. Юнги сидел за огромным черным концертным роялем, в котором отражался свет софитов. Вокруг него расположился весь симфонический оркестр в своем великолепии. Он выглядел спокойным и невозмутимым, его глаза были закрыты, а руки расслаблены. Он показался мне медитирующим, совершенно умиротворенным, он был в непримечательной белой рубашке, которая смотрелась на нем просто совершенно. Под светом софита выделялись только его черные волосы. Я смотрел, как завороженный, и не мог оторвать от него взгляда.       Спустя долгие мгновения тишины, Юнги вздохнул, и я увидел, как поднялась его грудная клетка. Он начал играть вступление мягкими неторопливыми пассажами, на что я невольно нахмурился, пытаясь понять, что же мне это напоминает. Это была то ли вольная импровизация, то ли адаптация чего-то, что я не мог вспомнить. Он играл осторожно, будто бы ступал по стеклу, звук был теплым и мелодичным. Он остановился, сделал вдох, и только когда вступили скрипки, скользя размашистым мазком с верхних октав до самых низов, где всю мелодию подхватывали альты и виолончели, меня осенило. Я улыбнулся, почувствовав, как сердце тихо заскулило, и едва слышно запел. «Осенние листья бьются в мое окно. Осенние листья, красные и золотые. Я вижу твои губы, поцелуи летом, Обгоревшие на солнце руки, которые я держал»       Это история о двух легендарных песнях. Оригинал на французском «Les Feuilles Mortes» (буквально «Мертвые листья»), был мрачным плачем о потерянной любви и сожалении. Переведенная версия, «Осенние листья», затронула ту же тему, но в более мягкой, задумчивой манере.       Песня начала свою жизнь в 1945 году как стихотворение. Она была написана сценаристом Жаком Превертом, как часть сценария к балету под названием «Рандеву». Два года спустя, когда режиссер Марсель Карне снял фильм о балете, кинокомпозитор венгерского происхождения по имени Йозеф Косма положил поэму Превера на музыку. Возможно, из-за того, что слова не были задуманы в песенной форме, она приобрела немного громоздкую структуру. Косма интерпретировал это как 24 такта вступительного куплета, содержащего два различных настроения и мелодии, за которыми следует 16-тактный рефрен.       Юнги играл очень мягко, адаптируя эту мелодию под себя, и я слышал его, я чувствовал его нежность, его тоску, его искренность, и я пел легендарную песню в темноте на последнем ряду, желая разделить с ним это. Его аранжировка была в типичном джазовом стиле, но более певучая. «С тех пор, как ты ушла, дни стали тянуться так долго, И скоро я услышу старую зимнюю песню…»       Его сопровождали скрипки, не перебивая, лишь следуя рядом и развивая прекрасную мелодию. Было так странно слышать ее в разгар весны, он смог вернуть в мою душу предчувствие зимы в такую жару, это удивительный его дар. Глубокие альты делали песню почти камерной, такой уютной, обволакивающей, как теплый шарф. Я пел и наслаждался.       Фильм Карне провалился, но исполнителю главной роли, популярному молодому певцу по имени Ив Монтан, понравилась оригинальная версия. Хотя он и не пел ее в картине, он добавил ее в свой концертный репертуар. Поначалу исполнение было воспринято прохладно. Отсутствие ритма, чрезмерно сложная структура, безжалостно печальный посыл — все это не сыграло на руку певцу, но Монтан продолжал петь ее. В течение нескольких лет она стала его самым большим хитом и самой востребованной песней. «Но я скучаю по тебе сильнее всех, моя дорогая, Когда осенние листья начинают падать…»       Я открыл глаза и заметил на себе пристальный взгляд одной улыбающейся женщины, которая встретившись со мной, зачем-то кивнула и начала подпевать со мной. Я удивился и на секунду замолчал, но глядя на ее озорной вид, решил с удовольствием подхватить ее затею. Не прошло и минуты, как все начали оглядываться на нас и петь эти строчки. У меня захватывало дыхание, я не мог перестать улыбаться.       Хотя песня принадлежит Монтану, была еще одна запоминающаяся версия французской певицы Жюльетт Греко. Потрясающая, вечно одетая в черное «Маленькая мисс экзистенциалист» записывала ее несколько раз, но, как и в случае с Монтаном, ее ранние версии оказались лучшим вариантом. Своим прокуренным голосом и томными фразировками она придает звучанию особенно эротичный оттенок, передавая ощущение, что она никогда больше не будет любить так сильно.       В 1950 году, когда песня была наконец переведена на английский, сохранилась лишь небольшая часть вступительного куплета, которая сейчас встречается крайне редко. В основном, речь шла о том, чтобы показать запоминающийся, закручивающийся по спирали 16-тактный рефрен. Автор текстов Джонни Мерсер действительно создал несколько поразительных образов — «сгоревшие на солнце руки, которые я держал» и «Старая зимняя песня», — но по сути, это была совершенно иная песня, чем бессвязная элегия, созданная Превертом и Космой. В то время как в оригинале речь шла о всепоглощающей страсти, это было больше о мимолетной привязанности. Скорее ностальгический, чем охваченный тоской, скорее горько-сладкий, чем горький.       После того, как Нат «Кинг» Коул поднял ее на 1-е место в хит-параде в 1955 году, она стала стандартной для певцов ночных клубов - от Фрэнка Синатры (его запись 1957 года на Where Are You? подобает панихиде) Тони Беннетту и Эрте Китт. Ив Монтан продолжал петь оригинал (и записывать его) вплоть до своей смерти в 1991 году. «С тех пор, как ты ушла, дни стали тянуться так долго, И скоро я услышу старую зимнюю песню. Но я скучаю по тебе сильнее всех, моя дорогая, Когда осенние листья начинают падать…»       Я наслаждался этой обстановкой, я впитывал в себя хор сотен голосов, я был весь в этом моменте, в этом звучании, в этом зале. Игра Юнги пробирала меня насквозь, и я не противился этому, я был так рад, меня охватил настоящий, неописуемый восторг. Его фортепиано, такое четкое и узнаваемое, среди невообразимого разнообразия инструментов, оставалось самым ярким, как лучи солнца. Я закрыл глаза и тонул, не скрывая своей улыбки. Когда он закончил играть, я услышал, как люди все еще поют: «Но я скучаю по тебе сильнее всех…». Юнги подхватывал их импровизацией на фортепиано, которое отдавалось эхом и смешивалось с кучей голосов. А после произошел взрыв, я распахнул глаза и увидел фейерверк. Юнги стоял на сцене и улыбался, зал аплодировал ему стоя, люди казались такими светлыми и наполненными. Счастливыми. — Ах, это было так неожиданно, - он взял микрофон и заговорил, а я впервые подумал, как же я соскучился по его голосу. — Я рад, что вы подхватили песню и узнали ее. Добрый вечер, спасибо, что вы здесь.       Юнги общался свободно и расслабленно, не строил из себя идеального маэстро, каким его привыкли видеть, и я впервые подумал, что я очень горжусь тем, что этот конфликт в себе он смог решить. Он был просто собой, таким, каким я привык его видеть. — Изначально у нас планировалась другая программа. И все это сделано вовсе не ради пиар-хода. Я известен, как виртуоз и гордость нации, но я хотел бы поговорить с вами, сбросив все статусы и обличия. Я написал ряд пьес и хотел бы поделиться с вами. В моей жизни есть один очень важный человек, с которым мы здорово повздорили из-за того, что моя игра слишком техничная и лишена эмоций. Я подумал и решил, что он в чем-то прав, и я решил играть так, как оно есть, то, что я люблю, и оставить на суд вам. Сегодня я открыт к диалогу, и хочу верить, что вы меня услышите так же, как и когда-то услышал он.       Я фыркнул, вообще-то, это было не так, однако сейчас я понимал, что в тот период он не мог сыграть «Элегию» вот так вот легко на публике. Однозначно что-то изменилось. Он вел себя уверенно, твердо стоял на ногах, и я поверить не мог, как что-то могло так сильно в нем поменяться за какие-то несколько дней. Какой ценой дались ему эти перемены — совсем другой вопрос. Наверняка, он совсем не ел и почти не спал. Я совершенно точно понимал, что ему все еще тяжело, так себя вести на публике ему непривычно, но он старается изо всех своих сил. Я восхищался им.       Он что-то хотел еще сказать, но выдохнул и махнул рукой, отворачиваясь к роялю. Он начал играть практически сразу, не давая себе времени на подготовку. Как только его руки коснулись клавиш, я провалился на месте и был готов и заскулить. Знакомые переливчатые пассажи так отдавались во мне, что мое сердце норовило выскочить куда-то вон из грудной клетки. Начало апреля, мы в его машине едем на восток.       Аккорды в верхних октавах, которых нет в оригинальном произведении. Измененная гармония в четвертом такте, другая тональность. Я знал это произведение наизусть, я сам написал эту аранжировку. Это была моя «К Элизе», но он исполнял ее, его манеру игры я ни с чем бы не спутал никогда в жизни.       Он действительно запомнил мое исполнение почти досконально. Он играл арпеджио так же в своей манере, как на той записи, мелодия в его руках становилась нежной и сентиментальной, мечтательной, проникновенной, куда спокойнее и изящнее, чем это было у меня. Его музыка всегда была откровеннее любых слов, и это было так в его духе – выражать свои чувства поступками, а не словами. Когда тема повторилась, во второй раз вступили скрипки и альты, и мелодия раскрылась для меня совсем иначе, ярко и обнадеживающе, как настоящая буря. Где-то в зале я услышал короткий вздох.       Он вышел из машины, ничего не спрашивая и подрываясь с места, будто бы у него был четкий выверенный алгоритм действий в таких ситуациях, открыл мою дверь и молча обнял меня, позволяя уткнуться себе в плечо. Он исполнял мою версию, как будто бы это была та же самая «Элегия» Рахманинова, с чувством, так, как играл он, а не пианист, безукоризненно выступающий на публике. И это была самая большая вещь, которую он мог сделать. — Эй… - тихо шепнул он, поглаживая меня по спине. Я обнял его за шею и коротко всхлипнул. — Твоя аранжировка была написана, чтобы я ее исполнял. — Это слишком нагло и самодовольно, - Я тихо посмеялся, вытирая нос. Я был рад, что он смог так неожиданно разрядить обстановку. — Как раз в моем духе, не находишь? - тепло улыбнулся он, взяв меня за руки и легко поглаживая костяшки.       Я смотрел, как завороженный, как его пальцы бегают призраками по клавишам так же нежно, как он прикасался ко мне в ту ночь. «Он делал такие громкие вещи так легко и просто, будто был совершенно бесстрашным и мог совершить все, что угодно, хоть горы свернуть, хоть океан переплыть, хоть в космос полететь.» - подумал я тогда и сказал ему, что он ненормальный.       Твоя аранжировка была написана, чтобы я ее исполнял.       Он сделал ее еще более совершенной, законченной и наполненной, оркестр работал с ним, как единый организм, они чувствовали друг друга на каком-то ином уровне, я поверить не мог, что что-то, написанное мной, может звучать так. Он играл, оркестр следовал за ним, и все это настолько меня распирало, что мне казалось, эти чувства могут меня разорвать на куски. Мне так много хотелось ему сказать, обнять, успокоить и больше ни за что не отпускать, потому что никто до него никогда не делал для меня столько громких и откровенных вещей. Неважно, что он говорит, важно, что он любит меня, а сомневаться — это нормально. Оркестр затих, одни лишь скрипичные тихо провожали последние аккорды. Юнги слабо улыбался, или по крайней мере мне так казалось с последнего ряда.       Я не заметил, как «К Элизе» перетекла в медленный вальс. Мне показалось, что эта мечтательная, певучая фортепианная мелодия, навеяна образом ночи, ночной тишиной, ночными думами. Он неспешно перебирал аккорды левой рукой и вел неторопливое повествование основной мелодией. Манера изложения напомнила песню с аккомпанементом: правая рука ведёт мотив, остальные голоса ей аккомпанируют, но у Юнги же все оказалось гораздо глубже по содержанию, его вальс отличался богатством музыкальных образов и силой творческой фантазии. С чисто моцартовской щедростью Юнги украшал незамысловатую мелодию россыпью вариаций, показывая, что в простоте и кроется самая большая красота. Предельно выразительные, непосредственные, они звучали как естественно льющаяся песня, как живой человеческий голос.       Вальс напомнил мне детскую музыкальную шкатулку, куда вложено самое дорогое, что может быть у ребенка, зимняя сказка, где снежинки падают в свете фонарей, а мороз рисует узоры на окнах. Это была не пурга и не метель, не зимние забавы, это был тихий вечер у камина, где восторженный ребенок придается мечтаниям. В его мелодии была и ностальгическая тоска, и тепло очага, и объятия мамы, и удивительная сказка на ночь, что не дает уснуть. Я все это чувствовал своей кожей, я слышал его историю и был уверен, что люди, сидящие в зале, тоже видели его теплоту и искренность. Я готов был биться о заклад, что сочиняя это, он думал о своей бабушке и о детстве, сожалея о ценности упущенного времени и увековечивая его в музыке.       Мелодия дублировалась в октаве выше, расцветала витиеватыми кружевами в моем сердце, и что-то во мне так сильно екнуло. Я вспомнил свою маму, свою сестру и отца, и подумал, как же я был с ними счастлив, и как хорошо, что они у меня были. Вальс закончился невесомыми переливами в самом верхнем регистре. Юнги поставил мажорный аккорд и выдохнул, опустив руки с фортепиано. Мне было нечего сказать. Я был поражен. Зал взорвался аплодисментами. — Этот вальс я посвятил одной юной девочке, которой уже нет с нами. - тихо сказал он, опустив голову, и я невольно привстал с кресла. — К сожалению, я никогда не был знаком с ней лично, но я не знал, как ей выразить свою благодарность и признательность, ибо эта малышка сделала так много, что и представить не может. Это дань уважения. Я должен сыграть еще одну вещь вам, она очень много значит для меня и для нас.       Я встал и отшатнулся к стенке. Он написал вальс для Суан, нарисовал для нее самую красивую зимнюю сказку, где мы все вместе, мы счастливы, он передал свою боль и свою горечь, но все-таки закончил исключительно на мажорной ноте. Он не стал ничего больше говорить, отвернулся к фортепиано и стал играть.       Соль, фа, ре-бекар, ми-фа-ми в легато, идеально выдержанное модерато в главной партии. Я вдохнул и не смог выдохнуть, триоли звучали идеально слаженно, четко по ритму, каждый акцент, каждое надрывистое крещендо, тонкие переходы с двух пиано до скромного меццо-форте, все было идеально. Каждая пауза, подобная легкому дуновению невовремя вырвавшегося выдоха, невероятная динамика. Мягкая и обреченная первая часть парализовала меня, что я не смел и шелохнуться, боясь разрушить эту магию, верхние ноты звучали точно, отчаянно и надрывисто, плавные переливы-арпеджио в левой руке, нежные бегающие звуки меж пальцев, похожие на рябь водной глади. Яркие акценты звучали особенно трепетно и напоминали раскаты колокола, что сообщает о чем-то неминуемом. Мелодия как будто бы обретает второе дыхание, тональность и настроение меняются на мажорную, словно он увидел луч солнца в тучах. Я почти представил, как пианист улыбается, как разглаживается морщинка между его бровей, как скользят его пальцы по клавишам, сначала легко, потом налегая, что несчастный рояль выдает все, на что он способен, потому что я бы играл точно так же. Я вздрогнул, меня било крупной дрожью. Он замер.       Один выбор рождает сотню других, узел завязывается, и на его месте образуется еще два узла, нити сплетаются и расплетаются, наша жизнь тоже бесконечно расширяется, как и вселенная, объем наших знаний пропорционально увеличивается со временем, и уменьшается одновременно, открывая область незнания. — Реприза.       Юнги — человек, предназначенный мне судьбой, мы должны были встретиться, все дороги вели нас к этому, потому что узел уже завязался. Смысл был в том, чтобы найти друг друга. Когда наши дороги пересеклись? Я понял смысл стольких произошедших вещей, информация с такой чудовищной силой проходила сквозь меня. Наша встреча на концерте зимой — это лишь следствие. Я хаотично пытался нащупать этот узел, понять в эти секунды что-то сокровенно важное, капитальное, что даст ему понять, что я слышу, что я все понял, что я смогу ему помочь, я должен был что-то сделать, что вдохнет в него жизнь, и его глаза загорятся. — Когда я был подростком, я бросил фортепиано. Потому что мне оно не нравилось, я считал это занятие дурацким, каким-то девчачьим, но все поменялось в тот момент, как я встретил Вас впервые. — Меня? — Да, в тот день я прогуливал занятия с теми парнями, которые считались крутыми. Я курил и слонялся по дворам, а потом вдруг услышал, как Вы играете. Это был концерт Вивальди из цикла «Времена года», тюль в Вашей комнате развевался под порывами ветра, и вся эта картина была совершенно магической. Я вспомнил, что эта часть играется в быстром темпе, но, черт возьми, это было намного быстрее, чем я мог представить. Я стоял, как пораженный, и слушал самым наглым образом. Потом концерт закончился и Вы начали все с самого начала, а после я только и мог сказать: «Охренеть просто».       Я распахнул глаза и почувствовал себя просто невероятно, как будто бы у меня выросли крылья. Я подорвался с места и выскочил из зала, бегом мчась за кулисы, спотыкаясь и ускоряясь с новой силой. Я должен был успеть. — Но если говорить о сотрудничестве, действительно есть такой человек, с которым я бы очень хотел выступить. Это скрипач Ким Тэхен. Прошло уже много лет, но о нем многие помнят, и я безмерно этому рад, признаюсь честно. Так вышло, что мы не знакомы лично, однако я очень ценю мистера Кима, его гений и считаю, что это неограненный бриллиант Корейского музыкального поприща.       Ну конечно же, Юнги сказал мне давным-давно, с чего началась наша история, он давно сказал, когда все началось для него. А для меня? Когда все началось для меня? Когда я впервые встретил подростка за кулисами, не подозревая, кто он такой? Когда я услышал его «Элегию» за дубовыми дверями филармонии? Когда мы сыграли Сен-Санса, и я замолчал, шокированный? Когда наступила точка невозврата, и он стал для меня особенным человеком?       Я влетел за кулисы, слыша, как зал аплодирует Юнги, не жалея сил, как море грудью бросается на скалы. — Дайте скрипку кто-нибудь, - нервно одернул я первого попавшегося музыканта. Ошарашенный, он вручил мне свою скрипку, и я почти на рефлекторном движении поставил ее на плечо рывком.       Я смотрел на сцену, где он стоял и кланялся, а его белая рубашка светилась. Наверное, когда он, совсем еще юный, стоял за кулисами и смотрел на меня в тот день, он чувствовал себя так же. Восхищение, смешанное со страстью, желанием, любовью и горечью. Я занес смычок, пока овации не стихли. — Молодой человек, вам туда нельзя… — Я знаю, что я делаю, - нервно бросил я.       Я сделал глубокий вдох и сыграл короткое вибрато, давая о себе знать и настраиваясь, досчитал до четырех в своей голове и сделал шаг вперед ему навстречу. Я сыграл первый пассаж и не услышал, какая оглушительная тишина наступила в зале. Я неторопливо выигрывал мелодию, задерживая ноты и растягивая их. Без аккомпанемента Юнги она мне казалась мне пустой, но я пытался вложить в нее все, что я чувствовал, вспоминая с теплом и нежностью, как мы играли ее в дождливый день на Чеджу.       Мы всегда находили общий язык через музыку, я всегда понимал, что он хочет сказать, а он понимал меня. Я доиграл основной мотив и услышал, как эхо бьется о глухие стены концертного зала. Я открыл глаза и посмотрел на него.       Юнги глядел на меня в упор, а я видел только его. Я опустил скрипку и не знал, что мне делать. Он выглядел таким растерянным и удивленным, что на секунду я подумал, что зря я это все решил. «С Рождеством, мистер Лоуренс» была самой особенной пьесой для меня. Играя с ним в тот день, я впервые почувствовал себя спокойно и умиротворенно, потому что знал, что он совершенно точно сможет со мной сыграть и будет единственным, кто может это сделать, потому что он чувствует мои мысли до того, как я сам пойму, что почувствовал. Потому что Юнги такой для меня один, и никто никогда не мог быть на его месте. — Знаешь, как отличить на небе планету от звезды? Звезда светит пульсирующим светом, еле заметными вспышками, свет, исходящий от планеты, стабилен. - я улыбнулся, тепло и искренне любуясь им, почему-то вспомнив эту фразу, что он мне сказал в тот день. — Для кого-то ты можешь быть звездой, Юнги, освещающей путь заблудшим душам, но для меня ты всегда будешь целой вселенной. Ты хотел сыграть со мной, давай сыграем?       Он вдруг расслабился, посмотрел на меня глазами, в которых сияли мириады звезд, и я понял, что это судьба. Так должно было случиться, потому что Юнги — мой человек. Даже если мы разные, характерные, будем спорить и ругаться, в конечном итоге значение имеет лишь то, что я нашел его из миллиарда людей. Он совершенно обезоруживающе улыбнулся и сел за фортепиано. — Я люблю тебя, Тэхен, - тут же понял я, едва его пальцы опустились на белые клавиши, с нежностью перебирая мелодию, словно самые драгоценные бусы. Я улыбнулся, встал с ним рядом и закрыл глаза, вступая с ним такт. — Я тоже тебя люблю.       И больше ничего не имело значения, ведь милостивая Пандора, выпустившая тридцать три несчастья, подарила грешным людям самое главное — надежду.