Реприза

начало мая 21, Тэхен.

      Я сидел на бетонном волнорезе, глядя на легкую морскую рябь потерянным взглядом и свесив ноги вниз. Я не знал, в какой момент все так поменялось, когда именно наступила эта точка невозврата, но она, несомненно, наступила. Наверное, это произошло в какой-то обычный день, когда я желал ему доброй ночи, а потом вдруг мне захотелось написать ему, что я люблю его. Я усмехнулся тогда сам себе, поежившись, я себя одернул, мол, какие еще признания в любви, тебе сколько лет, Тэхен? Потом я поразился, вроде, с чего вообще я решил ему признаться в любви? И самое главное, почему у меня эти слова почти что вылетели самым случайным образом, как будто это так легко и просто, словно это что-то, о чем даже задумываться не стоит? Не зря Юнги сказал мне об этом, а я ведь никогда не обращал на это внимания.       Мировой виртуоз, что довел меня до белого каления за пять минут своего концерта, плакал у меня на плече как минимум два раза, а потом я как-то влюбился в него, совершенно головокружительно и безвозвратно. Я все пытался понять, что же в нем покорило меня так бесповоротно, и ответа все равно не находил, как ни старался. Нет, безусловно, Юнги был красив, но я, вроде как, не из тех, кого можно легко этим взять, ведь я встречал множество по-настоящему красивых людей. Я растер свои плечи ладонями, чтобы немного прийти в себя, то ли я замерз, то ли мне было немного не по себе от открывшихся осознаний, которые с такой легкостью сейчас всплывали на поверхность, немного шокируя меня своей очевидностью. Он очень умён, даже если сам не принимает этого из-за своей невыносимой вредности, его мозг работает быстрее, он принимает решение и приступает к действию до того, как осознает, что именно сделал.              Не то, чтобы это всегда огромный плюс, но у него интуиция работает исключительно в правильном русле. Он поступает так, как считает нужным, правильным и справедливым, его решения всегда по совести, не иначе. У него красивая душа, сияющая и чистая, наверное, в этом дело. И пусть он считает себя потерявшимся человеком, он всегда приезжает к маякам в поисках ответов, и я даже могу его в этом понять. Он не сдается, даже если с его точки зрения выхода нет, и, зайдя в тупик, он находит в себе силы, чтобы искать ответ. Это упорство в нем невероятно меня восхищает.       Юнги умеет договариваться, потому что всегда зрит прямо в корень, во время конфликтов и непонимания, с таксистами, официантами, руководителями, со мной. Он всегда находит компромисс, отталкиваясь от ситуации и объясняя свою позицию, будучи совершенно спокойным и собранным. В нем сосредоточено такое количество внутренних сил, он борется с собой и с миром каждый ебаный день и, каким-то образом, несмотря на все говно, с ним произошедшее, верит в хорошее и стойким оловянным солдатиком терпит все подарки судьбы. Я подумал, что мне, вообще-то, очень повезло встретить его на своем пути.       Он смог подпустить меня к себе, доверился мне, и я вполне могу осознать, сколько это для него значит и какой это по-настоящему большой шаг с его стороны. А я не собираюсь быть уебаном, который всего этого не видит и не ценит. Когда у него начались приступы дереализации, я был так невероятно тронут тем, что он позволил мне остаться и помочь ему. Было невероятно страшно, до трясучки, что пальцы сводило, но тогда я четко понял, что его безопасность и его самочувствие будут стоять для меня выше всего.       Когда же я влюбился в него? Когда услышал его Рахманинова, уже тогда? Или когда увидел его на пляже, загнанного и одинокого? Когда он обнял меня впервые? Когда мы поцеловались? В какой момент все для меня так перевернулось? Последние пару недель я живу с прочным чувством, что я готов очень много ему отдать, но самое шокирующее в этом, что он отдаст мне в десять раз больше. Это колесо Сансары, которое работает совершенно особенным образом в нашем случае, чем больше я отдаю, тем больше получаю.       Мне до него — пройтись по бульвару легкой походкой под вечер мимо булочной, откуда пахнет сахарной пудрой, попасть под эту сладкую россыпь, похожую на снегопад, в свете фонаря. Мне до него — в памяти разбить все по кадрам и улыбнуться, поежившись, вспоминая его блестящие большие глаза, в которых я видел свое нелепое отражение. Мне до него — утонуть и не проснуться, слушая, как он играет Рахманинова так, что я забываю дышать, и у меня мир уходит из-под ног. Мне до него — россыпь звезд на небе и в лужах, на холмах вдали от города, откуда их особенно хорошо видно, считать каждую в поисках Марса на горизонте и Южного Креста. Мне до него — слезы, мне снова кто-то дал право чувствовать, и жизнь влилась в меня чудовищным потоком, прожигая сосуды и обостряя нервы до предела, что я не выдерживаю и взрываюсь от того, сколько всего я вдруг стал испытывать и ощущать. Оказывается, пустота — это совсем не плохо и не страшно, потому что ее можно заполнить всем, чем угодно.       Это был он, надеждами соткан и воодушевлённый мечтами, он, кто не цитировал гениев, не разбирался в физике, не пытался из себя кого-то строить, но завязывал шнурки на моих кроссовках, кто вел меня и не давал споткнуться. Это был он, кто наблюдал за мной незримым взглядом, излучая уверенность и поддержку, даже когда я не знал этого. Он пел мне грустные песни, утешая мою изувеченную душу, и трогал в толпе меня за плечо. Это был он, кто берег меня, словно драгоценную воду в пустыне, готовый подхватить меня в любое время, если я буду лететь в пропасть, даже под угрозой сорваться туда вместе со мной; чье сердце станет для меня мотором, если то действительно потребуется. Это был он, кто всегда «До скорого» и никогда «До завтра», кто присматривал за мной в электричках, метро, концертах и очередях. Это был он, кто так боялся рассказать, как же он дорожит мной, кто радовался моим победам, кто в немую тишину просил меня потеплее одеваться и внимательнее переходить дорогу.       Это был он, кто, как и пятнадцать лет назад, слушал шум толпы, когда город нехотя опускался в сумрачную тишину. Это был он, кто грезил, кто шел на вокзалы и считал этажи, взбираясь на лесенку, чтобы стать чуть-чуть ко мне ближе, кто оставлял те мелодии и песни в пустых залах. Вечно путающийся под ногами Мин Юнги, о котором я ничего не знал и которого я никогда не видел, а это всегда был он, в каждом человеке, в каждом временном потоке, в каждой нити и в каждом затянувшемся узле он оставлял часть себя, давал мне подсказки, чтобы я обязательно его нашел, словно Гретель, оставлявшая свои крошки. Я собирал его по крупицам, как нанизывают на тончайшую нить жемчуг. Это был он, кто всегда отдавал мне больше, чем у него было, даже когда сломался, он поддерживал меня, лишая возможности сделать это в ответ.       Вот оно как, ходить по земле без чугунных оков.       Мне сегодня так невыразимо легко, я совершенно не обращал внимания на удивленных людей, тычущих в меня пальцем, ведь едва ли они видели, чтобы кто-то когда-то так широко улыбался. Мне будто бы восемь лет, и я тот мальчик, у которого впереди вся жизнь, когда можно себе позволить немного побыть беззаботным и счастливым. Передо мной будто бы открыты все двери, множество путей, и я ощутил всю необъятность своего будущего, где я мог выбрать любой вариант событий. Я мог быть тем, кем я захочу, делать то, что мне вздумается, это ощущение переполняло меня изнутри, что в груди что-то отчаянно защемило. Мне так хочется остаться в этом моменте, впитать его в себя и запомнить, выжечь это на подкорках своего сознания. Из меня плохой ученик на злобу наставнице-жизни, но я впервые захотел упорно строить, хватать и чинить, быть жадным до свершений, и пусть вопрос счастья – вопрос неоспоримо извечный, однако я посмею предположить. Счастье — это возможность возвращаться.       Искра, что во мне потухла, вдруг загорелась и засветила так ярко, что захотелось зажмуриться. Я подумал, откуда взялось это чувство, что было в этом моменте такого особенного, и понял, что ничего особенного и не произошло. Вокруг ничего не поменялось, люди куда-то шли, мир так же жил сам по себе, ни у кого ничего не произошло, но что-то произошло со мной. Это был совершенно обычный момент, который с каждой секундой становился самым важным и особенным. Время остановилось, я вдохнул и не смог выдохнуть. Я достал телефон и сделал всего один звонок, с улыбкой прислонив трубку к уху. — Алло? - он ответил почти сразу, сонный и невыспавшийся, очевидно, и я заулыбался еще сильнее, представляя его растрепанные волосы. — Я тебя разбудил? - у меня защекотало в животе, и я невольно приложил ладонь к груди. Я вспомнил, я неожиданно вспомнил, как может быть удивительно прекрасна и лучезарна улыбка этого молодого юноши, застенчивого до своих эмоций. Больше не будет опусов, в духе, всем себя всех раздать. — Да, но все в порядке, - он зевнул, и я услышал, как он потер свои глаза. Меня распирало чувство чего-то домашнего, такого уютного и правильного. — Что-то случилось? — Нет, ничего не случилось. Просто… - я запнулся.       Мне хотелось, чтобы он столько всего пообещал мне. Я так хотел, чтобы он оставался верным себе, своему делу и призванию, а в том, что его место, несомненно, на сцене, я не сомневался ни на минуту. Меня переполнило такое чувство благодарности за все, что он сделал, когда я этого даже не знал, а он всегда был моей немой силой и поддержкой, и бог его знает, может быть, лишь благодаря этому я все еще здесь. Я так им горжусь, ведь пока скалы резали палубу его жизненного корабля, он не сдавался, даже когда посреди шторма не было видно никаких жемчужин на дне. Он отдавал улыбкой оброк грозам и невзгодам, он настойчиво шел вперед, даже потерявшись и сбившись с пути. Мне так отчаянно захотелось его обнять и благодарить, пока язык не отсохнет, пока он бы изумленно спрашивал у меня, что вдруг случилось и что нашло на меня. Он истерил, плакал, но собирался и вставал, даже если и считал это своей защитной реакцией, когда его подошвы были стерты, а навигатор сбит напрочь. Моя грудь наполнилась теплом и солнцем. Будет день, и от сложностей прежних останется гулкое тяжелое эхо, будет день, и в душе заиграет оркестр. — Тэхен? — Пообещай, что полюбишь во мне человека, а не только музыку. - тихо сказал я, улыбаясь. — О чем ты… — Я люблю тебя.       Я услышал, как он сбивчиво вдохнул и перестал дышать. Я замолчал и прикрыл глаза с улыбкой, греясь под лучами солнца, достаточно позднего, но слишком раннего, чтобы Юнги проснулся. На душе было хорошо и спокойно, в конце концов, я давно это понял, однако произнести это вслух все равно оказалось волнительно. Он был талантлив, умен, с великолепным чувством юмора, он собирался хоронить себя и имел ужасную привычку наговаривать на себя, я все это видел, но был уверен в своих словах, принимая в нем это. В нем было столько всего невероятного, и мне так отчаянно хотелось, чтобы он в этот момент увидел себя моими глазами, хотя бы на миг. Он был как вечер с гитарой у костра, он был как августовский ветер, теплый, но уже уходящий, оттого такой желанный и особенный, он был повсюду, он был всегда. — Повтори, - хрипло отозвался он, как будто бы целую вечность спустя. — Я люблю тебя, - улыбнулся я, легко соглашаясь. — Почему, Тэхен? — Вот уж не знаю, - засмеялся я, — Разве мы выбираем людей, в которых влюбляемся? Человек просто любит, не почему-то, для этого не нужна никакая причина, а, скорее, вопреки всему. Я встретил тебя только что, ты меня давным-давно. Наверное, я должен извиниться, что тебе пришлось так долго ждать. Я просто не был готов к тебе раньше, а ты был готов уже столько лет. — Ты… - он запнулся и судорожно выдохнул, кажется, истерически усмехнувшись. — Псих ненормальный. — Учусь у лучших, - беззлобно отозвался я. — Где ты сейчас? — На Востоке, куда мы с тобой ездили ночью, - я улыбнулся, вспоминая тот вечер. Несмотря на то, что мы тогда сильно пацапались, произошло много значимых для меня вещей. — Сижу на набережной. — Черт возьми, Тэхен, такая рань, какого лешего ты там забыл? - он почти мученически выдохнул, десять до полудни, действительно, еще слишком рано, чтобы чувствовать себя живым. Он такая неисправимая сова. — За тобой приехать? — Солнце не виновато в том, что оно встает каждый день, не стоит так на него злиться, - назидательно уточнял я. — Не нужно, спасибо, сегодня репетиция вечером, я буду в филармонии. — Тогда до встречи? — До вечера.       Я быстро кладу трубку, пока он не сболтнул еще чего-нибудь лишнего. В какой-то момент все мысли в моей голове как будто закончились. Мне так хотелось о чем-то поразмышлять, что я сейчас почувствовал в этом мгновении, что мной двигало, когда я сказал, что люблю его. Хотя, может быть, оно и было правильно, что я ни о чем не думал, подумаю потом, в конце концов. Я вдохнул полной грудью и нащупал в себе одно очень теплое, слепяще-яркое чувство, которое разливалось по моему телу медленной истомой, заполняя легкие, что хотелось задохнуться от нахлынувшего счастья. Я не жалею, что я живой, и, наверное, это все, что имело значение. Не хочется спешить, но очень хочется верить, что я смогу дойти до конца с ним, что бы оно ни значило, даже если это слишком громко, и говорить такие вещи – не то, чтобы правильно. Так много вдруг захотелось ему сказать, как мне нравится его улыбка, как я люблю его парфюм, чтобы уткнуться в шею и проникнуться этим запахом, как я люблю его объятия, как он красив, когда играет на фортепиано, когда он не пытается кем-то казаться, когда он просто Мин Юнги, обычный человек, раненый, но очень преданный своему делу.       Я так и не понял, в какой момент он стал для меня таким родным и близким, но разве это не свидетельство того, что все шло своим чередом, как и должно? Наверное, когда люди четко разделяют для себя отношения по каким-то этапам — это странно. Вроде как, сидят два человека на свидании, и в какой-то момент один говорит другому, мол, ты знаешь, мы, наверное, на той стадии отношений, когда можем поцеловаться, и другой услужливо кивает, вроде как, да-да, и деловито отпивает чай из своей чашки. Деловое соглашение. Нет, может быть, кто-то действительно принимает на себя такую модель поведения, но мне она кажется немного далекой от реальности.       В моем понимании, если говорить о каких-то здоровых отношениях, которые могут существовать даже между нездоровыми ментально людьми, то просто все должно идти своим чередом, в какой-то момент вы чувствуете притяжение, целуетесь, проясняете статус ваших отношений. Я задумался, можно ли назвать наши отношения с Юнги здоровыми, и, поразмыслив, пришел к выводу, что, скорее, да. Мы не пытались манипулировать друг другом, даже в шутку, мы обсуждали конфликтные ситуации и старались найти компромисс, хотя я все еще считал, что разговоры у нас получаются отвратительные. Мы оба слишком упрямые, но справедливости пытаемся работать с этим. Вот уж и правда, в мире нет плохого, если ты живешь и дышишь любовью.       Мне вдруг захотелось очутиться в каком-нибудь дне, когда мы еще не были знакомы, но имея всю ту информацию, которой я сейчас обладаю. Прожить так, наблюдая за ним издалека, зная, как много я значил для него тогда. Видеть его выступления на сцене и окунаться в вечность, будучи им незамеченным среди толпы глаз, в самой тени на последнем ряду, куда не попадает ни один лучик софита. Я бы очень хотел узнать его таким, понимать масштаб его развития сейчас, хотя я предельно четко осознаю, что он много работает, много думает над своим эмоциональным интеллектом, старается, как может. Но это сейчас. А что был с ним тогда, год назад, например? Когда он в буквальном смысле был на грани, как он справлялся? Откуда он находил силы просыпаться каждое утро?       Он, как ребенок, тянется к солнцу всем своим нутром, вытянув ладошки к небу и пропуская сквозь яркие лучи. Я бы хотел это увидеть. Я бы хотел поблагодарить Бога в тот момент, если он есть. Мин Юнги — это дождь, после которого наступает рассвет.       Я вспомнил себя: а что было со мной было год назад? Я будто бы увидел себя в прицел, погружаясь в пучины своего осознания. Весь этот период был похож на какое-то замкнутое кольцо, где есть я, ходящий по кругу туда-сюда, не видя выхода из ситуации и не имея понятия, что будет в конце, когда все закончится. Я очень любил боль, я любил это делать с собой, и это все, в чем моя вина. Я всегда выбираю не то, не тех, это похоже на падение в лимб, в небытие, где вся жизнь — побочный эффект от лекарств. Я хочу лежать глубоко под водой, не быть человеком, просто не быть, ничего не чувствовать. Кто сказал, что смерти нет, тот и наденет на тебя смирительную рубашку и пинком швырнет к стене на расстрел. Мне надо собрать себя заново, каждый день, опять и опять. Появление Юнги в моей жизни похоже на запах серы, ударивший в нос, после того, как кто-то зажег спичку. И мне отчаянно захотелось всплыть, оттолкнуться от дна, вспомнить, кто я такой, и перестать танцевать со смертью.       Я хотел светить, но мой свет — это обугленные угли на пепле моей души. Я хотел защититься, я хотел спастись, я выключил себя сам, я сам стал тем, кто отключил себя от жизни, потому что испытывать эмоции — слишком больно и мучительно. Под тягостью будней это было не то, с чем я мог справиться, но я понимал, что должен был, мое тело понимало этого. «Жил, горел и умер» — вот что написали бы на моей могиле, будь я хоть чуточку смелее. А сейчас на мне раны, шрамы и ожоги.       Я помню, был как-то в театре на постановке «Чайки» Чехова. Я увидел приписку: «комедия», совсем не придал этому значения, а потом в слезах думал, почему же русские так хороши в драме и почему великодушный Чехов таки назвал свою пьесу комедией? Смеяться тут не над чем: все герои несчастны. По мере развития сюжета герои встречаются с завистью, желанием славы, безответной любовью, отсутствием вдохновения, непринятием себя и смирением. Возможно, как раз в этих несовпадениях мечты с реальностью Антон Павлович и видел иронию жизни, Бог его пойми, этих гениев. Я даже не помню точную сцену, кажется, действие разворачивалось на балконе усадебного дома, где учитель Медведенко признается Маше в чувствах, но та отвергает его, будучи давно влюбленной в Константина, который, в свою очередь, влюблен в Нину. В общем, не суть важно, на самом деле, кто в этом многоугольнике в кого влюблен. Я тогда считал, что отключился от жизни, а потом там была девушка, она сидела на лестнице и пела песню на стихи Есенина.       «Есть одна хорошая песня у соловушки,       Песня панихидная по моей головушке»       Девушка, одетая в простую одежду, сидела и плакала по своей судьбе совершенно без какого-либо музыкального сопровождения. Она сидела и пела в полной тишине в темном зале под одиноким софитом, тихо и хрипло, шмыгая носом и поднимая глаза к небу. Все это было так красиво и так пронзительно, что у меня замерло сердце. Благодаря изучению трудов Чайковского, я понимал, что такое панихида, к горлу подходила тошнота от осознания, что девушка хоронит себя и носит траур по своей жизни. Это был первый и последний раз за много лет, когда какое-то событие извне пробило меня так сильно, что я не совладал с собой, и все копившееся во мне, мучившее меня, будто бы выбралось наружу, скалясь, и я сам надел по себе траур. На следующей день после спектакля мне стало еще страшнее жить и чувствовать, отчего я замкнулся в себе окончательно. После похорон сестры это был второй приступ мутизма в моей жизни.       Я встал и поплелся вперед, немного пошатываясь с непривычки. Слишком долго сидел, колени болят. Отчего-то впервые в жизни мне отчаянно захотелось поиграть на скрипке, будто бы на короткий миг она снова могла стать моим другом, а не моим врагом, даже если меня снова накроет, и я снова замолчу, я очень хотел поговорить с ней, успокоиться и выдохнуть, снова сделать ее частью своей жизни и перестать отвергать ее значимость, несмотря ни на что. Отказываясь от нее, я как будто бы отказывался от какой-то очень важной части себя. Личность человека — вещь непростая, но нельзя просто так отказаться от «плохих» сторон в себе, убрать все темное и скрытое, притворяться, что этого не существует, ведь целостная личность — та, которая принимает в себе все, осознает, учится реагировать на это и справляться с последствиями. Я же, отрицая очень весомую и значимую часть себя, отрицал и себя тоже, терял и путался. И это то, с чем мне нужно встретиться и разобраться. Скрипка ни в чем не виновата. Я не знал, как к ней подступиться, как с этим справиться. Наверное, чтобы снова прийти к ней, нужно справляться с первопричиной. Я уже начал справляться с мутизмом, пусть и через терапию, но я быстро оклемался, и у меня есть Юнги, который меня поддержит и поможет. Может быть, в этот раз все будет не так плохо и плачевно?

***

      Я зашел в репетиционный зал, когда еще не было и четырех часов дня. Очевидно, это слишком рано, чтобы вообще кто-то сюда пришел, но оно и было к лучшему, этот момент мне хотелось прожить исключительно одному. Солнце слепило в окна, и весь зал был залит солнечным светом, поднимая мелкие пылинки вверх, что тянулись, будто бы мотылек в ночи к огню. Я сделал шаг навстречу одинокой скрипке, покоившейся на стуле, и подумал, сколько ужаса смог принести в мою жизнь невинный инструмент. Ее налакированное дерево поблескивало и отливало, а я стоял истуканом и смотрел на нее, сжимая руки в кулаки.       Кадры проносились в моей голове, будто бы кто-то поставил мне в голову кинопленку. Смерть моей сестры, ее окровавленная рука и слабое дыхание, порвавшийся в тот день смычок, скорая помощь, бесконечные сирены, темнота и незабытие. Желание умереть, терапия, слезы, истерики. Похороны, сразу три гроба. Я разбил ее «Страдивари» и разбил свои руки в кровь. Я отказался от музыки, я отказался от всего, я плакал. И только мои вечно окровавленные руки напоминали мне о случившемся, а я в попытках истерзать себя снова и снова, доводя до приступа, разбивал их каждый раз с новой силой, пока хватало сил. Я злился на жизнь, на себя, на весь мир. У меня не осталось никого. Меня потряхивало.       Психотерапевт, таблетки, долгие беседы, он был единственным, кто пытался меня вытащить, кому я был нужен больше, чем себе самому. Уход с большой сцены, я просто исчез из людского поля зрения. Я все еще срывался, «это нормально, вам больно, вы переживаете свою боль», - говорил мне врач, а я не понимал, что тут нормального, и как все это вообще пережить. Я устал плакать.       «Почему вы думаете, что заслужили эту боль, Тэхен, за что вы так себя наказываете?». Я прикусил губу. Ответа на этот вопрос я не знал до сих пор. Мне казалось, что это будет справедливо, если мне будет больно так же, как и им тогда. Врач выработал для меня четкую систему жизни и мы даже организовали какой-то график моих дел. Хотя я и напоминал обескровленную и пустую версию человека, врач придумывал для меня какие-то задания, давал мне упражнения, чтобы я мог справиться, что-то, что давало бы моим пустым дням смысл и осознанность, приземляло меня и сосредотачивало на реальности.       Первым пунктом в этом списке было определить судьбу вещей мамы, отца и сестры. Врач дал мне свободу действий и сказал решить по своему усмотрению, можно было все отдать кому-то или оставить себе, как напоминание о них, чтобы мне было легче ощущать их присутствие рядом и постепенно привыкать к новому положению вещей. Одежду я отдал в приюты, книги оставил у себя, скрипку сестры разбил, как самое ненавистное, а мамин молитвенник всегда держал при себе. Это помогло.       Второе — нужно с кем-то говорить о своих чувствах. Я не хотел этого делать очень долгое время, ибо некоторые люди не знают, как себя вести в таких ситуациях. Они могут сказать что-то бестактное или грубое, когда пытаются посочувствовать. Мы договорились на том, что я буду писать письма на электронную почту родителей или самому себе, разного содержания. О том, как прошел мой день, о чем я думал, чем занимался. Когда я не выдерживал, я плакал часами у врача в кабинете. Он молча подавал мне воды, не пытаясь меня успокоить. Проговаривая свои чувства, я начал немного понимать, что со мной происходит, и это было ужасно. Письма были длинными, иногда я бросал это дело и кричал, что все это бесполезно, в то же время эти письма были для меня якорем, давали мне надежду, что я не одинок, и все это было так ужасно неправильно.       Изменилась вся моя жизнь, я не был готов принимать какие-то решения, не был готов праздновать дни рождения, весь привычный уклад вещей нарушился, и я не знал, как вести дальше свою обычную жизнь, как ее строить с учетом всех обстоятельств. Врач сказал мне, что все нужно сделать иначе. Не принимать решений, пока я не буду готов, по-другому организовывать праздники, ибо в первое время это может быть очень тяжким занятием. Со слов врача, немного облегчить их наступление поможет заблаговременное планирование. «Возможно вы захотите на этот раз отметить эти дни по-другому. Вы можете найти утешение в общении с друзьями и родственниками или предпочесть сделать что-то в одиночку. Каким бы ни было ваше решение, помните, что нет правильного или неправильного способа провести эти дни. Постарайтесь делать то, что будет для вас наиболее приемлемым.» - сказал мне врач. Это было нашим третьим пунктом.       Четвертый пункт был самым важным. Я должен был следить за собой, и мне казалось это самым непреодолимым, потому что у меня вызывало это приступа стыда и угрызения совести. Мне казалось неправильным то, что я пытаюсь жить дальше, оттого я как будто бы нарочно пытался сделать себе еще хуже, естественно, я страдал от этого очень сильно. Наше тело первым реагирует на стресс, так объяснял мне мой врач, когда что-то происходит с нами не так, тело отзывается и начинает заболевать, силы тратятся на мысли и размышления, и в какой-то момент ты понимаешь, что не можешь встать с кровати, что у тебя все болит, и совершенно неясно, что с этим делать и как бороться. Врач втолковывал мне, что в первую очередь нужно заботиться о своем теле, с этого начинается забота о себе. Вещи, которые зачастую кажутся элементарными, в духе, хорошо спать, завтракать и обедать, принимать ванную, иногда кажутся невыносимыми, и тут важно найти для себя ту форму заботы о себе, которая будет комфортна. Некоторым людям помогает физическая активность, например, прогулки или выполнение упражнений. Другие предпочитают общение с друзьями и родственниками или совместные трапезы и беседы. Можно освоить новые навыки, например, приготовление пищи или садоводство, найти новые хобби, что-то, что будет вдохновлять. Уделяя время поиску новых способов утешения и получения удовольствия, получится быстрее оправиться от горя. Это тоже помогло. Хороший у меня врач, как ни крути.       Я стоял и смотрел на скрипку, совсем теряя счет времени. Я услышал, как колокол медленно пробил трижды, время будто бы останавливалось и замедлялось, оттого каждый последующий удар был дольше предыдущего. Мое сердце в какой-то момент тоже остановилось. Я вздохнул и услышал звуки тихого фортепиано, медленная, простая мелодия, где гармония движется вниз, подхватываемая виолончелями, что плотным звуком давали насыщенности в басу. Фортепиано, окруженное скрипичными, лилось медленными нарастающими волнами вперед, играясь с гармонией из минора в мажор и обратно с тонкими соло контрабаса. Не прошло и мгновения, как солистом стал весь оркестр, его целостный и единый организм.       Я услышал совсем неуместный перебор электрогитары и колокольчиков в тишине, что дублировали основную мелодию. Я взял скрипку, закрыл глаза и повел смычком вперед, следуя за переливами колокольчика. Я услышал, как вступили скрипки со мной, как подхватил всю мелодию клавесин, как тема отзывалась то там, то тут, то в глубоких гобоях, то в нежных кларнетах, словно тихое эхо. Это был вальс, красивый, меланхоличный, очень уверенный и предвещающий, похожий на бурю, по-своему мрачный и очень экспрессивный. Я считал «раз-два-три», хмурился и уверенно вел смычком с нажимом и напором, эта мелодия казалась мне судьбоносной.       Я вспоминал, как я впервые взял скрипку, какой восторг я испытал при этом, как она странно лежала на моем плече, и мне так не терпелось начать обучение. Я предвкушал это время, я не мог найти себе покоя, я читал столько литературы, подаренной мамой, она улыбалась, обнимала меня и целовала в макушку. Даже если сейчас ее образ плывет у меня в голове, так как прошло уже много лет со дня ее гибели, я помню некоторые моменты так кристально ясно, словно это фильм, записанный на пленку. Мама всегда улыбалась, когда я играл на скрипке. Скрипка делала нас счастливыми.       Я вспоминал, как в нашем доме появилась Суан, такая крошечная, очаровательная и замечательная. Мы все в ней нашли свое счастье. Поначалу она была довольно нелюдимой и очень скромной, много времени проводила наедине, но мы не настаивали, давали ей свыкнуться. На одном из занятий я заметил, как она подглядывала за мной в дверную щель, я сделал вид, что не заметил, но в душе был ужасно рад, что она проявила такой интерес. После занятий я подошел к ней и спросил, хочет ли она поиграть на скрипке немного. Ее глаза так неверяще загорелись, будто бы она вот-вот заплачет. Она держала смычок подрагивающими пальцами, а я помогал ей, подсказывал, она каждый раз вздрагивала, когда звук выходил режущим, а я смеялся, потому что так и должно быть. Я подумал, что, наверное, мама была так же счастлива, когда я взял скрипку впервые. Вот оно как. Маму, подглядывающей за нами в тот момент, я не увидел, мне об этом рассказала Суан уже позже, когда мы вдвоем прятались под одеялом.       Вибрато не получалось у меня очень долго, два года совсем ничего не выходило, хотя движение кажется с виду очень простым. Я освоил его только на третьем году, оставаясь при этом крайне недовольным собой, но господин Ан так восторгался и так меня хвалил, утверждал, что это такая редкость освоить вибрато в таком раннем возрасте. Я полагался на его опыт, но моей самокритики это не уменьшало.       Мелодия росла и набирала обороты, и я медленно следовал за всем оркестром, сливаясь с ним и становясь его частью. Я слышал все сразу, все звуки будто бы окутали меня с головой. Я слышал переборы клавесина, тяжелые гобои и трубы, раскат барабанов, синхронные партии скрипок и альтов с тяжелыми контрабасами, мой слух как будто бы расфокусировался, я стал слышать все и сразу, и меня это шокировало в той же степени, сколько и наполняло.       Мама подарила Суан на день рождения музыкальную шкатулку, где танцевала вальс молодая пара. Я играл ей измененную версию «К Элизе» в моей аранжировке. Она смеялась и крепко меня обнимала, отец просил всех пройти ко столу и поторапливал нас. Мы играли с сестрой дуэтом вечерами, пока отец читал новости, а мама неспешно вязала под небольшой лампой. Мелодия клокотала во мне двумя форте.       Отец и мать хлопали стоя, когда я закончил свое первое выступление на большом конкурсе, Суан мчалась за кулисы с букетом цветов и обнимала меня, шепча, что очень гордится мной. Удар барабанов с тяжелой трубой в сопровождении, за которыми я шел, ведомый силой музыки, ведя смычком по струнам, не стихая ни на минуту, будто бы моя музыка сейчас разразится новым штормом. Я играл, и мне казалось, что музыка, льющаяся из моей души, клокотала. Я не находил в себе сил остановиться.       «Честно говоря, я не рассчитывал быть сегодня здесь, - едва слышно сказал он, — Но безмерно благодарен, что мои старания были оценены на столь высоком уровне. Я не ожидал, я очень признателен уважаемому судейству, а так же моей преподавательнице госпоже Ли. Я буду безмерно рад, если грант будет переведен тем, кто действительно в этом нуждается. Спасибо.»       Голос прорезался в моей голове, словно треснуло стекло, оно звенело, бушевало, будто бы наконец-то получило право вырваться наружу, и моим расфокусированным слухом я смог уловить струны своей души. Он отошел в сторону и поклонился под громкие овации, его глаза сияли, а улыбка искрилась, прямо как у моей мамы, когда она радовалась за меня. Я смотрел на него, его поступок по-настоящему восхитил меня, это очень благородно, что он не гонится за славой и деньгами. Я слышал его выступление, господин Ан пророчил ему большое будущее, и я был с этим согласен. Его игра была очень виртуозной, витиеватой и искусной, для своих лет он был выдающимся пианистом, и это было первое его появление в большом музыкальном свете. И сразу такой оглушительный успех.       Он зашел за кулисы, будто бы летел, а я сжимал гриф своей скрипки, почувствовав вдруг себя очень спокойно. Он поднял глаза, резко остановившись, я смотрел на него в упор, стараясь придать своему виду уважение к нему и признательность, мягко искренне улыбаясь. — Поздравляю вас, - тихо сказал я, не отводя от него глаз. — Это заслуженная победа, ваша игра была непревзойденной. — На сцену приглашается лауреат первой степени по классу «Скрипка» Ким Тэхен… - меня звали, но я не мог отпустить его так просто. Ведущая продолжала, — Бах. Концерт для скрипки с оркестром ля-минор в трех частях. — И ваш поступок с грантом… - я сделал шаг навстречу, и он совсем перестал дышать, как мне показалось, не понимая, что происходит. Я продолжал, будто бы не обращая внимания на время, словно его не существовало, и мы никуда не спешили в своей будничной беседе, — Это очень смело и благородно.       Я легко откланялся и медленным шагом отправился на сцену, растворяясь в свете софитов. Я не видел, что было с ним дальше, я шел, обласканный теплом сцены, нежась в запахе дерева и лака, я тонул в аплодисментах, я любил свою скрипку, она была продолжением меня и моей личности. Я поставил инструмент на плечо привычным жестом и последнее, что увидел,— это сияющие глаза мамы, папы и Суан, которые я мог найти даже в кромешной темноте.       Я не замечал, как в кабинете, который вдруг стал очень тесным для меня, сделалось шумно, и источником этого шума был я сам, моя скрипка была оглушающе громкой, отчаянной, будто бы воскресшей, словно она обрела новое дыхание. Я вернулся в реальность, я сосредоточился на руках, на ощущении смычка, на том, как затекли пальцы с непривычки, а боль от давления на струны отдавала в подушечки. Я открыл глаза, свет из окон ослепил меня. Я дрожащими пальцами держал вибрато на последней высокой ноте, заканчивая. Весь шторм стих так же резко, как и начался, будто бы ему просто нужно куда-то вылиться, осталось только едва слышное фортепиано и тихие переборы клавесина. И моя нота, последняя, растворилась в стенах этого помещения.       Я выдохнул и понял, что мне стало очень легко. Я вспоминал улыбки всех своих близких и вдруг понял, что скрипка была не моим врагом, скрипка была моим освобождением, она делала нас всех счастливыми, моя семья, все они живут в моих мелодиях, в моей игре, они смотрят на меня, и на каждом выступлении они все еще улыбаются. — Зачем… Тэхен, зачем ты это сделал.       Я обернулся и увидел его, напуганного, дрожащего, сдерживающего слезы. Он подлетел ко мне, хватая мое лицо в свои ладони. — Пожалуйста, ну зачем…       Он смотрел в мои глаза, шептал что-то, будто испугавшись, что я больше не живой или со мной что-то случилось, а я вспомнил. Юноша с широкой улыбкой на сцене, отказавшийся от гранта, которому пророчили большое будущее. Талантливый виртуоз, мальчик-бриллиант, первое выступление и такая оглушительная победа. — Это был ты… — Тэхен, ты... Твоя скрипка, ты разговариваешь, - он робко взял мою ладонь в свою руку и посмотрел на меня. — Ты в порядке?       Я улыбнулся, отложил скрипку и крепко обнял его за шею. Это был он, надеждами соткан, он, кто не цитировал гениев, но вел меня и не давал споткнуться. Это всегда был он. И в тот момент, очень важный и счастливый для меня, когда я выиграл крупный грант, он был рядом со мной, а я не придал этой встрече никакого значения. И на букет цветов, лежащий на полу, я тоже не обратил никакого внимания, а это были его цветы, которые он выронил по глупой случайности, а я не услышал этого. Я совсем забыл об этом событии, а теперь воспоминания всплывали таким ярким калейдоскопом, будто бы я всегда об этом помнил, просто в один момент это вылетело из моей головы, и я совершенно позабыл ту часть меня, которой мне, как оказывается, всегда не хватало.       Скрипка всегда была частью моей жизни, моим продолжением, и, отрицая ее, обвиняя ее во всех своих бедах, я отрицал пострадавшую и слабую часть себя, ту часть, которая сдалась, которая перестала бороться и чувствовать. А эта часть моей личности — тоже я, и я не могу от этого отказаться, выбросить и вычеркнуть. Соответственно, если я не могу это поменять, мне остается только изменить свое отношение, принять это и перестать отказываться от самого себя. Скрипка — часть меня. Мне не нужно от нее отрекаться, чтобы быть собой. Я могу быть счастливым, играя на ней, потому что жизнь продолжается, потому что нужно принять и пережить это, потому что нужно двигаться дальше, потому что моя семья хотела бы, чтобы я играл. Потому что пока я играю, я помню их, а пока я их помню, они живы. Игра на скрипке — это самая высшая дань их уважению и их памяти, это самое большое, что я мог для них сделать. Просто продолжать играть. — Все в порядке, - сказал я ему, целуя за ухом. — Теперь все хорошо. — Почему ты играл? Что тебя сподвигло? Как же твои приступы мутизма, а если что-то... — Ничего не случится, – перебил я его и улыбнулся. — Больше ничего не случится, не волнуйся, я думаю, я разобрался с этим и кое-что для себя прояснил. Скрипка всегда делала меня счастливым, Юнги, просто я забыл об этом, отдаваясь боли на растерзание. Но скрипка никогда не делала мне больно. Это был я сам. — Тэхен, ты... – он прикусил губу, приглаживая мои волосы с осторожностью, — Ты уверен?       Я улыбнулся и обнял его, крепко сжимая плечи. Я совершенно точно был уверен, так, как никогда раньше. Удивительно, что в такой момент, когда я вдруг осознал для себя что-то очень важное, ценное и личное, Юнги все равно фигурировал в моих мыслях и был со мной рядом. Тот самый Юнги из прошлого, еще не пострадавший, еще не отвергнутый, еще не сломанный. Я вспомнил его солнечную улыбку, и вдруг понял, что та улыбка, которую я увидел впервые в большом зале, была так далека, в тысячи раз, будто бы она резко стала еще фальшивее. Мне стало очень горестно от мысли, что жизнь за эти года так сильно его помотала и искалечила. Мне было жаль, что я не был рядом с ним.

"Влияние среды и общества превращает наш внутренний мир в полыхающий, заброшенный дом.

Обстоятельства заводят каждого из нас в свою ванную, где мы прячемся, вознося стены вокруг себя, и мы остаемся наедине со своими страхами и болью, сковывающими нас в тупике безысходности, из которого далеко не каждый сможет выбраться с высоко поднятой головой".

      Я вспомнил эту цитату из какой-то песни совершенно случайным образом, отстранился от него и посмотрел почти ошарашенно. По крайней мере, именно так я себя ощущал. Я вдруг понял, почему он так любил закрываться в ванной, почему ему нравилось принимать ее в одежде, почему он засыпал там, почему он обманывал всех вокруг и попал в это амплуа, почему счастливый мальчик с радостной улыбкой взял и исчез. Я вдруг понял, какое же страшное место — ванная в его доме, и бог знает, сколько всего оно хранит. В моей голове будто бы сошлась какая-то мозаика, какие-то кусочки паззлов, где я резко начал понимать первопричины многих вещей.       Юнги боялся, он ужасно боялся людей, общества, всей толпы и славы, он хотел защититься от всего, что на него навалилось, но в итоге сломался трижды, а то и еще больше раз. Вместо борьбы он, покалеченный, словно кукла-марионетка, сломался окончательно и сдался на волю публики. Он стал тем, кого хотели видеть, потому что так сложились обстоятельства, таким роковым образом. Меня накрыло таким пониманием, осознанием и искренним сочувствием к нему, что я не успевал это осмысливать и осознавать. Мне хотелось его обнять и успокоить, представляя, какой груз он нес в себе столько лет. Я будто бы впервые не только почувствовал, но и увидел его выжженную душу изнутри. Это напоминало черное поле после пожара. — Мне очень жаль, Юнги, - сказал я, взяв его руку в свою и крепко сплетая пальцы, пристально наблюдая за его внимательными глазами, — Мне действительно очень жаль, что с тобой столько всего дерьмового случилось. Мне жаль, что мир — такая помойка, которая сломала такого светлого человека, как ты. — Да что с тобой такое сегодня... - его голос был едва осязаем в глухом помещении кабинета. Мне как будто бы приходилось прилагать усилия, чтобы расслышать, и в то же время будто бы я слышал его так хорошо и отчетливо, словно каждое слово было сказано в рупор, так оглушающе громко, прямо около самых сокровенных уголков моей души. — Я вспомнил кое-что, - улыбнулся я. — Я вспомнил тебя на финале отборочных, где ты занял первое место, но очень благородно отказался от гранта и первого места. Я так и не спросил, почему ты это сделал? — Я просто не думал о победе, я не был готов, я играл просто потому, что любил играть, я отказался участвовать в следующих этапах. У меня тогда только умерла бабушка, мне было... - он запнулся, и я только и смог, что сжать его руку крепче в поддерживающем жесте. — Мне было не до побед. — Я так и представлял, - улыбнулся я искренне. — Я скучаю по ним, - честно сказал он, заглянув в мои глаза, и мое сердце сжалось, почти разбившись.       Я знал это чувство, как никто другой, я прошел все это на своей шкуре. Иногда, будучи уже преподавателем, я выходил вечером на пустую сцену, когда уже все уходили из консерватории, и в здании не было ни души. Я смотрел на те места, где они обычно сидели, мои самые любимые и родные люди, я пытался представить их, но места все еще оставались пустыми. Лишь спустя время до меня дошло, что они останутся пустыми навсегда. Туда больше никто не сядет, я никогда не увижу их улыбок и искрящихся глаз. Принять это было тяжело, я бы даже сказал, невыносимо. Я знаю, что такое скучать по людям, которых уже с тобой нет, и неважно, сколько лет прошло с момента их ухода, эта боль потери каждый день живет с тобой бок о бок, и ничто в этой жизни не способно искоренить ее или испепелить, выжечь, не будет ничего, что заставит тебя позабыть об этом. И ты привыкаешь жить с этой болью, жить с ощущением пустоты и незаменимости. Жить с этой черной дырой, которая будет сопровождать тебя всю жизнь. Иногда она будет болеть чуть меньше, но она никуда не денется, что бы ни было.       Юнги чувствовал то же самое, каждый день он жил с этой невыносимой болью, просто мы справлялись с ней по-разному. Я предпочел отключиться, или так предпочла моя психика, Юнги решил все это проживать. Что из этого хуже и мучительнее - бог его знает, ни то, ни то не хорошо. Возможно, нам следует сходить к моему психотерапевту. В конце концов, только благодаря врачу я вообще встал на ноги и нашел в себе силы вернуться в мир музыки. — У нас с тобой одна боль на двоих, - сказал я тихо, потупив взгляд, — И одна судьба на двоих. — Ты в последнее время говоришь очень громкие вещи. - я услышал, как он тяжело вдохнул и замер. — Забавно, что ты произносишь это шепотом, - я не сдержался. — Тэ, что-то случилось? - он выглядел всерьез обеспокоенным, но я лишь помотал головой и поспешил его утешить. — Нет, Юнги, - я посмотрел в его глаза, в которых танцевали вальс солнечные зайчики, — Просто я благодарен, что ты нашел меня, что мы встретились, что ты оказался очень настойчивым и решил узнать меня, несмотря ни на что, пережил все мои истерики и выходки, доверился мне. Я знаю, что я тот еще персонаж, - я закусил губу и хмыкнул, — Но ты еще интереснее меня, потому что связался со мной, и кто еще из нас двоих псих ненормальный, скажи? — Тебя подменили, что ли, - он наконец-то улыбнулся, и если бы он знал, как мне было тепло и отрадно увидеть тень той улыбки, что я когда-то не заметил. — Улыбайся почаще, пожалуйста, тебе это так сильно идет, - я не сдержался и с любовью провел пальцами по его щеке, замирая вместе с ним. Он прикрыл глаза, и мне показалось, что он впитывает в себя это мгновение, как губка. Солнце на его щеке, мои касания, как будто бы он очень старался все это запомнить и выжечь где-то у себя под коркой, чтобы потом вспоминать в самые необходимые моменты и воспроизводить это в своей голове по секундам, замедляя темп времени и вглядываясь в детали. Он был такой удивительный, и в этих мелочах мы были так невероятно похожи. — Я люблю тебя, Тэхен.       Моя рука невольно остановилась, и я даже не проконтролировал это движение. Мне показалось, что внутри меня что-то оборвалось и обрушилось. Он даже не открыл своих глаз, он сказал это так легко и просто, будто бы выдохнул, совсем очевидно и рефлекторно. Слова любви, судя по всему, давались нам легче всего, они были похожи на едва ощутимое дуновение теплого ветра, что приносил с собой перемены. Я понимал, что это признание вслух очень много для него значит, я понимал, что он в это вкладывает, что хочет выразить, не пытаясь при этом быть многословным. Он выбрал самую лучшую фразу, чтобы выразить свое уважение, свою признательность, свое доверие. Он выбрал меня, а я не из тех людей, кто отступает легко. Я улыбнулся и мягко поцеловал его в лоб. — Я знаю, Юнги.       Он выглядел растерянным, и это позабавило меня еще больше. Мне захотелось стиснуть его в своих объятиях, такого уже близкого, важного для меня человека, что стал неотъемлемой и очень значимой частью моей жизни, влился в нее так легко, будто бы всегда тут был, а может быть и был, просто я был настолько слеп, что никогда его не видел, будучи слишком занятым в том, чтобы утонуть в своей боли и всех потопить вместе с собой, совершенно не понимая, что моя семья хотела не этого для меня. Но я всего лишь человек, я могу ошибаться, делать неверные выводы, я переживаю свои эмоции и многим вещам до сих пор только учусь, например, я только начал учиться любить, пока что мне кажется, что это очень легко, если не забывать о том, что нужно разговаривать со своим партнером, и любовь по своей природе – чувство исключительно созидательное.       

***

      Наши репетиции проходили вполне удачно, даже если я особо не принимал там никакого участия. Концерт был назначен на двадцать пятое мая, оркестр постепенно раскачивался, сосредотачиваясь на подготовке. Репетировали небольшими группами, скрипичные, духовые, в основном, кто-то собирался квартетами и квинтетами, чтобы пробежаться по материалу. Наблюдая со стороны за этой суетой, я бы сказал, что все двигалось своим чередом.       Я сидел в зале и наблюдал за ними, восхищаясь и окунаясь в эту атмосферу с головой. Иногда я брал с собой Чонгука, когда репетиция была у виолончелей, полушепотом объяснял какие-то детали, слушая позже, как он тренировался, пытаясь их повторить. Присутствия Юнги практически не требовалось, сначала должен сыграться оркестр, в том, что Мин сюда очень легко и быстро впишется, почему-то никто не сомневался. Я тоже не сомневался. На последней неделе решили прогонять все вместе, чтобы все звучало сбалансированно и органично, господин Ан в этом был настоящий мастер, в конце концов, я столько лет у него проучился, он и правда золотой человек, знающий свое дело, как никто другой.       Суан в детстве спрашивала у меня, зачем нужен дирижер. Я смеялся и объяснял ей, что оркестр сам по себе — это очень разрозненный механизм, в игре принимают участие множество различных по звучанию инструментов, у каждого из них своя роль, своя партия, и кто-то же должен все это объединять в одно, кто-то должен этим руководить. Сестра тогда сказала: "Так получается, оркестр — это овощи, а дирижер — повар, готовящий суп?" Я очень долго смеялся над этим сравнениям, но суть она уловила верно, тут уже и не поспоришь. Однажды господин Ан пришел к нам домой на чай, который был организован с подачи моей мамы, Суан тогда выбежала и сказала очень бодрым и довольным тоном: "Здравствуйте, господин повар!" Мне пришлось потом объяснять своему учителю, что сестра совсем не это имела в виду.       Вечерело, оркестр собирался в малом зале, скрипка, на которой я сыграл, покоилась на своем месте и тонула в лучах закатного солнца, но самое главное, она больше не казалась мне врагом. Юнги о чем-то беседовал с ребятами, и я, дабы им не мешать, тихо отлучился пройтись. Он обязательно заметит мое отсутствие и спросит, что случилось, все ли в порядке, в тысячный раз за этот день, но со мной действительно ничего не случилось. Жизнь случилась.       Я шел по коридору, смотря, как солнце играет на деревянном паркете старого коридора и бликует на стенах. Я остановился и посмотрел на свою тень, изучая ее. Там был юноша, невысокий, с расслабленными плечами, повторяющий мои движения. Я улыбнулся, когда он приветливо помахал мне ладонью. Я хотел поблагодарить его от всей души за то, что в прошлом он нашел в себе силы, чтобы быть там, где он есть сейчас. Я улыбнулся и прошел в большой зал, который был пустым и безжизненным, будто бы в противовес всему тому, что было буквально мгновение назад. Зал был мрачным, темным и холодным, норовясь будто бы затянуть меня обратно в пучины тяжелого неприподъемного прошлого, но я стоял. Стоял совершенно один на большой сцене, и больше не чувствовал зыбучих песков под своими ногами. Стоял, гордо выпрямив спину, чувствуя неосязаемый гриф скрипки в моей руке. — На сцену приглашается лауреат первой степени по классу «Скрипка» Ким Тэхен…       Я услышал этот голос, закрыл глаза, вышел на аванс-сцену. Почувствовал на своем лице теплый свет невидимых софитов, проникся нежными взглядами мамы, папы и сестры, ощутил тяжесть инструмента на своем плече, почти занес смычок, но услышал шорох за кулисами и остановился. Там стоял Юнги, с которым я говорил до этого, и он уронил букет цветов, который я не заметил. Оркестр так и не начал играть, зал так и сидел в тишине, время остановилось. Все должно было быть иначе в тот раз, все должно было случиться не так, как случилось, я должен был выслушать его. Юнги всегда сопровождала музыка, где бы он ни шел, она всегда была рядом как верный друг, как помощник, как шлейф, что волочился за ним и был так легко узнаваем. Я сделал глубокий вдох и медленно открыл глаза, зал все еще был пустой, но я услышал красивейшую фортепианную мелодию, простую, но такую чарующую, как теплое объятие, как зимний снег, на который смотришь из окна своей квартиры, укутавшись в пушистый плед. Я обернулся и понял, что услышал, наверное, чуть ли не впервые, как пела его душа.       Юнги стоял за кулисами, там же, где стоял много лет назад. Я готов был биться о заклад, что в тот день, уронив свои цветы, он смотрел на меня такими же глазами, полными восторга, восхищения и немого обожания. В темноте зала он как будто бы светился и искрился, и никто из нас двоих, будто бы понимая, что сейчас происходит, не спешил делать шаги навстречу друг другу, словно сейчас происходило что-то несомненно очень важное и сокровенное, мы пытались догнать прошлое и прожить его так, как должны были, не потеряв после друг друга на долгие годы. Я улыбнулся ему, решительно развернулся и пошел к нему, почти улавливая встревоженный шепот зала и удивленный взгляд мамы. Я остановился перед ним, жадно дышащий, как будто бы пробежал марафон, и смотрел на него с таким нескрываемым теплом и нежностью, по крайней мере, это виделось так именно с моей стороны. Я совершенно не придал этой встрече значения, он был для меня просто человеком, талантливым музыкантом, не более, а я для него был всем, был его вдохновением, зацепкой и спасательным кругом. И теперь я, тридцатилетний, спустя почти пятнадцать лет, стою здесь и чувствую все его эмоции в тот момент, как будто бы он взял и запихнул меня в свою шкуру. — Ты всегда был рядом со мной, - начал я тихо, подмечая, как он затаил свое дыхание, будто бы он так ждал этой встречи, так к ней готовился и совершенно был застигнут врасплох. Я, воодушевленный, продолжал, — Ты был со мной, когда я не знал этого, не видел, не замечал. Я был важной частью твоего мира, когда ты для меня ничего не значил, когда все происходящее не имело для меня никого значения. Но спустя столько лет, я чувствую это, я вижу тебя, и я понимаю, что ты испытывал в тот момент, почему ты выронил цветы, будучи слишком удивленным. Если бы у меня сейчас были цветы, я бы их тоже выронил. Теперь ты очень важная часть моего мира, теперь все видится мне совершенно в другом свете, и наша первая встреча, на которую я не обратил никакого внимания, стала первым узлом, который завязался. С тех пор все мои дороги вели меня к тебе. Я делал выборы, я просыпался и пил чай, этим определяя свою последующую жизнь. Все вело меня к тому, чтобы я был здесь и сейчас, и чтобы ты был со мной рядом. Ты был прав, Юнги, это не мог быть кто-то, кроме тебя, это всегда был только ты, даже когда я был слишком занят собой. А теперь ты такой важный, такой значимый для меня человек, что я проживаю твои чувства как свои. Я всегда был к тебе неравнодушен, с самой первой встречи, которую я считал первой. А какой она для тебя была по счету? Наверное, пальцев рук не хватит. Я очень многое пропустил, я многого не знаю, но я уверен в тебе. Ты знаешь меня таким, каким не знает никто. Ты всегда видел меня. Теперь я вижу тебя. Спасибо, что это всегда был ты. Спасибо, что все это время ты ждал меня и любил. Теперь я готов открыться тебе, довериться тебе, и отдать тебе столько же, сколько ты отдал мне. — Тэхен... - шепотом вымолвил он, запинаясь, — Я ничего не сделал, я просто жил, это ты был тем, кто вдохновил меня и вел вперед, а не я. Ты всегда был моим немым собеседником, с которым я делил и горе, и радость, с которым я беседовал в своей голове. Я так часто думал, когда мы увидимся, что же я скажу тебе, как я могу тебя отблагодарить, как выразить тебе свою благодарность и свою признательность, но когда это произошло на самом деле, слов так и не нашлось, я был слишком шокирован, и ты стоял, такой великолепный, мне казалось, что ты не существуешь, и все это какой-то сон, я вот-вот проснусь и снова попаду в кошмар наяву. Я должен поблагодарить тебя за то, что ты разбудил меня, еще тогда, я должен был сказать тебе, что ты подарил мне любовь к музыке, и это самый высший подарок, это то, что дало мне смысл, это то, без чего я себя не вижу... — Твое место на сцене, Юнги, - улыбнулся я, прислонившись своим лбом к его, — Какие-то вещи поменяются, но эта сцена твой дом. — Мой дом там, где ты, - шепотом сказал он, чуть улыбнувшись и взяв меня за руку. — По моим планам, я должен был тебя разочаровать и расстроить. — Видимо, я слишком тебя люблю. — Не будь слепцом, не надевай розовых очков, я совсем не подарок, уж тебе ли это не знать, как никому другому. — Знаешь, Тэ, - он взял мою руку в свою и осторожно провел большим пальцем по тыльной стороне, — Любить человека - это не значит идеализировать его и игнорировать минусы. Это значит, видеть все ошибки, давать себе в этом отчет, но при этом принимать все это в человеке, потому что это тоже часть тебя и часть твоей личности, с которой я согласен. Мы не можем быть идеальными, мы простые люди, у всех может быть плохое настроение, неудачи и такие черты характера, с которыми бывает трудно примириться. Когда ты связываешься с кем-то, это, разумеется, следует учитывать и брать во внимание. Я для себя выводы сделал, я знаю, что ты неидеальный, что ты такой же человек, со своими какими-то причудами, но я согласен с ними. В конце концов, мы влюбляемся в плюсы, а любим за недостатки и изюминки в человеке, то, что отличает его ото всех остальных. В тебе такого много. Главное, не предавай себя и не меняйся, в конце концов, я полюбил тебя именно таким, какой ты есть, мне не нужна прилизанная и нарочито хорошая версия тебя. — Какой же ты замечательный...       Я не сдержался и крепко его обнял за шею, прижимая к себе и зарываясь пальцами в копну волос на его затылке. Он как будто бы был человеком, что способен понять любую мою мысль, а если не понять, то попытаться это сделать. В нем было столько всего светлого и замечательного, мне казалось, что Юнги — это свет в чистом виде, теплый и обволакивающий, его любовь — как пламя свечи, разливается теплом по телу, обнимает и ласкает кожу. Рядом с ним волей-неволей вспоминаешь все самое лучшее и теплое, рядом с ним хочется расти, рядом с ним хочется быть таким человеком, на которого он сможет опереться, как на нерушимое плечо.       Любовь не делает нас слабее и уязвимее, в таком случае, это не любовь, а зависимость от человека, любовь делает нас сильнее, воспитывает в нас мужество и взращивает силу, когда ты способен почти на все. Безусловно, случаются кризисы, и это нормально, ведь все мы люди, но главное помнить, сколько всего у вас есть общего и хорошего, в чем вы так похожи, а не в чем вы различаетесь. И в острые моменты не следует забывать, что ты разговариваешь с человеком, которого ты выбрал, которого ты полюбил, вы плывете в одной лодке, вы в этой жизни союзники и партнеры, а не стоите по разную сторону баррикад. Моя бабушка так мне говорила. Может быть, в этом и заключается великий смысл и великая сила любви, и вовсе она не переоценена. Просто я не любил до этого, я не понимал сакральность этого чувства, не понимал, как это здорово, когда рядом с тобой есть человек, который дает тебе силы на то, чтобы двигаться дальше, каждый день снова и снова, а теперь, получается, до меня начинает доходить. — Знаешь... - сказал я ему на ухо, прикрывая глаза, — Недавно ехал в такси домой, слушал радио. — И что же там говорили? - с улыбкой ответил он, крепко обнимая меня и положив голову на мое плечо. Мне совсем не хотелось его никуда отпускать. — Ведущая рассказывала про Пандору, что когда-то открыла свой ящик, выпустила все беды на землю, воины и разруху, из-за того, что Зевс наделил ее любопытством. А на дне этого ящика... — Оказалась надежда, - закончил он за меня, и на моей душе стало так легко и хорошо, впервые за невероятно долгое количество времени, будто бы я наконец-то проснулся, и солнце обнимало меня.       Я взял его лицо в свои ладони и поцеловал так, как никогда раньше. Я постарался вложить туда все, что испытывал в этот день, всю накопившуюся нежность к нему, весь трепет и всю благодарность, у меня закончились слова, чтобы выразить свою признательность, а другого способа выразить накопившиеся эмоции, я просто не придумал. Он со мной, и это, пожалуй, лучшее, что могло случиться. Мне хотелось верить, что какие бы штормы нас ни ждали, мы все преодолеем вместе, мне хотелось по-наивному надеяться на все самое лучшее, прямо как в сопливых ромкомах, и черт с ними, мы смотрим их для того, чтобы поверить во что-то хорошее.       Потому что в темные времена всем нам нужна надежда. Потому что всем нам нужно во что-то верить, во что-то, что дало бы нам сил пережить самые тяжелые и непростые времена. Какой-то кусочек теплоты, какой-то уголок спокойствия, равновесия и уюта, куда всегда можно прийти и выдохнуть, отключившись от мирской суеты. Когда появляются силы, чтобы выдержать еще один день, а если не получается день, то хотя бы час. И еще один, и еще один, падая и вставая снова, как Юнги делал это всю жизнь, подарив мне великолепный пример. Все, что я могу, лишь учиться у него такому таланту.       Нити запутываются, узлы завязываются, а смысл этих сплетений ты понимаешь намного, намного позже. И так будет всегда, пока Пандора снова и снова открывает свой ящик. Главное помнить, что на дне этой шкатулки всегда живет надежда.