Уроборос

Твоя песня вступает словно утро, Вторгается в мой рассвет И поднимает меня, дрожащего, ввысь, Но воля сердца не даст мне смотреть вниз. Появляясь без предупреждения, Ты заставляешь подпевать своим песням Струны моего воображения, Натянутые твоей изящной рукой. Ты разворачиваешь мир, Перерождаешь, Сливаешься с ним. Разворачиваешь и перерождаешь, Я все осознаю И зажмуриваюсь на пути вниз. Tamino — w.o.t.h Гарри все же просыпается. Двигаться больно, словно он лежит на иголках, каждое движение отзывается колющей болью. Его едва хватает на то, чтобы застонать. Вокруг плотная тьма, и неясно: он ослеп или еще не открыл глаза. Кто-то рядом шевелится, но Гарри не может сосредоточиться на звуках и шорохах. Возможно, его зовут. Что-то вливают в рот, и он с трудом проглатывает — сначала это вода, потом что-то горькое. После этого он снова проваливается в сон. Последнее, что он чувствует — как кто-то осторожно гладит его по волосам. Ему снятся лихорадочные сны: огромная змея снова и снова открывает желтые глаза, и чье-то тело с глухим звуком падает. Человек разворачивается и бежит. Трясутся руки, тянутся к кому-то, кто ускользает от прикосновения, как бы отчаянно не взывали. Тьма обступает одинокий силуэт, пока не остается даже очертания человеческого тела. В следующий раз Гарри просыпается с чувством легкости в теле — он не готов еще встать, но чувствует голод и не ощущает сильной боли. Оповещающие чары коротко дзинькают, предупреждая о его пробуждении, и к нему заходит приятная молодая девушка. Она быстро проверяет его состояние, удовлетворенно кивает и наливает ему воды. Гарри оглядывается и без удивления понимает, что он в палате Святого Мунго. — Что со мной было? — выдавливает Гарри. Его голос неприятно хрипит. — Вас отравили, — сочувственно говорит она, — если бы наш министр не знал нужные заклинания замедления… — Я бы умер? Она мнется, не желая пугать пациента. — Скажем так: нам было бы сложнее вас спасти. Гарри отворачивается к окну. — Что это был за яд? Он слышит, как кто-то заходит, и запах еды наполняет помещение. Гарри внезапно чувствует себя очень голодным. — Это очень редкий яд, созданный на основе распространенного проклятия. Я и не знала, что он существует, — она качает головой, осуждая его создателя. — Оно очень быстро начинает разрушать… Гарри уже подозревает, какой будет конец, но все равно надеется на другой. —…кости. — Гарри. Голос Тома заставляет его повернуться. Министр стоит около его кровати и держит в руках плошку с супом. Его обычно идеально уложенные волосы в беспорядке, под глазами залегли едва заметные круги, а у рубашки небрежно расстегнуты верхние пуговицы. Гарри никогда не видел его в таком виде. Вся его настороженность, вызванная появлением Тома, покидает его тут же, стоит ему увидеть эти мелкие детали, выдающие его состояние. Медиведьма восхищенно смотрит на высокую фигуру своего министра. — Можете уйти, — говорит он мягко, — я знаю, что ему давать. Она даже не спорит, только оборачивается у самой двери, как будто хочет запомнить каждое мгновение короткого общения с такой знаменитой личностью. Гарри терпеливо ждет, пока ему помогают приподняться в постели, но когда Том зачерпывает ложку бульона и подносит к его губам, решает возмутиться: — Я могу поесть и сам. — Тогда мы закончим только к ночи. Гарри недоволен и хочет начать протестовать, но его попытки поднять руку оборачиваются неудачей: она трясется и ощущается слишком тяжелой. Ему приходится открыть рот и позволить Тому аккуратно вливать в него содержимое ложки. Бульон горячий и безумно вкусный, и Гарри сразу забывает о своем незавидном положении и с удовольствием ждет следующей порции. Том действует очень аккуратно, он сидит близко и следит за ним, но его темный взгляд не нервирует, а будоражит. Когда тарелка оказывается пуста, он медленно проводит по губам Гарри, делая вид, что вытирает капли супа. Все тело Гарри прошибает дрожь. Потом Том отстраняется. Гарри дает себе минуту, чтобы привести в порядок мысли. — Мистер Даниелсон взят под стражу? Это всего лишь догадка, но он уверен, что такого совпадения быть просто не может: этот человек часть Ордена и он говорил с ним о схожем с ядом проклятии с таким восхищением, как будто только и ждал случая его применить. Том довольно улыбается: — Пока что да. — Пока что? — Он чуть не убил тебя, — притворно спокойным голосом говорит Том, — хоть и покушался на мою жизнь, по его словам. Как думаешь, насколько быстро пройдет суд и каков будет его исход? Гарри прислушивается к своей совести и ничего не слышит. Этот человек заслуживает смерти, и Гарри рад, что Том даст его судить, прежде чем вынести смертный приговор. Том, которого он помнит со школы, сам захотел бы отомстить и сделал бы это сразу же. Гарри впервые действительно верит в его изменения. — Я могу с ним поговорить? Том удивленно поднимает одну бровь. — Ты хочешь услышать что-то новое? Мы допросили его, вряд ли он скажет что-то еще. Гарри хмурится. Том, видимо, решает смилостивиться над ним: — Он задумал это в одиночку. Твой кружок по интересам был не в курсе. — Он не мой, — недовольно тянет Гарри, однако чувствует облегчение — неизвестно, что было бы, если его знакомые со школы оказались втянуты. Он не хотел бы их смерти, потому что все это было слишком, да и он до сих верит, что Дамблдор не пошел бы на такие меры. — Как вообще он смог незаметно подлить яд? И почему именно яд? На приеме он восхищался именно проклятием, неужели легче подлить яд, чем подложить проклятую вещь? На самом деле нужно быть настоящим безумцем, чтобы попытаться отравить того, кого за спиной зовут Темным Лордом. — Он владеет этим рестораном — точнее, владел. И чтобы ты знал: он побоялся использовать что-то проклятое, потому что со мной был знаменитый ликвидатор проклятий. Том берет его руку и сплетает их пальцы — его ладонь прохладная и сухая, а прикосновение бережное и мягкое, и Гарри прикрывает глаза, внезапно ощутив что-то сродни умиротворению. — Меня скоро выпишут? — Ты пролежал день. Боюсь, придется подождать дня два — дай костеросту закончить дело. — Было ли действительно все так плохо? Я был при смерти? — Не беспокойся, я достаточно умен, чтобы не дать тебе умереть. Не могут же какие-то чересчур амбициозные бизнесмены подорвать твою уверенность во мне? Гарри улыбается и принимает нежелание Тома рассказать, что именно с ним было. Тем более глаза слипаются, и мысли становится все труднее ухватить за хвост. Том мягко гладит большим пальцем его ладонь. — Я боялся тебя потерять, — тихо говорит он, и Гарри не совсем уверен, не снится ли ему это — он уже засыпает. Какая-то важная мысль возникает в голове, но он слишком устал, чтобы ее обдумать. На следующий день ему дают слишком много лекарств, и он весь день борется с сонливостью. К вечеру становится немного легче, и тогда приходит Рон с Гермионой. Гермиона почти тащит Рона за руку, а сам он выглядит виноватым и поникшим. — Гарри, как ты себя чувствуешь? — деловым тоном спрашивает Гермиона. — Уже лучше, — отвечает Гарри, следя за тем, как она вытаскивает продукты из своей сумки. — Молли была готова положить тебе весь их обед, но я убедила ее выбрать только то, что разрешат есть в больнице. Вскоре на его тумбочке много фруктов и контейнеров с едой. Гарри с трудом представляет, насколько больше их бы было, если бы Гермиона не вмешалась. — Я просто в ужасе от произошедшего! Покушение средь бела дня! Как какие-то неандертальцы! — она возмущенно взмахивает руками и оборачивается на притихшего Рона. — А ты что молчишь? Прийти сюда было твоей идеей! Рон поднимает на Гарри взгляд. — Дружище… я ушел из Ордена. Гарри непонимающе на него смотрит, и он начинает тараторить: — Все это слишком! Хоть это и была идея этого идиота Даниелсона, многие теперь сокрушаются, что у него не вышло — хоть и сожалеют, что тебя задело, — он хмурится. — Я никогда не хотел смерти Риддла. Он нехороший человек, но родственную душу не выбирают, а они то намекают на использование связи для каких-то манипуляций, то молча одобряют убийство! Не Дамблдор, конечно, он пресекает такие разговоры, но остальные… Гарри, я желал краха его карьеры и раскрытия его махинаций, но никогда этого! Рон смотрит на него с испугом в глазах — как будто Гарри не может отделять Орден от Рона и будет винить всех подряд. — Рон, я не держу на тебя зла — это вовсе не твоя вина, — успокаивающе говорит Гарри, — но я действительно рад, что ты больше не в Ордене. Друг сразу приободряется. — Не переживай, я все им высказал! Гарри улыбается и переводит тему. Гермиона подхватывает разговор о больничной еде, начинает рассказывать о своей работе, и к разговору об Ордене они не возвращаются. — Мистер Поттер, — заглядывает к нему медиведьма, — к вам еще один посетитель. Пускать? Сердце Гарри замирает — он и сам удивляется такой реакции. Но входит не Том. Это Драко, он слегка хмурится, недовольный задержкой, и еще не замечает, кто стоит с Гарри в палате. Но как только видит их трио, останавливается. Гарри никогда не видел раньше такое выражение у него на лице: он теряется и даже немного пугается, взгляд его мечется между Гарри и Гермионой, и Гарри с трудом представляет более неловкую ситуацию, чем эта. — Драко. — Малфой. Они с Роном заговаривают одновременно, оба с недовольством. Гермиона молчит. — Уизли, Грейнджер, — кивает Драко, явно пытаясь собраться и нацепить непроницаемую маску на лицо. — Гарри. Гермиона молча уходит, и ее напряжение видно невооруженным глазом. Рон переводит взгляд с Гарри на Драко и обратно, но все же решает пойти вслед за Гермионой. Они остаются наедине. — И когда ты собирался мне рассказать? — недовольно интересуется Гарри. Малфой сразу замечает его настрой и весь подбирается, готовясь к спору. — «Ничего особенного, просто магглорожденная девчонка»? А ничего, что это моя лучшая подруга? — Я… — начинает Драко, твердо смотря в его глаза, — я не знал, как тебе сказать. Я был уверен, что ты меня ударишь. — И поэтому пришел ко мне, когда так сделать я точно не смогу? — насмешливо спрашивает Гарри, не скрывая горечи. — Гарри, — успокаивающе произносит Малфой, — я не знал, что она тебе уже сказала, и шел уж точно не для этого… И вообще, с чего мне перед тобой оправдываться? Я не знал, что это она, когда затевал тот идиотский ритуал! — Проблема не в этом, Малфой! — Драко морщится от своей фамилии, брошенной ему в лицо. — А в том, что ты никак не можешь решить, как поступить! Раз натворил дел, решай, а не прячь голову в задницу! — Так я прячу голову в задницу? Я?! — кричит Драко в ответ. — Не ты ли этим занимался целых семь лет? — Это совсем другое, — цедит Гарри. — Гермиона замечательная девушка, и уж точно не заслуживает такого отношения к себе! — Ну конечно, ты-то всегда знаешь, как поступать верно! Не ты ли… Он явно хочет припомнить их общую ночь и побег Гарри после, но Гарри его поспешно обрывает: — Не заканчивай, если хочешь остаться со мной друзьями. Драко кривится и отворачивается. — Ты не понимаешь, — тихо говорит он, вмиг утратив всю свою спесь. — Родители против, а заикнись я об этом, их бы хватил удар! Не говоря уже о том, что я был уверен в своей ориентации еще с той неловкой попытки быть с девушкой! Он начинает расхаживать из стороны в сторону, и Гарри начинает мутить от его мельтешения. Хоть он и хочет на него злиться, вспоминая заплаканное лицо Гермионы, но отчасти понимает рассуждения и страх Драко — ему всегда все шло в руки настолько просто, что он искренне не понимал, что делать с трудностями, поэтому просто не делал ничего: не разрывал и не укреплял связь. Это было неправильно, но Драко выглядит таким растерянным и отчаявшимся, что Гарри не может и дальше держать на него зла. — Ты поступаешь ужасно по отношению к Гермионе. — Я знаю, — он садится на краешек койки Гарри и закрывает лицо руками. — Как я мог тебе сказать? Она же твоя подруга. — Я бы все равно узнал. Драко кивает, не отнимая ладоней. — Ты надеялся, что оно само как-то разрешится? Драко… — Не стоит читать мне нравоучений, — резко перебивает он, — мне бы не помешал дружеский совет. Гарри устало вздыхает. — Что ты хочешь от меня услышать? Она моя подруга, я желаю ей счастья, — он с трудом подбирает слова. Драко наконец выпрямляется смотрит на него. — И что для нее будет счастьем: быть со мной или наоборот? Драко сидит достаточно близко, и Гарри протягивает к нему руку и осторожно гладит его по спине в утешающем жесте. — Ты тоже мой друг. Что сделает тебя счастливым? Драко смотрит на него страдальчески, будто ожидает получить от него все ответы, но отчего-то не находит ни одного. — Если бы я знал, мы бы здесь не сидели. — Хорошо. Какие у тебя доводы за и против принятия своей родственной души? Наверное, будь дело только в чистокровности, Гарри бы не был так мягок. Он надеется, что этот вопрос не главный сейчас, потому что хочет верить в благоразумие своего друга. — Я боюсь, что, попробовав, разобью кому-то из нас сердце, если ничего не выйдет, — тихо говорит он, — что будет еще хуже, чем сейчас. Гарри качает головой. — Если есть хоть одна вероятность, что все сложится, разве не стоит попробовать? — Ты тоже пробовал, — жестко заключает Драко, — а потом уехал на семь лет так далеко, как только мог, пока он шел по головам в попытке что-то доказать и тебе, и себе. Гарри не чувствует ничего, кроме усталости. Он не зол на Драко за попытку его задеть. — И к чему это привело? Я вернулся, чтобы попробовать снова. Драко смотрит изучающе. Сумерки наполняют комнату, и кожа его в полутьме сереет и лишается красок, становясь словно восковой. — А если не выйдет? Ты опять уедешь? — Если не выйдет, я все равно останусь. Я устал убегать. Драко молча смотрит на него, но, видимо, находит что-то в его взгляде и кивает. — Хорошо, да, — шепчет он, — ты прав. Кем я буду, если даже не попытаюсь? Малфои никогда не были трусливы. — Да ладно, — улыбается Гарри, увидев решительность в его глазах, — а тот случай на третьем курсе… — Не заканчивай эту фразу, если хочешь остаться друзьями, — шутливо возвращает ему его же фразу Драко. Они какое-то время сидят в тишине. Улыбка сходит с губ Драко, и он выглядит задумчивым. — Это будет так неловко, — говорит он, — в какой-то момент я был уверен, что я… Гарри хмурится. — Впрочем, ты и сам знаешь. Драко встает и идет к двери, а потом скрывается за ней, оставив последнее слово за собой. Гарри больше не ощущает воодушевления от их разговора — наоборот, из него словно выкачали все силы. Он закрывает глаза. На утро Гарри чувствует себя просто замечательно. Он ждет до обеда, а когда усталость и боль не возвращаются, выпрашивает отпустить его пораньше на полдня. Он хочет сразу идти в Министерство и поговорить с Томом, но, взглянув в зеркало, решает все же забежать на площадь Гриммо и привести себя в порядок. Чувство, что он готовится к свиданию, не отпускает его: он надевает лучшую темно-зеленую рубашку, в меру узкие брюки и новую мантию. И хоть в зеркале отражается словно не спавший пару ночей мужчина — что действительно странно, потому что он только и делал, что спал, — Гарри остается доволен своим отражением. Он даже решает, что болезненная бледность придает его образу аристократические черты. Краем глаза он смотрит на свои заметки по другому, неопознанному яду, но не собирается сейчас заполнять свою голову бесплодными размышлениями. Все еще есть время. В Министерстве кипит работа, и на него почти не обращают внимания. Он никого не предупреждает о визите и идет к уже знакомому крылу, представляя удивленное лицо Тома, полагающего, что Гарри все еще отсыпается на больничной койке. Около нужного поворота он тормозит, приглаживая прическу — что, конечно же, вовсе не возымело успеха, потом почти проходит мимо кабинета Люциуса, когда чувствует это — небольшие мурашки от наложенных кем-то заглушающих чар. Радиус действия чар как раз достаточен, чтобы он случайно в него попал, и Гарри замирает, предчувствуя, что он сейчас подслушает что-то важное. — …Люциус, — улавливает он — видимо, он оказался на границе полога, поэтому приходится потрудиться, чтобы услышать что-то, — мы договаривались совершенно не так. У собеседника Малфоя немецкий акцент. Гарри прижимается к двери насколько это возможно. — Я понимаю ваше негодование, — голос Люциуса спокоен и холоден, — но даже этого должно хватить, чтобы на выборах перевес был в вашу сторону. — Не стройте догадки, мистер Малфой! — шипит мужчина. — Мне нужны были не они, а гарантия! Где министр Риддл? Он задолжал мне объяснение! — Министр Риддл, — у Гарри по спине проходят мурашки от его тона, — сейчас занят и примет вас при первой возможности. — Ах он занят! Обещает еще одному кандидату помощь в победе, а потом переделывает в последний момент весь план! — Мистер Гофман! Вы забываетесь! — поднимает голос Малфой. — Обещанный взрыв произошел. Реакция у общественности была, как мы и полагали. Небольшие изменения… — Небольшие изменения?! Да вы право насмехайтесь надо мной, verdammt noch mal! Как вы собираетесь шокировать общественность, когда нет ни одной жертвы? — Мистер Гофман… — Замолчите! Как думаете, почему я настаивал на хотя бы трех жертвах? — Люциус молчит, а Гарри почти не дышит. — У людей короткая память. Нет жертв — нет и трагедии. К выборам о происшествии никто и не вспомнит! — Не стоит говорить со мной в таком тоне, — угрожающе произносит Люциус. — Министр решил, что простого взрыва будет достаточно, значит, так и есть. Попрошу… Гарри осторожно отходит от двери. У него дрожат руки. Все же Драко был прав — этот немецкий кандидат и Том были в неком сговоре и даже придумали какой-то ужасный план, чтобы добиться победы на выборах. Он поспешно уходит, по пути выхватывая свежую газету. Ему снова везет: никто из знакомых его не останавливает и не узнает, и он возвращается домой в растрепанных мыслях, со смятой газетой (он чересчур сжал ее в руках), совершенно один. Тишина дома кажется слишком гнетущей, и Гарри разводит бурную деятельность, чтобы занять руки и разум, прежде чем сесть и осмыслить, что произошло. Он наливает себе чай, переодевается в домашнее, прибирается в гостиной. Но все же: чашка оказывается наполненной, книги и одежда сложены, и ничего более не дает ему откладывать осознание правды. Он берет сегодняшний выпуск газеты и начинает читать. На первой странице немецкая улица — судя по вывескам магическая, вся мостовая в осколках и камнях, в центре глубокая яма, однако — как и твердил тот немец — без тел. Заголовок и статья повествуют о взрыве маггловской бомбы на центральной волшебной улице Берлина, который прогремел рано утром, когда улица была почти полностью пустынна. Затем шло интервью кандидатов, где тот самый Август Гофман грозно вещал о необходимости полной сепарации и показательности взрыва. «Он мог быть акцией по запугиванию от знающих наш секрет магглов, — читает Гарри его интервью, — а если бы там проходили ваши дети, пожилые родители или вы сами?..». На небольшом фото он кажется полным праведного гнева, и Гарри бы даже купился, если пару минут назад этот человек не кричал на Люциуса, потому что простой взрыв казался ему недостаточным. Гарри отшвыривает газету. Он не знает, что чувствовать: с одной стороны Том все еще манипулирует людьми и помогает явно не хорошим личностям, с другой — он в последний момент решил обойтись без жертв. Что заставило его передумать? Гарри хочет думать, что дело в нем. Что Том не желал давать ему повод снова отвернуться от него — а так бы и было, узнай Гарри об участии Тома. Но тогда почему взрыв все равно произошел? Сам факт того, что он был, означает, что Гарри, хоть и важен, но не настолько, чтобы лишаться такого сторонника, как Гофман. Должен ли он быть благодарным за изменение плана или должен чувствовать себя оскорбленным? Поразительно, но он сейчас чувствовал все одновременно. Когда он шел в Министерство, решение дать второй шанс их отношениям казалось самым верным и простым на свете, но сейчас… Все повторяется. Либо Гарри должен двигать границы своей совести, либо Том должен перекроить себя. Неужели этот взрыв без жертв и был их компромиссом? Подходит ли такой компромисс Гарри? Когда он чуть не умер, он был уверен, что да. Все было лучше, чем жизнь вдали Тома, своей родственной души. А теперь, когда доказательство жестокости Тома прямо перед глазами? Гарри откладывает газету подальше и идет умыться холодной водой, чтобы взбодриться. Становится немного, но легче. Возвращаясь назад, он останавливается у стеллажа с алкоголем, раздумывая, насколько разумным будет напиться в первый же день выписки из Мунго. Однако взгляд его падает на собственные записи о непонятном яде и догадка наконец полностью формируется в голове. Теперь, трезво взглянув на ситуацию, ему самому смешно, как он не понял сразу. Все было на поверхности. У него вырывается нервный смешок. Стучат в дверь. Гарри предчувствует, кто стоит за ней, еще до того, как видит: это Том. Он стоит, облокотившись на косяк, на лице блуждает мягкая улыбка — Гарри раздражается еще сильнее. — Гарри, — показательно игнорируют его вид. — Пустишь? Гарри молча отходит, пропуская. Том идет в гостиную и усаживается на кресле. — Вижу, ты опять чем-то недоволен. Нальешь мне что-нибудь или сначала поругаемся? Том говорит в шутку — видимо, злость Гарри кажется ему недолгой помехой, от которой он быстро избавится. Гарри хочет его ударить, но вместо этого молча уходит на кухню и возвращается обратно с двумя кружками чая, и одну даже просто отдает, а не выплескивает прямо в лицо — удивительная выдержка. — Взрыв в Берлине? — цедит он, опасаясь, что вместо выслушивания ответов сорвется и начнет длинный злой монолог. — Я слышал новости, — спокойно говорит Том, — и? — Ничего не хочешь мне сказать? Том вглядывается в его лицо, словно пытается понять: это догадка или Гарри знает. Но Гарри не дает ему подсказки, смотря в ответ настолько безэмоционально, насколько возможно. — Ладно, — начинает Том со вздохом, — это действительно наших рук дело. Он ничего не добавляет в свое оправдание — Гарри не знает, восхищаться или беситься: он ведь знает, что план был скорректирован. — Никто ведь не пострадал, — все же добавляет Том, и Гарри хочет думать, что его голос звучит немного нервно. — Стоит ли поблагодарить за это тебя? — с вызовом спрашивает Гарри. — Гарри, — он морщится, — полагаешь, Гофман не смог бы это сделать без нашей помощи? Смог бы. Мы хотя бы избежали жертв, взяв все в свои руки. Все звучит так, словно таким и был первоначальный план, и Гарри задумывается, как все было на самом деле: Том берет в свои руки организацию взрыва, чтобы точно не было жертв, или Том, сначала без мук совести приговорив «минимум трех» к смерти ради установления контроля над немецким министерством, меняет и смягчает план? — То есть ты утверждаешь, что вы первоначально планировали обойтись без жертв? Том едва заметно поджимает губы. — Ты хочешь честности? — резко говорит он. — Отлично. Сначала должно было быть три-четыре жертвы — достаточно, чтобы напугать людей и заставить их голосовать за сепарацию, а заодно и за нашего общего знакомого, и недостаточно, чтобы маги приняли это за спланированный всеми магглами теракт и начали мстить. — И что же поменялось? — Как будто ты не знаешь, — шипит Том в ответ, — ты вечно все переворачиваешь с ног на голову. Гарри чувствует удовлетворение: он был прав, и он все же имеет какое-то влияние, как и говорил Дамблдор. — Видимо, этого все же недостаточно, чтобы ты вовсе ничего не взрывал, — начинает он, поднимаясь со своего места напротив. Том открывает рот, но Гарри на него шикает и подходит к комоду с его записями и ядом. — Недостаточно, чтобы ты не прибегал к каким-то хитростям, чтобы оставить меня в стране. Например, это, — он берет в руки склянку, — занимательная вещица. Том пристально следит за его движениями. — В действительности эту загадку не разгадать, не зная одного малоизвестного факта — а ты не догадывался, что и я его знаю, пока я сам не сказал тебе, что следил за тобой. Том слушает внимательно, он все еще сидит, но его поза полна напряжения и настороженности. Губы трогает насмешка, но Гарри не дает ему высказаться. — Ты считал, что слезливая история от Люциуса Малфоя убедит меня остаться? — Ну что за глупости, Гарри, стал бы я травиться ради призрачной надежды… — Да что ты? Хочешь сказать, там нет чешуи василиска? Того самого, которого найти можно только в Тайной комнате Хогвартса? — спрашивает Гарри, наблюдая за выражением лица Тома — он все еще выглядит собранным и готовым идти со своей ложью до конца. — Давай проверим. И прежде, чем Том успевает встать, Гарри выпивает остатки яда. Он не действует сразу, но из-за слабости от недавнего отравления Гарри все же немного мутит. Том подхватывает его. Руки у него снова дрожат. — Мерлин, Гарри, — растерянно говорит он, — что за любовь к драматичным жестам! — Учусь у лучших, знаешь ли. Они ухмыляются друг другу. Руки у Гарри медленно холодеют — как он и думал, именно это выдает наличие яда в крови жертвы, поэтому руки Тома всегда были холодными. — Сейчас, — Том укладывает Гарри на кожаный диван, а сам копается в карманах мантии, пока не достает крохотный пузырек. — Как ты себе это представлял, можно узнать? — произносит Гарри, наблюдая за ним. — Не мог же я оставить все на волю случая, — говорит он. — Люциус обронил намек тут и там, ты должен был просто догадаться, что это я. Потом пришло бы «лекарство» от французов, и… — И я бы застал тебя лежащим на дорогущем диване Люциуса, наверняка бледного и несчастного, но, слава Мерлину, уже не при смерти, — ухмыляется Гарри. — Хотел бы я посмотреть на эту картину. Том морщится, открывает пузырек и выливает пару капель в рот Гарри. Палец едва задевает его нижнюю губу, и насмешливое настроение у Гарри сменяется чем-то иным. — Я отказался от этого плана. — Потому что я знал про василиска. — Потому что передумал строить наши отношения на лжи, — твердо говорит Том, все еще сидя слишком близко, чтобы Гарри мог мыслить трезво. — И с чего это? Я оказался не таким наивным? — Нет, Гарри, — спокойно отвечает Том, — потому что я понял, что мы оба изменились и вполне можем договориться. Не понятно, правда это или нет, но Гарри решает поверить. — Самое забавное, Том, — говорит он, — я уверен, ты травил своих недругов именно этим ядом. Не так ли? — Вообще-то нигде не сказано, что они умерли не своей смертью, яд — догадка Ордена. — А она правдива? — Да. — Том, — хмурится Гарри, — а в последний раз когда…? — Два года назад. Эти идиоты готовы были загнать страну в угол, лишь бы не дать мне получить влияние, — он недовольно хмыкает. — Такие способы сейчас ни к чему, тем более еще одних душераздирающих разговоров после семилетней разлуки я не выдержу. — Почему ты сам сейчас не выпил противоядие? — Думаешь, как отравляют людей? Дают им отдельную бутылку вина, а себе из нее не наливают? Это, конечно, не вызовет подозрений, — Том снова ухмыляется почти довольно, словно знает, что ссора закончилась. — Выходит ты травил себя заодно эти годы, и твои холодные руки это последствия? — К сожалению, так, — кивает Том. — Это единственный симптом, который не вышло скрыть. — Не могу поверить, что спокойно обсуждаю убийства. Опять. — Можем больше об этом не говорить. Я не дам повод, — серьезно заявляет он. — Надеюсь, я об этом не пожалею, — бормочет Гарри. Том теперь еще ближе, и Гарри видит сеточку морщин на его лице — намек на годы разлуки. Гарри решается: он сам сокращает расстояние между ними и жадно целует Тома. Из-за зелья у их поцелуя горький привкус, и Гарри думает, что если бы их отношения имели вкус, они бы точно отдавали горечью. Том неожиданно нежно кладет ладонь ему на лицо и медленно и ласково опускает ее на шею — это такая мелочь, но Гарри именно сейчас понимает: оттолкнуть его уже не выйдет. Тело Тома накрывает его сверху, и это приятная тяжесть. Гарри внезапно вспоминает их школьные годы: неловкие поцелуи в пустых коридорах, первые прикосновения к коже, жар, который туго стягивался внутри живота каждый раз, когда колено или рука Тома нарочно или нет касалась его. Гарри всегда видел в нем непоколебимый и уверенный в себе идеал, бога, и даже после того, как он сам провел расследование и убедился в том, что Том переступил через многие непозволительные черты, первой его мыслью был не ужас, а спокойное: разве бывают руки богов не в крови? Это, наверное, предполагается. Он был готов простить Тому всё: если бы он на его глазах перерезал глотку человеку, Гарри бы нашел ему оправдание. Поэтому он и уехал. Он чувствовал, что, любя Тома, он терял себя. Понять бы, что происходит сейчас: окончательная потеря или же наоборот — долгожданное принятие. Том словно голоден: он ласкает Гарри с неожиданным исступлением, он кусает его в шею, как чертов вампир (Гарри вскрикивает), ставит засосы, и его руки словно везде одновременно. Кажется, будто с каждым прикосновением что-то гудит и просыпается внутри — и когда Том расстегивает его ширинку и касается члена, на Гарри наплывает так много чувств одновременно, что ему кажется, он тотчас же умрет. Он ахает и вскрикивает — Том проводит языком по всей длине и берет в рот. Гарри горит. Он вцепляется в волосы Тома, и по ощущением лишь это держит его на земле. Остается только этот безудержный пожар. И треск — Гарри не знал, что восстановление связи сопровождается треском, если все это ему не чудится. Внезапно Том останавливается и смотрит на него снизу вверх — губы влажно блестят, его щека все еще касается члена, он мягко целует внутреннюю сторону бедра. «Обязательно останавливаться?» — хочет спросить Гарри, но успевает только рот открыть, когда пальцы Тома, уже в чем-то смазанные (и когда успел?) проникают внутрь. Том смотрит внимательно и медленно его растягивает. — Том… Он затыкает его еще одним поцелуем: мягко втягивает нижнюю губу, верхнюю, скользит внутрь языком, прикусывает нижнюю снова. Гарри хочет иметь больше рук, чтобы трогать каждый миллиметр его кожи, все ему недостаточно, мало… Том хватает его запястья и поднимает их вверх, не давая себя коснуться, наслаждаясь безумным взглядом, выпущенным Гарри из-под ресниц. — Том, пожалуйста… Том держит крепко, но одной рукой — Гарри может освободиться, если постарается, но он не хочет: есть что-то опьяняющее в том, что Том руководит процессом и все зависит от него. Гарри хочется подчиниться. Он позволяет себя трогать, растягивать, щипать за соски, нежно проводить языком по низу живота, и плавится от вихря ощущений. Хитрая улыбка трогает губы, когда Том решает, что с Гарри достаточно, и наконец входит — раздражающе медленно. Гарри подается ему навстречу в нетерпении, однако Том не начинает двигаться сразу, осматривает его, словно любуясь. Он разжимает руки, позволяя Гарри провести ладонью по его тяжело дышащей грудной клетке. Том тоже горит. Насладившись моментом, он внезапно начинает двигаться глубоко и быстро. Гарри задыхается от мешанины чувств, он готов умолять — неизвестно о чем, — но тут Том замедляется и наклоняется к его губам в нежном поцелуе. Гарри притягивает его ближе и думает: вот бы раствориться, стать одним целым, забраться к нему под кожу и потечь по венам кровью. Он не успевает обдумать свои пугающие мысли — Том снова ускоряется, и Гарри успевает только вцепиться в его спину — возможно, даже поцарапать белую кожу. Треск от связи закладывает уши, и Гарри подбрасывает навстречу Тому, пока безумные толчки вновь не становятся медленными. Том проводит рукой по члену Гарри, и это позволяет раствориться в непонятном всепоглощающем чувстве окончательно — Гарри кончает первым. Он словно глохнет и слепнет — жар почти болезненный. Том тоже стонет, но Гарри не в состоянии понять: от боли или наслаждения, и кончает вслед. А потом лихорадка и треск кончаются как по щелчку, и остается только приятное чувство за ребрами, а еще — ощущение единства. Связь восстановилась. — Я и забыл, каково это, — шепчет Гарри. Он охрип. — Я тоже, — тихо говорит Том и ложится рядом, прикрывает глаза. Он кажется умиротворенным. Возвращаются и все остальные звуки: шипит огонь в зажженном камине, тикают огромные часы, начавшаяся метель воет за окнами. Гарри так устал, что не может держать глаза открытыми, он прижимается к Тому и начинает дремать. — Теперь я тебя никуда не отпущу, — слышит Гарри шепот и приоткрывает тяжелые веки. Он не знает, следует ли ему испугаться или принять эти тихие слова за признание в любви, даже не знает, предназначалось ли это для его ушей или нет. Змея укусила себя за хвост: чтобы дать переродиться чему-то отринутому и забытому или чтобы начать опостылевший, замкнутый круг вновь? Он просто закрывает глаза и засыпает.