А помнишь...

«Время лечит». Эта громкая фраза, что вечно у всех на слуху, часто служит утешением захворавшим душевно по той или иной причине. Мало ли, у кого какие поводы для печали. Однако стоит лишь услышать о чудодейственном свойстве уходящего безвозвратно времени, и становится на душе совсем уж гадко, тревожно. Говорят так уверенно, а сами будто не понимают, о чем. И так ли это в действительности? На самом то деле лечит вовсе не время, а обретение новой ценности, нового смысла и ориентира, позволяющее оставить в прошлом боль минувших потрясений и смело шагать дальше, подобно судну, плывущему на свет маяка, к новой мечте. И отсутствие в перспективе этой самой ценности, помноженное на давящие мысли о скоротечности бытия, тревогу и тоску усиливало в разы.             Но что, если утраченное некогда счастье и оказалось незаменимым смыслом всей жизни, а «мечты», много лет считавшиеся мечтами, по достижении стали весьма сомнительным удовольствием?

***

Сережа давным-давно утратил суть всего, чем занимался на протяжении долгих лет. Кажется, с тех пор, как, стоя на перроне в ожидании поезда, нехотя выпустил из крепких чувственных объятий дрожащее от пронзающего ветра тело, а вместе с ним и своё счастье, и свою душу. Думал, что и незабываемое детство вместе с теплыми яркими воспоминаниями оставил в бесконечном, но в то же время так быстро пролетевшем, лете **** года. Не тут-то было. Разве мог он, восемнадцатилетний сопляк, знать заранее, что прошлое потащится за ним шлейфом воспоминаний, мертвой хваткой удерживающих в своем жестоком плену? Мог. И знал. Иначе не смотрел бы с таким ужасом в глаза напротив, боясь сделать хоть шаг в сторону, и не важно, шаг навстречу или шаг назад. Догадывался ведь, что, делая выбор в пользу самообмана и иллюзорного «прекрасного далекого», обрекает себя на пожизненные страдания. Да и как глупо было делить жизнь на «до» и «после», слепо веря, что это действительно что-то изменит. Догадывался, чувствовал уже сейчас, проклинал себя за собственную трусость, но не собирался отступать от намеченного, хоть и априори неверного, пути. Заботливо успокаивал бесстыдно ревущего товарища, гладя по спине и повторяя:       - Ну что ты, в самом деле? Не навеки же расстаемся.       - Сдался тебе этот медицинский, - с детской обидой, хмурясь и шмыгая носом, причитал светловолосый юноша.       - Сдался, - лицо будущего первокурсника мгновенно сменилось с сочувственно-мягкого на строгое и даже враждебное. Однако, опомнившись и почувствовав прилив жалости то ли к другу, то ли к себе самому, он продолжил с прежним сопереживанием, - кем же я стану, если не получу профессию? К тому же это моя мечта – людям помогать. В конце концов, ты и сам уже через год поступишь в университет, уедешь отсюда и… забудешь меня, - последние слова из уст Сережи прозвучали совсем беспомощно, ведь самым страшным его кошмаром на протяжении уже нескольких лет было просто исчезнуть из памяти ставшего самым близким человека. Или принять себя было все же страшнее? Он гнал прочь эту мысль, зато Сашка всегда резал правду-матку. Даже в тех случаях, когда она никому не нравилась. Особенно в этих случаях.       - Людям? Себе помоги для начала! Ты не за мечтой гонишься, а от себя самого бежишь! - обвинив друга в трусости, парень явно попал в самую точку и задел за живое, судя по реакции. Тот отшатнулся и, растерявшись, не нашел, что ответить, сердце забилось бешено, как птица в клетке, а дыхание стало частым и поверхностным. Вот только руки сами потянулись обратно и легли на чужие плечи, а глаза, до сего момента выражавшие страх и обиду, вновь наполнились нежностью и печалью. Саша, хоть и повысил голос, ни капли не злился, но его до ужаса зацепили слова Сережи, прозвучавшие так, будто он сам с нетерпением ждал, когда его забудут, чтобы разорвать все связи и избавиться от тяжкого груза. Будто нисколько не дорожил ни их дружбой, ни всем, через что они вместе прошли, а, напротив, хотел забыть, как страшный сон, и красноречивые взгляды, и невинные, но такие волнующие касания, и все, что когда-либо было сказано друг другу, и его, Сашу, и себя настоящего. Верить в это совсем не хотелось.       Сережа притянул к себе, вновь заключая в объятия, самое дорогое, что имел тогда – свою радость, свою первую и вечную любовь, свою жизнь и весь мир, что, отражаясь в наполненных слезами карих глазах друга, казался таким беззаботным и ярким, лишенным страданий. Бережно, будто держал в руках бесценное сокровище, гладил по спине и затылку, перебирая пальцами растрепанные не по-летнему холодным ветром светлые волосы. Погода, под стать настроению парней, становилась все хуже и хуже. Сгущались суровые тучи, казалось, вот-вот зарыдает небо. В унисон раздавшемуся гудку приближающегося поезда прозвучал раскат грома. Отстранившись, Сергей едва заметно улыбнулся, пытаясь напоследок хоть немного приободрить друга, хоть и у самого на душе кошки скребли.       - Я напишу тебе сразу, как только освоюсь на новом месте, - уголки губ чуть дрогнули, но взгляд остался прежним. Саша этой улыбке не поверил, в ней было еще больше скорби, чем в его слезах. В ответ последовал неуверенный кивок.       - А знаешь…я приеду! - бодро, насколько это было возможно, заявил он.       - Когда? - оживленно поинтересовался светловолосый, с надеждой заглянув в глаза друга. Тот отвел задумчивый взгляд.       - В конце августа, - пообещал с очевидным сомнением и оглянулся в сторону прибывшего на станцию поезда, - главное, жди меня, - коротко обняв товарища напоследок, схватил чемоданы и запрыгнул в вагон. Из окошка купе помахал рукой и что-то произнес одними губами. Провожающий слабо махнул в ответ и твердо кивнул, будто понял, почувствовал. Вот он, конец. Так с ужасом думал Саша, провожая опустевшим взглядом ушедший состав. Думал, что его навсегда оставят в прошлом, беспощадно сотрут из памяти с началом «новой» жизни. В одном он ошибся точно – не существовало никакой новой жизни. Сережа всего себя оставил там, на вокзале, в чужих дрожащих руках и чужом горячем сердце, в бездонных глазах, что под прощальный гудок проводили свое отбывшее счастье.