estranged

Момент, когда Эксл почувствовал себя продуктом, был осознан слишком поздно и слишком неожиданно, но в своем роде даже обыденно: Роуз просто стоял на сцене, высился над орущей толпой, а вместе с ором мешалось дичайшее и жестокое осознание того, что его буквально жрут — и жрут, и поглощают, и перемалывают до самых костей, но их, быть может, и тоже вскоре не останется. Может, они еще и его прахом шырнутся — кто бы их знал? Они ебанутые ровно на столько, на сколько хотел этого Эксл. Он сам их довел до этого состояния, превратил эту массу в огромного монстра. Тысячи рук тянутся к нему в темноте, стонут и визжат от муки (хотя их обладателей конкретно прет от всего этого, им не нужен дополнительный стимулятор, чтобы сторчаться вдребезг от этого), и возникает это ощущение, что все вокруг — это просто одно огромное ухо, что без устали внемлет воплю его заебавшейся души. К воплю добавляются другие звуки, которые тонут в хоре, — свист и рев, и теперь это не только его душа, а и всех остальных; это их безумная и противоестественная молитва и ярость. Вопли заглушают все остальные звуки, он вместе с толпой создает что-то невообразимо мощное и всеобъемлющее, чем наполняется каждый вибрирующий мускул в его теле. Что-то, нисходящее из недр уже собственного разума, просит Эксла о чем-то воистину сакральном — как-то распорядиться тем, что он только что пережил. И он по крохам восстанавливает то, о чем, вообще-то, стоит забыть, что следовало бы уместить в щели поглубже, чем были у его прошлых пассий. Но плата слишком высока, и его останавливает то, что всего несколько мгновений назад он мог сам назвать сумасшедшим безумием. Засосать Курта Кобейна перед толпой охуевших зрителей — вот самое богохульное деяние, которое только можно себе представить. Убийственная, с точки зрения других, мысль. Она вертелась в мозгу Эксла еще до того, как его обожание и восхищение сменились разочарованием и обидой. Пережить такой позор. Только не сегодня. Завтра, завтра… А сейчас ему стоит пресечь распирающую нутро ярость и найти в себе силы сублимировать зарождающуюся в нем похоть в какую-нибудь стонущую и тонко смеющуюся девушку. Да, это то, что нужно; ржущая шлюха придется куда кстати, чем язык Кобейна во рту. Но прежде чем он позволит загребущим клешням с метровыми когтищами обвиться лозой у своей шеи, Эксл уже садящимся голосом резюмирует: — Я поимел Курта Кобейна в рот. Он предпочел и вовсе не думать о том, что этот монстр одним из своих многочисленных голосов проревел о том, что это его поимели в рот, причем подчистую. Он просто швырнул микрофон — и ушел, оставляя хаос и разрушение разрастаться до непомерных величин по мере удаления Эксла из поля искушенного глаза. Мир рушился, мир протестовал, мир его хотел — но это Эксл не хотел мира. Он развалился пластом на кинг-сайз кровати в своем номере, оставшийся в компании какой-то случайной бодяги в стекле, которая имела притязания на то, чтобы считаться бодягой из нежных сливок, эфиров и кучи всякой херни, из которой простой люд бодягу и не бодяжит — и Эксл рад бы был испить нектар «от народа», но народ сейчас в Лафайетте, а тот народ, которым окружен Эксл на данный момент, —это отстоенная масса, к которой уже выработалась толерантность; он к ней примык, присосался спрутом — и отходить от нее далеко не намеревается. Бодяга растворялась в нем, но до мозгов так и не добиралась — уж больно слаба она была. Да и послевкусие после нее как с крем-соды — нарочитая приторная нотка только больше раздражала, чем раззадоривала. Это не одно и то же. И если ты Эксл Роуз, ты причислишь разные значения даже синонимам: раззадорить — значит впечатлить, раздражать — значит просто раздражать. И никакой глубины. Когда он еще только стоял там, весь влажный от пота, далекий от трезвости и вменяемости, он не мог скрывать того, что кайфует от такой же наглухо отожранной толпы. Она была создана для него; призвана затем, чтобы поощрять хуйню, которую он творит, поощрять те слова, которые он орет — и орет он тоже для того, чтобы этот крик поощряли. Никакого осуждения, никакого приговора и никаких больше клеток. Вот что это — свобода. Это не Лафайетт, напоминает себе Эксл всякий раз, поднимаясь на сцену, взглядом встречаясь с уже готовой рвать и метать толпой, голодной до разрушений и до встреч с Армагеддоном — но Эксл не торопился им еще становиться, так что не слишком ясно, чего алчет стадо, но пока оно хотя бы чего-то алчет — это уже круто. Это все еще не Лафайетт, поймал себя на мысли Эксл, когда им с Кобейном перепало встретиться заново, хотя оба поклялись на своей крови, что вопреки всему не позволят этому случиться вновь. Но вот что — оно случилось, и оно случилось не в Лафайетте, главное не забыть хотя бы об этом. Это точно не Лафайетт, потрескивала в нем нарастающая тревога. Такого никогда бы не произошло в Лафайетте, выстанывала накатывающая паника, когда Эксл рывком потянул Курта на себя, схватив его за волосы (тут стоило включить педанта, несмотря на весь антагонизм и сюрреализм ситуации, в которой они оказались). Он их сжимал, но почти осторожно. Почти что нежно. Настолько бережно, как мог он себе позволить с его-то кипящей кровью, расшатанной кондицией и призрачным пониманием того, как далеко он мог бы зайти и как просто мог бы об этого уйти. По шипению и активному протесту, что исходили от Курта, стало более чем очевидно, что это по-прежнему не Лафайетт, где это Эксл мог протестовать, брыкаться и оказывать какого угодно характера сопротивление — они не могли его судить, они не могли его винить, эти крысы с липовыми званиями и кровавыми деньгами. Девушек в Лафайетте было много, губы многих были одинаковы, все имели единое послевкусие — железо. Но Курт тут всего в своем единственном экземпляре, который, не намереваясь уступать в этой импровизированной игре (полнейшей ебаназии, Эксл прозвал бы это так), сминал губы Эксла почти что так же не слишком богоугодно и цинично, как он сам. Губы, а в частности язык, Кобейна отдавали чем-то приторным. Чем-то горьким, но все равно приторным. Эксл не мог дать этому объяснения, совместимого с пониманием человека, но если бы и вынужден был это обрисовать как-то, то сказал бы, что Курт — или, по крайней мере, его рот целиком — на вкус все равно что смерть и скорбь. Экслу хотелось было думать, что он пробовал именно Курта и его сущность, а не просто его губы, однако если бы это был и вправду сам Кобейн весь как он есть, то Эксл бы и вовсе сожрал его. Он попробовал на вкус трагедию, а трагедии — они всегда связаны с Раем. Ибо ведь ангелам вырубают под корень их крылья, изгоняют из их святейшей обители и, может, даже в их девственно-чистые, не тронутые грехом лица плюют. И некогда теперь удивляться, когда он в очередной раз слышит умозаключения о том, что Курт Кобейн когда-то свалился с неба, причем свалился на их головы без предупреждения, экое прозрение, просвет в гниющем обществе. А Эксл еще и знает, каков этот просвет на вкус — и на вкус он как то, что схватит его за горло очень скоро, если он не пошевелится. Кобейну ничего не стоит уложить его на плаху и занести над его головой топор, и произойдет это не в Лафайетте. «Я поимел Курта Кобейна в рот» — и это все, о чем он хочет сейчас говорить и думать, но вот если думы думать можно хоть где и хоть когда, то говорить — а говорить не с кем.

И вот я, значит, опять сижу, с самим собой пизжу, самую малость один. *

Надо будет поиметь Курта Кобейна в рот еще раз, но уже по-мужски.