estranged

— Вы пытаетесь сопротивляться моему профессионализму, мистер Бэйли? Тогда Эксл просто мечтал сомкнуть пальцы у горла этого ублюдка, который считает, что знает его, который думает, что у него есть право на то, чтобы залезать к нему в башку и клещами оттуда выдергивать тайны, то, о чем он не рассказывал даже Иззи. С чего же эта напыщенная медицинская крыса решила, что может так нагло вторгаться в его психику? Неужели Эксл был настолько дешевкой, что какой-то психоаналитик решил, будто может говорить с ним, словно с полным идиотом? Это было совершенно немыслимо. Эксл умнее его, умнее их всех. И его ума оказалось более, чем достаточно, для того, чтобы свалить с Лафайетта куда глаза глядят. Или куда направлялся Иззи — в срань под названием Лос-Анджелес, которая потихоньку сводит концы с концами, но все еще считается лакшери-убежищем для торчков и всяких прочих, которые слегка не вписываются в общую колею из представителей средней страты. Но теперь, как кажется Экслу сейчас, который вот-вот столкнется с третьим десятком своей жизни, у этого мира появился другой ориентир — мечта о справедливости, которая, конечно, должна восторжествовать даже в мусорном ведре для дерьма, которое недалекое человечество вывалило на его голову. Но какая, к черту, справедливость, если Солнце в этом мире светит абсолютно для каждого, кому до справедливости и дела отродясь нет? Может быть, потому и рождаются порой на свет такие же индивиды, как вот Курт Кобейн, к примеру. А ведь Эксл готов был горой стоять за этого шального. Даже вот с пацанами ссорился из-за этого, которые задрали нос настолько, что начали один другому устраивать пари, в какой же момент этот непонятный гранж задохнется — и ставили на этом причем неплохие бабки. Долбоебы, подумал Эксл. Разве можно торговать людьми? И что ведь самое характерное: можно, еще как можно. Эксл занимается этим уже не первый год, светящийся на обложках журналов, снимающийся в клипах, обрекший себя на то, чтобы стать коммерцией — безликой, угрюмой и фарсированной. Кобейн на такого изначально не походил, и непохоже, что на это претендует. Он говорит, что поет так, как может, и пишет то, что хочет — и вот на этом все. Экслу тоже хочется быть свободным на этом поприще, хочется продолжить писать сопливые баллады, затягивать их на девять минут, но зато знать и понимать — в них душа еще осталась. Но на сопли ведь горазд только зажатый парняга из Лафайетта, а не Эксл Роуз из ебанутого Лос-Анджелеса, стоит никогда не забывать об этом. «Мы — не штамп, как Guns N' Roses. Нам есть что сказать, и мы будем это говорить». Когда Эксл впервые услышал это, он толком даже не удивился. Пацанам нравится продаваться, причем у Стивена и вовсе задолго до образования группы имелся опыт в торговле — за отсос он мог довольствовался и мелочевкой, и дурью в кармане. Впрочем, его с ними уже нет, ибо Эксл твердо решил, что они — не группа торчков. Хотя Слэш все портит, но с этим самородком прощаться еще пока нельзя. Нельзя было отрицать и игнорировать урон, который Кобейну достаточно было нанести всего лишь одним словом. Штамп, черт подери. Они просто штамп, ничего более. Экслу не нравится об этом думать, не нравится это признавать, ему не нравится даже знать о том, что его хотят купить, что в нем видят дешевку, но дешевку в красивой обертке, пока что годящейся хоть на что-то. Этот психоаналитик тоже видел в нем своего рода продукт. И это было даже задолго до того, как мысли о возможной музыкальной карьере начали пускать корни. На сцене он привык говорить, что хочет, но не настолько, чтобы говорить обо всем и сразу, как на духу. Толпе это неинтересно. Она перестает биться в эйфории и заходиться в скуке сразу же, стоит Экслу забрести в свои размышления чуть на дольше, чем, скажем, на минут пять. Иногда шесть, иногда еще везет. — Черти, — прокряхтел он пьяным и сиплым голосом в микрофон, стараясь не вдаваться в подробности того, как эта толпа на него тупо уставилась, вперив свои глазищи прямо на его физиономию, будто бы вполне способная разглядеть в нем абсолютно все, пересчитать абсолютно каждую кость, — вы хотя бы знаете, где вообще находитесь? И как заорет. — Вы в ебаных джунглях, ублюдки. Вы тут сдохнете! Курт Кобейн может сколько угодно заливать про нетерпимость к коммерциализации, но станет ли он отрицать факт, что он и его музыка сами стали частью огромной корпорации. Он стал франшизой! Вместо крика, он шепчет в микрофон: — И ты теперь тоже там, ты, напускная святоша из Абердина.