Любовь рисует мелом. Линии судеб.

— Значит так. Действуешь как договорились. Когда ты там должна с ними встретиться по расписанию? — В эту субботу. — отвечаешь тихо, попивая горячее какао и наблюдая его монохромную фигуру снующую взад вперёд по кухне. Кросс почему-то нервничал, особенно последние два дня после визита в банк, куда он ринулся стремглав в тот же день после памятного разговора в парке. Взгляды бросал слишком цепкие, количество тренировок сократил до минимума, а те что проводились скорее были похожи на какое-то невнятное барахтанье или борьбу… иногда в партере. — Отдашь деньги, они будут лежать вот в этом вот конверте… — он помахал пухлым жёлтым конвертиком перед твоими глазами, на фоне которого его пальцы выглядели неимоверно белыми. Ты протянула руку, касаясь крайней фаланги мизинца, он замер проглатывая слова и почти не дыша, пока твои пальцы скользили вверх к мелким трещинкам соединения и выше, где длинные кости пальцев, а затем и кисти переходили в округлые и трапециевидные косточки запястья, а следом и соединялись с лучевой и локтевой, светя на стыке гладким скользким хрящиком и прячась в чёрной ткани рукава водолазки, что была на нём сегодня. — Т/и, что ты… что ты делаешь? — Смотрю на твои руки. — простой вопрос, простой ответ. Почему же сердце выбивает сейчас в быстром ритме джайва, а вы так и не отвели руки в стороны? — Ты не смотришь, ты трогаешь. — прожигает яркими зрачками. От этого замечания, сказанного почти что возмущенным тоном делается немного смешно, тоже мне вечно смущённая недотрога. — А что, твои руки нельзя трогать? Это что, интимная часть твоего тела? — Я весь — интимная часть моего тела. — от такого ответа поднимаются дыбом волоски на руках. Да, ты пожалуй согласна, эти белые косточки воспринимаются уж слишком остро, слишком открыто, он прав, он весь — интимная часть. Даже мысль о простом поцелуе в щёку вызывает дрожь и заставляет тут же живо представить какой же он на ощупь — тёплый или горячий; какой запах ты почувствовала бы — снова ветра и красного клевера или что-то другое, новое; какой он на вкус… надо бы выровнять дыхание, успокоиться, ведь он уже отдёрнул свою руку, а ты держишь в ладони уже не белоснежные косточки запястья, а жёлтый шершавый пухлый конверт с четырьмя тысячами долларов. Несправедливый обмен. Неравноценный. Он дороже. Он ценнее. Когда он успел стать для тебя таким ценным? Ты пропустила этот момент. Прячешь бумажный прямоугольник в сумку, и возвращаешься к какао. Какое-то безвкусное оно сегодня, не то что нежный аромат, что всплыл из памяти и играет свежестью красных лепесточков на языке. Отворачиваешься к окну, смотришь, чтобы в гладком стекле найти его отражение и ловишь мельком спрятанный тут же взгляд. Какой же сложный, какой же странный… А вот и суббота. Решающий день, день который ты так ждала. Кросс невидимой тенью ждёт возле автобусной остановки, а ты стоишь тут же, возле мусорников за пару шагов в тёмном переулке, какие всегда они выбирали для ваших встреч. Ладони уже влажные, пальцы подрагивают от нервного напряжения и предвкушения свободы, ведь это уже всё, это уже конец, ты отдашь весь борг, тебе нечего и некого уже будет бояться. Улыбаешься одними уголками губ, сминаешь жёлтую бумагу. Со спины подходят неслышно как и всегда, фиксируют за плечи, но в этот раз ножа нет и ты ликуешь, ведь тебе больше не угрожают, хоть и глаза в глаза не позволяют посмотреть, но ведь это же ерунда, правда? Какая разница? Тебя ведь ждёт свободная жизнь! — Деньги. — сипит над ухом и ты послушно протягиваешь конверт. Бумага хрустит в чужих пальцах. — Проверь. — обращается к кому-то ещё. Ты не знала, что он ходит не в одиночку, не думала, что курьера кто-то страхует. Шуршат купюрами, крякают довольно. — Хорошая девочка. — хвалят тихо, но вместо того, чтобы отпустить в шею вонзается игла, а картинка перед глазами плывёт, размазывая реальность и растягивая звуки. Хриплое "держи девку" и земля вдруг вместо неба, и твёрдые руки и больно вдруг в боку, и "уйди с дороги" и как через вату звуки металла и выстрелов, хрипы и тяжёлое дыхание, и стук сердца в висках и в ушах пищит так оглушительно и страшно, и темнота. Очнулась ты в подвале, ну или в какой кладовке — на то указывало присутствие тонкой вентиляционной решётки вместо окон под самым потолком, через которую пробивался дневной свет, да теснота пространства. Лежанка с одеялом и тумбочка — вот и всё, за что можно было зацепиться взглядом, и дверь — единственное, на что хотелось смотреть. Как свет в конце туннеля, как последнее препятствие между счастливой жизнью и тем, что ты имеешь сейчас. Что случилось? Нет, это понятно, что ничего хорошего, понятно, что тебя решили таки использовать как намеревались видимо изначально, но что случилось с ним? Ты помнила выстрелы, а Кросс ведь не носил огнестрела. И если ты здесь… Нет, не думать о плохом, с ним всё в порядке, он просто отступил, спрятался, или его просто оглушили и ушли, бросив на улице. Два выстрела, словно один в цель, а второй контрольный — в голову. Нет. Не думать! Не думать, не думать! Не смей, т/и! Он жив! Жив, чёрт подери! И он придёт за тобой… если найдёт… если ещё дышит. Дверь открывается и тебя награждают оплеухой, так, ни за что, просто для профилактики. На тумбочку ставят миску с едой и кружку с чем-то чёрным, наверное чай, потому что запаха кофе нет, ну конечно же, это же не пятизвёздочная гостиница, хорошо что не вода. — Я думаю ты уже поняла, что тебя ждёт. — кидают грубо, — Шеф прибудет к вечеру, и если у него будет хорошее настроение сам проведёт для тебя "вводную". Хах, девка, тебе считай повезло! Первым тебя опробует не кто-нибудь, а сам босс, можешь гордится, это значит, что тебя планируют зачислить в "элитные" и не стоять тебе на улице. — "радуют" такими новостями и сердце пропускает удар. — Лучше тебе не сопротивляться, подумай, прежде чем сделать какую-нибудь глупость. Ах, и да, чуть было не забыл тебе сказать… на своего дружка можешь не надеяться, мы его оставили истекать кровью в том переулке, ему не жить. Так что ты тут совсем одна, крошка. Помни об этом. Нет. Не может быть. Два выстрела — один в цель, второй контрольный… в голову… Лучше бы тебя убили. Забиваешься в угол кровати, подтягивая колени к груди. Уходишь в себя. Это конец, безвыходная ситуация, шах и мат, ты ничегошеньки не можешь, никаких шансов, всё бесполезно. Кидаться на этого громилу с кулаками нет смысла, только разозлишь, да и знала ты, что делают с непокорными девушками в таких ситуациях. Нет, не бьют, просто подсаживают на наркоту. Вот так насильно, не спрашивая. А это не по тебе. Уж лучше попытаться подобраться к их боссу, поймать момент и попытаться убить, хоть шпилькой туфли в горло, хоть ручкой чайной ложечки в глаз, да хоть зубами глотку разорвать, шипя словно дикое животное, без разницы, только бы отомстить, лишь бы утратил чуткость, подпустил, отвлёкся. Ты выждешь, ты терпеливая. Закроешь глаза, представишь на его месте Кросса, вотрёшься в доверие, приманишь чем получится, привяжешь к себе… чтобы отомстить. Не за себя. За него. За смерть этого странного и закрытого монстра, что стал значить для тебя слишком много, настолько много, что своя жизнь по сравнению с тем, что ты его потеряла уже не значит ровным счётом ничего. Ты сможешь. Ты сильная. Закрываешь глаза. — Вот и умничка. — хмыкают и закрывают дверь за собой, словно стирают грань, разрывают страховочный трос, на котором ты болтаешься над пропастью. Падаешь. Отказываясь от принципов и прощаясь с жизнью, её уже нет, она тебе такая не нужна. Слёзы кончаются быстро, а следом за ними кончается и день, это было видно по отсутствию света, что медленно уходил и вот совсем угас, а с вентиляции вместо него потянуло сыростью ночного воздуха да пару комаров пролетели через бреши в металлической сетке. Как странно. Тебе бы полагалось паниковать, плакать, биться в истерике, но ты сидишь смирно, спокойно вглядываясь в мелкие трещинки лака, что покрывают полотно двери. Ждёшь, когда уже можно приступить к выполнению плана, а время всё никак не приходит. Ночь сменяет день, это ты понимаешь, когда просыпаешься, невесть когда успевшая отключится за мрачными мыслями, с решётки вновь струится свет, и ты понимаешь, что к тебе так никто и не пришёл. Забыли? Или решили немного поморить голодом или страхом, чтобы была посговорчивее? Ты не знаешь, да и тебе уже всё-равно. Дайте сюда шефа, сейчас, уже, ты улыбнёшься ему самой своей обворожительной улыбкой, на которую способна, но его нет. Как нет вообще никаких посетителей. День снова сменяется ночью, и снова. Ты сидишь в углу всё на той же кровати, поджимая колени и стараясь не смотреть в тот угол комнаты, который по крайней надобности оборудовала под отхожее место, накрыв это благоухающее безобразие рваным покрывалом, что нашлось в тумбе. И ждёшь. Но ночью снова никто не пришёл, только отдалённый шум выстрелов да какой-то возни рассказывает, что о тебе не забыли, а просто заняты вещами поважнее. Что это? Внутренний конфликт? Переворот внутри шайки этих отморозков? Возможно они сами переубивают друг друга, уменьшая количество имён в твоём личном списке ненависти? Нет, это слишком хорошо, чтобы быть правдой, ты не веришь в хорошее. Твои розовые очки лежат раздавленные и припавшие пылью в самом дальнем уголке замершей и посеревшей души. Скорее всего кто-то из таких же как ты попробовал сбежать, или кто-то из курьеров проштрафился и не согласился со своим приговором, вот и носятся по коридорам, пытаясь продать свою жизнь подороже. Счастливые, у них всё ещё есть надежда, и пистолет. Надежда это ерунда. А вот от пистолета ты бы не отказалась. Пустить пулю в каждого, кто находится в этом здании, это ли не самое сладкое, что можно сейчас сделать? Плачешь. Пить… В горле пересохло совсем, сколько ты уже без воды? День? Два? Да и бок саднит жутко, видимо жар поднялся, потому что мысли спутанной паутиной липнут изнутри к черепной коробке, а картинка плывёт перед глазами. Успеть бы убить хоть кого-то, прежде чем уйти за грань… успеть бы… успеть… Глаза закрываются под шорох за дверью, ох неужели беспредельщики таки добрались и в подвал? Но этого по видимому тебе уже не узнать. … Сознание возвращалось рывками, звуки и запах мясного бульона медленно вырывал из вязкой мешанины бреда и снов, и ты застонала, пытаясь откашляться и выплюнуть теплую соленую жидкость, что чьи-то руки поддерживая голову заливали в тебя мелкими порциями. — Тш-ш-ш, тихо, тихо, всё хорошо, не бойся, всё уже хорошо. Белый силуэт расплывается пятнами. Вот голова, пушистое мягкое облако вокруг, глаза, что знакомым белым и красным в чёрных глазницах заставляют душу перевернуться в груди. Твой личный ангел. Ты и не знала, что в раю работают так качественно, изготавливая личных серафимов на заказ. — Всё хорошо. — повторяет и наклоняется ниже, чтобы мазнуть нежным не то касанием, не то поцелуем, обдавая таким любимым свежим ароматом дикого красного клевера. — Мой личный ангел. — выдыхаешь, ловя чужие пальцы. — Не выдумывай, какой с меня ангел? — Самый лучший. — отвечаешь необычайно серьёзно и улыбаешься довольно, заметив отсвет румянца на его скулах. Твой особенный, мягкий, вечно смущающийся, странный. Твой телохранитель. Твой идеальный кадр из черно-белого старого фильма — не то драмы, не то романа, так сразу и не поймёшь. Ты не спрашивала его, как ему удалось найти тебя, не спрашивала что случилось с теми людьми, что схватили тебя и держали несколько дней взаперти, не задавала вопросов, когда увидела в местных газетах статью о масштабном пожаре на загородной давно заброшенной согласно документов фабрике, где погибло больше пятидесяти людей и фото пожара которой походило больше на взрыв склада с боеприпасами, нежели на возгорание пустого бетонного помещения, молчала, когда помогала перетягивать раны и менять повязки на треснувшем сбоку черепе и раздробленных костях грудной клетки и руки. Потому что это было… не важно. Слова были не важны. Потому что, что такое слова, если он показывал тебе собой, как дорожит тобой, пристальными взглядами и длительными касаниями, сладким какао холодными вечерами и тёплыми объятиями с запахом красного дикого клевера. И когда ты вновь смогла твердо стоять на ногах, и от его ран остались лишь серые шрамы — он сделал шаг навстречу, протягивая свою душу на ладонях, испещренную мелкими трещинками, но сияющую столь ослепительно ярко, и ты сделала шаг навстречу, прижимая руки к груди не умея показать свою в ответ и ловя счастливую улыбку. Нет, не в широкий черный ворот водолазки, в котором при желании можно было спрятать пол лица, а в открытую, не пряча себя и яркого румянца на щеках, румянца, к которому и прикоснулись твои губы, узнавая наконец какой на вкус тот, что пах свободой, небом, ветром и ещё немного… да, диким красным клевером. Твоё сердечко скользнуло в его ладони столь же легко, как и твоя дрожащая фигура поместилась в нежных но сильных объятиях, а сияние слившихся душ можно было сравнить разве что с огнём безграничной нежности, а следом и страсти, что горела в тот вечер в ваших глазах. И не надо было больше ничего, только лишь тихое "люблю", что слетало с ваших губ почти в унисон едва слышимым шепотом, потому что… что такое слова, когда так оглушительно поют души?