Любовь рисует мелом. Линии судеб.

Десятки голосов, сотни мыслей, тысячи образов… он слышит каждый день, терпит в своей голове, но не слушает. Смеётся, кривит лицо, от чего полосы на его скулах будто растягиваются и делаются ещё шире и длиннее, посылает… Он говорит с ними, говорит о них, рассказывает, осуждает, брезгует… презирает. Презирает, но признаёт гениальность, что порой сквозит в их безумном обычно бреде. А ты в свою очередь признаёшь гениальность его. Ты никогда не верила в их настоящесть. В то, что они действительно существуют, уподобляясь в этом его пленителям, в то, что они правда есть, в то, что все эти действия, мысли и решения не его — не может быть такого, это он — тот гений, что совершал всё это, тот, кто придумывал, это он — тот, кем ты восхищаешься каждодневно, ежечасно, ежесекундно, за исключением того времени, что проводишь в снах. Ведь в снах даже мечтать о подобном нельзя, ведь сны — это как минное поле: ступил вправо — тебя увидели, прочитали, как открытую книгу; ступил влево — и утонул в топях Кошмара, из-за которого это всё и произошло. И тогда уж точно тебе не удастся исправить творящуюся тут вселенскую несправедливость. Да что за глупая Альтернатива тебе попалась! Нельзя было провалиться в что-то получше? А может и хорошо? Единственный же шанс видеть и слышать, ухаживать и кормить практически с рук. Ты дёргаешь пальцы, хмыкая — как дикое животное, честное слово, впервые чуть не отгрыз по вторую фалангу включительно. Защитнику даже пришлось немного подправить-подрисовать, но всё равно шрамы остались… твои любимые следы — полоски на пальцах. Это, конечно же, не полосы на щеках, не так красиво, но всё же уже не та правильная идеальность, разница, что была между вами ранее. Ты уже ближе. К нему ближе — к той клетке, в которую его усадили те, кого ты сначала в первые свои дни пребывания здесь ещё называла по имени: Инк и Дрим; а сейчас брезгуешь — не заслужили. А он — наоборот. И пусть они себе думают, что помогаешь так рьяно лишь чтобы поблагодарить за еду и крышу над головой, пусть. Это хорошо — можно не скрываясь смотреть и быть рядом по-максимуму часто. И любить. Скрытно, прячась и отводя глаза. Нет, не от него, ему ты всегда открыто говорила о своём обожании, стоило увериться, что вы остались одни, а от них, от «начальства», от «героев», лишь бы не испортить… лишь бы не выдать себя. Как же всё-таки хорошо, что стоит перевести взгляд на них, как сердце затопляет отвращение и ненависть, а ещё немного жалость, ведь они тоже не виноваты, что за своим искажённым представлением «идеальности и правильности Мультиверса» не видят, какой он… какой… нужный. Тебе нужный. Он улыбается. Поднимает голову, звенит цепями скованных крест-накрест и спрятанных за спиной рук, поднимается на ноги, шурша пыльной от времени проведённого здесь одеждой, возвышаясь, делая тот доступный шаг вперёд до натянутого железа, до звякнувших звений, до скрежета кости о металл, чтобы к тебе максимально ближе. И ты делаешь шаг навстречу, оставляя между вашими лицами те необходимые тридцать сантиметров, чтобы не заподозрили неладного, чтобы не поняли, что в душе ты сейчас совсем не показываешь зубы в ответ на жёлтый оскал, а целуешь — запойно и пьяно, с хрипами и придыханием, ведя ладонями по тёмному графиту подбородка в желании спуститься к насыщенному багрянцу позвонков: — Люблю… — ни одного звука, лишь движение губ, по которым, судя по расширяющейся в такие моменты ухмылке, он читает хорошо, просто отлично. — Убьют, — отвечает не таясь, статическим шумом, хрипящим, двоящимся, словно и не живым вовсе голосом, и не без удовольствия, будто само упоминание смерти несёт для него толику удовольствия. — Если ты не убьёшь первый. Улыбается. — Корми, — никогда не отвечает. Не отрицает и не подтверждает, не говорит и не уточняет кого же он первым должен убить: их или тебя, стоит ему получить свободу. — Ты же за этим пришла. Чтобы покормить, чтобы не сдох, чтобы оставался жив, как они хотят, чтобы не позволить Творцам вместо бесполезного меня назначить нового Разрушителя… — склонённая к плечу голова, золото зрачков, один из которых, имея пурпурную окантовку, освещает тёмно-бордовое дно глазных впадин в откровенное малиново-кровавое нечто… этому цвету нет названия, его невозможно описать, его можно лишь ощутить на вкус — он как терпкое вино из дикой малины и тёрна. И ты протягиваешь руку — к графитной кости, к жёлтым зубам, к распахнутым послушно челюстям, вкладывая кусочки лепёшки с мясом в выставленные будто напоказ свёрнутые гнёздышком два полупрозрачных фиолетовых языка, и почти не отдёргиваешь руку назад, когда кончик третьего играясь проходится по фалангам, где белыми ниточками виднеются следы от его резцов. Животное… — Ешь быстрее, пока они не вернулись. Играешься, совсем сумасшедший. Или ты хочешь, чтобы меня поймали, что я скармливаю тебе свой обед, вместо той баланды, которой бы должна тебя кормить? Смеётся. — Сумасшедший. А будто нет, будто ты не знаешь, будто не видишь, будто не веришь. Глупая. Зачем я тебе сдался? Для чего ты тут? Что тобой движет? Ты не чёртова ошибка, на тебе нет следов ни одной из вселенных. Что ты тут забыла? Зачем помогаешь? Чтобы подставить? Они наконец нашли выход из этого положения и теперь им нужен повод чтобы убить? Чёртовы позитивные не могут поднять руку просто так даже на такую дрянь как я? Много же легче убить при попытке к бегству, правда? Поджимаешь губы обиженно. Он не верит. Дикий, подозрительный, вечно одинокий, опасный. Это-то и привлекает. Ты не знаешь почему, просто так громко и быстро стучит сердце в груди, когда стоишь рядом: — Завтра четверг, — оглашаешь вместо того чтобы выплеснуть свою обиду тихо, оглядываясь воровато и запихивая в всё ещё приоткрытые челюсти крупный кусок лепёшки. — Их не будет по крайней мере час… — И что ты мне предлагаешь, смешной человечек? Мне не мешают они, мне мешают цепи! — рычит он, сверкая магией зрачков, что закручивается в бордовых глазницах при любом всплеске его эмоций, теряет крошки, не имея привычных губ, не в состоянии удержать сухую пищу, что не успела ещё впитаться организмом, внутри, мотает от этого головой раздражённо — стыд и злость, по глазам видно, что он считает свой вид сейчас унизительным — не иметь даже возможности прикрыть рот. Смахиваешь крошки, ловя на себе убийственные взгляды, и горячий нервный выдох чувствуя на коже рук. — Ты же не избавишь меня от них, от кандалов, от этого чёртового ошейника, так же? Где там! Не-е-ет, ты максимум отцепишь меня от стены да откроешь клетку, оставляя руки скованными. Я прав? Ну же, признайся, этого они хотят? Позволить мне совершить этот якобы побег и не рискуя жизнью убить? — Увидишь… — ворчишь обиженно. Нет, ты конечно понимаешь, что верить тебе он и не должен, он бы не дожил до сегодняшнего момента, если бы доверял всем кому придётся безоговорочно, но обида всё равно давит грудь, и на глазах появляются непрошенные слёзы: — Всё увидишь и всё решишь… завтра. — Решу, — тянет он согласно, сипением голоса и хрипами помех дразня неимоверно — разве можно звучать настолько идеально? Разворачиваешься и уходишь, не желая больше рисковать ни минуты, не для этого ты больше недели выжидала момент и подтасовывала «случайности» — стащить ключи отнють не являлось плёвым делом, а сделать так чтобы тебя о них вообще не спрашивали так и вообще стоило огромных усилий. Единственный вариант из возможных — сыграть на вечном склерозе художника, собрать спокойно и без лишних мыслей в его комнате «стирку», прихватив с собой нужное и при этом не попасться никому на глаза, ведь стоило бы только Дриму спросить тебя… «Ох, одуванчики-одуванчики, как твоя магия похожа по цвету на эти летние цветы, Хранитель позитива, а интересно, у тебя вся магия такого цвета, или Там ты более насыщен и можешь порадовать девушку достоинством яркого канареечного, или наоборот оранжевого?» — отводит глаза, покрываясь золотом румянца от таких твоих мыслей. Правильно, не надо искать глубже, хватит тебе той пошлоты, что намерено вытянута наружу, иначе увидишь, узнаешь, что это не Инк забыл где положил дополнительный комплект ключей, а некоторые девочки тут уже достаточно давно играют двойную игру, возможно, подписывая этим себе скорый смертный приговор. Страшно. На самом деле страшно. Ходить мимо них каждый день, скрываясь, ужинать за одним столом, усиленно концентрируя мысли на еде, а не на их лицах, которые улыбаются сытые и довольные, когда Он томится взаперти в цепях, сидя на холодном полу из имущества имея лишь обшарпанную старую одежду нити да свои же кости. Страшно ложиться спать и просыпаться тоже страшно, чтобы не обнаружить у себя на утро над кроватью осуждающее лицо с жёлтыми, словно прожигающее солнце зрачками, или и того хуже — безэмоциональную маску не пившего ещё краски художника с баночкой растворителя в руках. Ох, ты ни капли не сомневаешься, что тебя бы просто-напросто стёрли за предательство, уничтожили бы, как уничтожили бы и его, если бы не боялись, что после смерти его место тут же займёт другой. Другой Разрушитель миров… ты не хочешь другого, ты до дрожи поджилок желаешь спасти этого, потому что… потому что любишь. Необъяснимо сильно, без причины, просто за то что он такой есть, такой… сумасшедший, до крайности упрямый и жаждущий свободы больше всего на свете. И плевать, что он сделает потом, когда её обретёт — заберёт ли с собой, уйдёт ли, оставив тебя на растерзание, или сам уничтожит походя — ты не можешь поступить по-другому. А вот и вечер, опять улыбки Дрима, опять разбросанные повсюду скетчи и карандаши Инка, опять тревожная липкая дрёма вместо сна, бесконечная ночь и утренние синяки недосыпа под глазами… «Так подходят по цвету к кофе» — шутишь, натягивая на себя практически счастливую улыбку — сегодня и правда чудесный день. — Идите уже, уберу и с пленником разберусь сама. — Уже его не боишься, — с волнением замечает Дрим. — Осторожнее, Т/И, он не безопасный совсем, даже несмотря на то, что скован. — Знаю, — демонстрируешь покрытые шрамиками пальцы в ответ. Конечно опасен, убийца не может быть безопасным, и ты прекрасно понимаешь это. Кивают и хлопают по плечу удовлетворённо: — Мы сегодня ненадолго, не переживай… ладненько, надо спешить, Инки, вселенная сама себя не поправит… — ныряют они в портал, и ты повторяешь за ними, тут же срываясь с места: — Надо спешить, — и правда, спешить действительно надо. Замки сами себя не откроют, оковы сами себя не сбросят. И ты бежишь, бросив остывающую еду и грязные тарелки на столе, в свою комнату, зарываешься рукой в пыльную щель под тумбой, выуживая оттуда связку ключей, якобы потерянных художником, и кидаешься тут же обратно — к нему. Распахнуть двери его клетки, сократить расстояние к минимуму, царапнуть металлом ключа по ошейнику, не с первого раза попадая в выемку и замирая от того, что сидящий ранее нерушимо он открыл на твои касания и звук металла о металл глаза. Упрямое угрожающее разномастное пламя, шевеление плеч и звяканье цепей, широкая безумная улыбка. И ты дрожащими руками проворачиваешь ключ, размыкаешь полудуги, освобождая багряные позвонки шеи от стискивающей до этого полосы металла. Клокочет, шумит где-то из-под рёбер, и он поднимается на ноги, прохаживается кругом, заглядывая недоверчиво и зло в глаза: — Где они прячутся? — спрашивает двоящимся голосом. — Где ждут? В какую сторону я должен бежать чтобы меня убивать было сподручнее? И почему оставили тут тебя? Х-хах, неужели совсем не ценят? Или недооценивают моё безумие? Ведь пусть руки и нити недоступны, но зубы-то у меня всё ещё есть… — скалится в улыбке, нависая со спины, странным смешанным со статическим шумом смехом пуская волны ледянящего холода от шеи и вниз по позвоночнику. Поднимаешь руки, в которых всё так же зажата связка ключей, без слов демонстрируя, что вот она — его свобода, у тебя в руках, и он зря ожидал от тебя подставы. Выдыхает шумно. Кажется, ты слышишь треск магии возле его глазниц. — Снимай… — хриплый голос. Разворачиваешься, обходишь по-кругу, опускаешься на колени, ковыряя замок между стянутыми запястьями, на косточках которых мелькают острыми плоскими прямоугольничками глюки. Вот два скованных вместе браслета с грохотом падают на пол, вот Разрушитель поднимает руки перед лицом и, запрокидывая голову, заливается тихим шипящим смехом, и опускает глаза к тебе, отступая назад, спиной к выходу, играя пальцами на краях глазниц и разглядывая, словно впервые видит. Сухой смешок, треск портала, тучи лагов, что разрывают пространство за его спиной, раскрывая широкую арку прохода между вселенными, старый даже на вид замок, что виднеется на горизонте, кровожадная улыбка на графитном черепе, взметнувшиеся полы обшарпанного плаща от ветра и трёхмастные фаланги, что плетут невидимую вязь, от которой воздух трещит, а всё вокруг заполоняют нити, и слово «месть», что зависло в густом воздухе, звенящее на губах. Хлопок. И окна нет, как и не было. Холод пола, что давит колени, пустота в камере, в душе и в сердце, и вспышки солнечных зайчиков, что знаменуют твои скорые неприятности. Смерть, не иначе. Дрим и Инк вернулись моментально, прочувствовав изменения, но не успели застать его здесь. — Сбежал! — рыкнул Защитник, огревая ближайшую стену кистью от злости, разбрасывая капли чернил по полу и сосредотачивая взгляд на скукожившейся на полу клетки тебе: — Выпустила! Предательница. — Зачем? Почему? — взглядывается тебе в глаза Дрим, чеканя шаг, подходит ближе, хмурясь и всё больше округливая глазницы от того, что ты наконец не скрываешь, что выпустила и позволяешь наконец прочитать настоящие твои чувства. — Ох, Инк… Занесённая кисть художника над головой, тихий испуганный вскрик рядом и дрогнувшая рука: — Он рушит… Звёзды, Дримтейл! Он же… И хватающий ртом воздух Хранитель позитива, что осев медленно на пол, скребёт рукой по груди, судорожно сжимая второй лук, словно последнее, что удерживает его тут, в этом мире. Вспышка. И искорки, словно мотыльки вместо его тела, что вот только что сидело перед тобой и глотало ртом воздух. Дерево гнутого оружия с глухим стуком падает на пол, тренькая тетивой и тает в воздухе вслед за яблочным братом. Пропал. Будто и не было. — Дрим… Поздно. Её уже… его уже нет… он… разрушил. Разрушил, уничтожил одним махом! Стёр нашу историю! Стёр целый мир, моего друга! Это… это всё из-за тебя! — надвигается защитник миров, скаля зубы, пугая краснотой зрачков и собирая магию в чернильную длинную кость, что, кажется, вот уже через недолгую секунду врежется в твою грудь. Ты готова, ты знала, что так будет. На самом деле знала. Глупо было даже надеяться на что-то другое. А теперь — закрыть глаза, расправить плечи, выровняться, пускай и сидя, но с гордо ровной спиной встретить свою смерть. Хлопок, гудение магии и короткий клич перед атакой. Шуршание, треск, грохот и звук разливающейся влаги по полу, словно кто-то выплеснул ведро воды, брызги на лицо. И тебя вздёргивают вверх, через секунду ставя на ноги. В шею больно, давит нещадно — открываешь глаза чтобы уткнуться взглядом в мельтешение воздуха над грудью в расшарпанном свитере. Красный. Шершавые сильные фаланги ползут по коже выше, по пульсирующей артерии, замирая на секунду и продолжая свой путь — с шеи на подбородок, а потом на скулы — пробует, касается, будто утоляя своё любопытство, будто ему на самом деле было не всё равно, будто было интересно каков на ощупь не ошибка, а чуждый их миру человек. — Они мертвы, — рокочет смесью хрипоты и помех, помимо своего острого запаха наполняя воздух миазмами отголосков боли да металлическим привкусом пыли и крови, что почти скрипит на зубах. Сжимает голову ладонями, остряками фаланг чертя полосы по затылку. А в глазах вызов, бешеная пульсация бурлящей ещё после битвы магии, а ещё ожидание, будто не может поверить или решить. — Убил всех. Твоих защитников и кормильцев. Что скажешь на это? Боишься? Жалеешь что выпустила? Ни капли: — Нет. Они не защитники мне, я не принадлежу мультиверсу, — «я принадлежу тебе» не сказанное но выношенное в сердце. Тебе и правда всё равно, что бы ни делал, сколько бы не уничтожал, в груди ноет и тянет, необъяснимо и непонятно, но ты знаешь что важен только он. Хмыкает, не особо веря: — Вот значит как? Значит не пугает их смерть? Значит всё равно? А если скажу что не верю? Проверь! Глаза в глаза, будто плавит взглядом, будто клеймит раскалённым золотом и душит. Нечем дышать. Хотя, нечем дышать — это не от того — нити спутывают и сжимают, нити связывают и выворачивают суставы, держат, будто ты собиралась противиться. Нет, ему нельзя противиться. Дыхание забивает, они снаружи, внутри, повсюду, они тянут, вырывают из груди светящееся твоей жизнью сердце. Твою душу. Вглядывается, покрывает синими паутинками почти полностью, чуть ли не проникая внутрь, хмурится, и чем дольше тем сильнее округляет глазницы: — Быть такого не может… — голос побитый лагами так странно звучит шепотом, будто старая запись шуршания камыша. — Не врала. Говорила правду. Так хорошо когда есть воздух, хорошо, когда отпускает вакуум, что сжимал и наполнял грудь долгие минуты пока он смотрел, читал, выискивал. Душа возвращается под рёбра, а с ней возвращается возможность дышать, и возможность упасть без чувств от нехватки кислорода и неверия в происходящее тоже возвращается. — Не ошибка… — бред гаснущего, падающего в небытие рассудка или его голос? Всё слишком мутно, слишком размыто, слишком. *** — Та-ак, а теперь снимаем с огня и поливаем. Вот и всё, помадка готова. Отличное лакомство, ему понравится, — улыбаешься, выставляя на стол корж политый горькой шоколадной глазурью, заливаешь кипятком золотые лепестки цветов, служащие тут чаем, и разворачиваешься на шум открываемого портала. Да, как раз вовремя, опять не опоздал, словно по часам, мистер-пунктуальность. — Привет, как день? Сколько сегодня? Растягиваешь губы в улыбке, когда талию оплетают крупные трёхцветные ладони: — Четыре. Но все какие-то мелкие. Даже Чернильный не стал перечить и особо защищать. Фыркаешь. Ничего странного что не стал, может, наконец понял что-то своей глупой черепушкой и осознал настоящий правильный порядок вещей после произошедшего: — Это потому что боится, это потому что ты сильный. Урчит куда-то в затылок: — Подлиза. Сильный… Был бы я сильный, разве пришлось бы меня спасать такой как ты? Изворачиваешься в руках чтобы пригреть руки на широкой груди, наслаждаясь покалываниями глюков: — Слабые не оставляют своих врагов живыми. Разве не так? Кстати, как они там? Лёгкое касание подбородком к затылку, заставляющее пожалеть о несправедливо большой разнице в росте, что не позволяет обнимать и заглядывать одновременно в глаза: — Хм? Как они? Кажется, на этот раз Дрим и Найт уже лучше справились со своим миром и его жителями. — Что, правда? — делаешь вид, что удивлена таким положением вещей. — Да, — фыркает. — Наверное, потому, что на этот раз им помогли некие монохромные. — Что прямо так сильно помогли? — вечно всё приходится вытягивать чуть ли не клещами, ну что ты будешь делать с этим неразговорчивым упрямцем? — Ох, сильно, — смеётся, переливом лагов и двоящимся смехом наполняя пространство вашего дома. — До кругленького животика у обоих яблочных, — косит хитрым глазом и ползёт руками по бокам вниз. Распахиваешь глаза сильнее, удивляясь новостям. Ну, надо же, вот так помощник, вот так Кросс, вот от кого кого, а от него ты такой прыти не ожидала, сразу двоим, подумать только: — О-оу, это наверное выглядит так мило… — Не милее этого, как по мне, — царапает фалангами по коже, поднимая ткань свитера выше к самой груди, бежит желтоватыми острячками по округлости от выпирающего сразу же под рёбрами животика к его центру, замирает от шевеления и пригревает ладони, в то же время давая волю своим языкам, лёгкими касаниями фиолетовой магии к шее раскидывая море мягких искор удовольствия в сладостно занывшей душе. — Ох, перестань, чай же на столе… — А мне кажется, на столе лучше выглядела бы сейчас ты… — Разрушитель! — возмущаешься и краснеешь, как и всегда от таких его намёков и действий, и впиваешься в лопатки до скрипа ткани старого вечного плаща. Смеётся, всё же упрямо поднимая и усаживая прямиком на скатерть, заглядывает в глаза, обняв ладонями тебя и того, кого будет любить больше всего на свете: — Разрушитель? А по-моему, меня уже совсем скоро можно будет называть творцом… — Лучше — папой, — отвечаешь завороженно. И он кивает согласно, тепло, и упёршись носовой косточкой и грея руками, шепчет прямо в натянутую кожу: — Да, ты права, папа определённо лучше…