Хорошо и спокойно

В швейную мастерскую Теодора приходит уже в пятый раз: два из них её зовут на примерку формы, три — сама напрашивается по настолько глупым предлогам, что даже смешно. Хозяин мастерской, кажется, ничего против не имеет — на её невероятно неубедительные отговорки лишь озадаченно хмурится, но остаться позволяет. Обычно она садится в единственном незахламленном уголке и наблюдает за тем, как танцуют пылинки в льющемся сквозь вечно распахнутые шторы солнечном свете. Теодоре нравится это место — есть что-то успокаивающее в том, чтобы сидеть вот так, в небольшой комнате, кажущейся ещё меньше из-за царящего вокруг творческого беспорядка, слушать мерное постукивание швейной машинки из глубины комнаты и звуки кипящего жизнью городка за окном. Ей нравится блуждать взглядом по мастерской, каждый раз подмечая что-то новое, будь то кусок ткани с узором похожим на звёздное небо, незаконченный костюм на манекене или разбросанные тут и там наброски новых фасонов. Теодоре нравится мастерская. И дело тут вовсе не в её неразговорчивом хозяине. Девушки Дома им очарованы — ещё бы, мысленно фыркает Теодора, — какой романтичный типаж: тихий и нелюдимый затворник со своими секретами, создающий искусство. Каждой бы хотелось стать той единственной, кому он откроет душу. Теодора разменяла уже восьмой десяток своей бессмертной жизни — ей точно не до чужих секретов, со своими бы разобраться. Но на Блейна, признаться, она тоже смотрит. Изредка, украдкой, всего несколько секунд прежде чем ядовитое чувство вины заставит её спешно отвернуться. Нельзя ей. Ещё свежа рана в её сердце, ещё кровоточит. Теодора цепляется за воспоминания о Фридрихе крепко, отчаянно — боится отпустить, боится, что забудет, что предаст его. Цепляется за боль, поселившуюся в её душе, за столько лет ставшую неотъемлемой её частью. Разве имеет она право быть счастливой без него? Фридрих сказал бы что да. А Блейн, вообще-то, так похож на него — такие же светлые волосы и добрые, печальные глаза. И наблюдая за ним, Теодора невольно подмечает всё больше сходств — в характере, в привычках, даже в мимике и жестах. Мысленно она одергивает себя, ругая за то, что так неистово ищет в нём то, чего на самом деле может и не быть. — Верите в перерождение душ? — как-то спрашивает она; вопрос слетает с её губ быстрее, чем она успевает подумать. Блейн отвлекается от работы и поворачивается к ней, недоуменно приподнимая брови. Теодора отчаянно краснеет и мотает головой. — Забудьте. Глупость сказала. — Да нет, звучит интересно. Обещаю подумать на досуге, — отвечает он, смущённо потирая затылок. — Просто немного напоминаете мне кое-кого. Из прошлой жизни. Если Блейн и удивлен, он этого не показывает — молчит несколько секунд, и осторожно интересуется: — Хороший хоть человек? Теодора мягко улыбается, опуская взгляд; перед глазами уже стоит пелена слёз, когда она смотрит на надетое на указательный палец кольцо. — Не представляете насколько. Блейн не расспрашивает Теодору о её прошлом, она не расспрашивает его. Но что-то неуловимо меняется, каждый день, и всё чаще тишина между ними наполняется глупыми, неважными разговорами обо всём на свете. Теодора всё так же сидит в своём наименее захламлённом уголке, болтает ногами и рассказывает какую-то байку из тех, что успели накопиться за годы бессмертной жизни. Блейн сидит к ней спиной, но она уверена — внимательно слушает, и плечи его содрогаются от беззвучного смеха каждый раз, когда она доходит до самых весёлых моментов. Теодора улыбается, подставляя лицо лучам закатного солнца и думает, что раньше ей было так же хорошо и спокойно только рядом с Фридрихом. А боль в груди, тем временем, с каждым днём стихает, оставляя светлую грусть там, где ещё недавно была жгучая, рвущая сердце и душу тоска. И Теодора всё ещё противится, но уже не так охотно. «Нельзя ни с кем сближаться, Дора» — каждый раз с укором напоминает она себе, хлопая ладонями по горящим щекам. А после конца смены тайком пробирается на кухню, заваривает две чашки кофе и стащив немного печенья из банки снова идет в мастерскую.