лететь, не раскрывая планер

соулмейты — не красивая сказка. это не про то, чтобы отыскать друг друга в зыбучем потоке времени и после счастливо идти рука об руку. нет. это когда вы, по несчастью родившиеся из пыли одной звёзды, обречены друг на друга в тысяче из тысячи вселенных. это тяжело. больно, даже. отчаяние, облаченное в человеческую плоть и смотрящее на тебя человеческими глазами. (человек — это же квинтэссенция чистой боли, не очень щедро разбавленная секундами эфемерного счастья. а когда человека два — это вовсе смерть). так говорил куникудзуши. он много чего говорил, если честно, и казуха слушал через раз, сонно и лениво цепляя из его речи только самое острое: про боль, про обречённость эту, а ещё — про звёздную пыль. сознанию эта мысль нравилась, и оно акварелью вырисовывало взрывы сверхновой где-то у них под ребрами. казуха видел сны. куникудзуши пересказывал кошмары. они обречены друг на друга, это была чистейшая правда: казуха видел тысячу его лиц, тысячу ипостасей: вершителем судеб, сломанной куклой и страшной грозой; поломанным сердцем в юном теле, маленьком и влюблённом; странником на перепутье и тенью на тысяче дорог, краешком улыбки провожающим в путь. в глазах каждый раз горело разное чувство, но в конце концов на самом дне, под обломками неба, находилась она — та самая, незабытая, первозданная, вбитая в душу тысячелетняя боль. каждый раз, когда казуха встречал его, сердце в груди пропускало удары, замедлялось мучительно, вспоминало, вспоминало... а потом заходилось тяжёлым грохотом. это он, говорило. это он, вторило разуму и трепещущей где-то в солнечном сплетении душе. это было тяжело по-своему, казуха не отрицал: как будто мир схлопывался в одной единственной точке пространства и существовал отныне только в отблеске этих синих, печальных глаз. но казуха любил это. любил мучительной, отчаянной любовью. а куникудзуши не любил. два человека — целая смерть. я бы умер за тебя, знаешь, — он обещал, сжимая пальцы казухи ледяными ладонями. в словах горечь, в жестах — тоже. оседает солью и перцем на кровоточащих губах. или, говорил, с тобой. пошёл бы следом, чтобы не мучиться. это не самоотверженность. и не верность. крест. он надрывал плечи под его тяжестью. казуха не мог его осуждать, не мог и не хотел: на его глазах умирала свобода, обрывались провода, исчезали звёзды за черными тучами. оставался только он — для него. и эта душащая, едкая привязанность. я хотел бы хоть одну жизнь пойти не за тобой. раздробить на стеклянную пыль фальшивое небо, свернуть с млечного пути, заночевать на магеллановых облаках. дойти до веретена, антенны, коснуться лепестков подсолнуха и выкурить одну из звездных сигар. утопиться где-то там, в далёком космосе, за пределами вселенной, где я обречен на тебя, а ты на меня. так он говорил. соулмейты — это не красивая сказка. они в нее, по крайней мере, не верили. но все равно засыпали вместе, и за руки держались, и умирали также — не потому что хотели, не потому что выбрали друг друга из миллиарда других людей. просто так решили за них. они и были соулмейты. два отчаяния, сотканные из пыли одной звезды.