Мой кот пришел назад

— Иисус, Мария и Иосиф! — полузадушенно восклицает Маккой. — Поверить не могу, это опять ты! Нет, так вы, пожалуй, ничего не поймете. Плохое, скомканное начало. Чтобы сполна, каждой клеточкой ощутить гремучую смесь ужаса, стыда, потрясения и ярости, охватившую доктора Леонарда Маккоя в темной комнате «Лагуны удовольствий», надо бы сперва разобраться, как он туда попал. Потому что, знаете ли, доктор Маккой, он не из тех, кого часто заносит в разные злачные места. Нет-нет, наш герой — джентльмен старой закалки. Может, его анамнез и был однажды подпорчен тяжелым, скандальным разводом, может, порой он и позволяет себе выпить лишнего (да, в конце концов, кто из нас совсем без греха?), может, отдельные дипломатические миссии и требуют от него моральной гибкости, но в целом у доктора Маккоя по-прежнему есть стандарты. Инопланетные бордели в эти стандарты не вписываются — отметить красным и дважды подчеркнуть. Итак, давайте пока оставим доктора Маккоя наедине с его потрясением (а также ужасом, стыдом и яростью) и немного отмотаем время назад, буквально на пару дней. И обнаружим, что первоначальной движущей силой, запустившей цепочку совершенно катастрофических событий с далекоидущими последствиями, стал, как обычно, капитан USS «Энтерпрайз» Джеймс Тиберий Кирк. Неосознанно, разумеется. — Боунс, тебе срочно надо расслабиться, — сказал он. Кое в чем Джим был, конечно, прав. Переговоры с колонистами крошечного планетоида в паре тысяч световых лет от системы Идран, напичканного полезными ископаемыми как теннессийский хлебный пудинг изюмом, действительно прошли не лучшим образом. Им всем не помешало бы расслабиться. Особенно Ухуре, чьи познания в редких баджорских диалектах позволили сократить потери экипажа до одной простреленной ноги. И самому Джиму, чью среднюю треть бедра, собственно, и прострелили из крупнокалиберного дизраптора. Может, Маккой немного завелся, когда Спок и сержант Хендерсон под руки втащили Джима в медотсек — кто в здравом уме стал бы его упрекать? Три тяжелых травмы за три планетарных высадки. И все у самого героического капитана Млечного Пути. Это уже превращалось в систему. — А знаешь, что еще мне надо, малыш? Чтобы со следующей планеты ты вернулся на «Энтерпрайз» одним куском. Можешь хотя бы это пообещать? — Без проблем, дружище, — одурев от лошадиной дозы анестетиков и стрессовой отдачи, Джим улыбался ему почти нежно. — На следующей планете у меня будет увольнительная. Сам по себе этот факт вообще-то не давал начальнику корабельной медслужбы абсолютно никаких гарантий. — И у тебя будет увольнительная. У нас обоих будет увольнительная, и мы заглянем в одно совершенно потрясающее местечко. А потом вернемся в строй как новенькие. Смело идти туда, куда не ступала нога… и все такое. Маккой рассеянно кивал, мучительно прикидывая, не опорожнить ли в его вены еще один гипошприц с транквилизатором — там, в этих венах, уже циркулировал такой лекарственный коктейль, что необходимость каждой следующей инъекции надо было очень тщательно взвешивать. Но Джим, закончив мысль, благополучно отрубился без дополнительных вливаний — и замечательно, ведь что может быть лучше для полного восстановления организма, чем крепкий здоровый сон. Вот здесь вы уже, наверное, понимаете, к чему все идет и как декорации флагмана Звездного флота сменились декорациями крайне сомнительного заведения на спутнике Дельты-IX. Впрочем, если вдруг не понимаете — ничего страшного. Наш главный герой тоже не осознавал всей тяжести своего положения до самой стойки администратора. За стойкой приветствовала клиентов прекрасная орионка в настолько узком золотистом топе, что им впору было подпоясывать парадную офицерскую форму вместо ремня. Тут-то у Маккоя и возникли первые подозрения. — Ты куда нас привел? — порывисто развернув Джима к себе за плечо, уточнил он громким шепотом. — Господи, пожалуйста, скажи, что это не то, о чем я подумал! — Боунс, Боунс. Тише. — Скажи мне, что это не чертов бордель! Ну, вы ведь помните, да? Стандарты. У доктора Леонарда Маккоя они есть и всегда были. Он не был пуританином, или ханжой, или девственником (насчет последнего, уж точно нет: в родной Атланте у Маккоя осталась дочь, между прочим), или строгим поборником семейных ценностей, или идейным противником секса на одну ночь. В его картину мира замечательно укладывались случайные знакомства в барах, как земных, так и затерянных в самых дальних уголках бескрайнего космоса. И, положа руку на сердце, что-то подобное Маккой себе и представил, услышав от друга о «совершенно потрясающем местечке». Они с Джимом проторчат всю увольнительную в баре, точь-в-точь как в старые добрые времена, среди гулких басов, разносортной выпивки и таких же космических бродяг, уставших от тьмы и пустоты, ищущих простых удовольствий. Познакомятся с кем-нибудь и отлично проведут время. Ладно, Джим отлично проведет время. По неизвестным науке причинам брак и развод с Мириам вырезали у Маккоя этот навык, словно воспаленный аппендикс. То есть, в реальности все сложилось бы следующим образом: они с Джимом заявляются в бар, опрокидывают по стаканчику, на горизонте возникают две пламенно-горячие цыпочки, завязывается беседа ни о чем. А потом Джим с приглянувшейся ему крошкой уйдут, Маккой закажет еще виски, диалог моментально станет неловким — и вуаля: его потенциальная любовница разочарованно умоет руки, и до самого закрытия Маккой будет планомерно напиваться в одиночестве, мрачнея с каждым часом. Он понятия не имел, почему так получалось. Почему, оставшись наедине с привлекательной и доступной, очевидно настроенной на маленькое совместное приключение женщиной, он разом терял весь свой «южный шарм» и превращался в образцового вулканского истукана. Почему, уже вырулив на финишную прямую, он снова и снова съезжал в кювет. Единственное, что Маккой осознавал без малейших сомнений: так не было в юности, до Мириам. В очередной раз чертова стерва оставила о себе долгую память. К счастью, в альфа-смену на мостике Джим не задавал вопросов вроде «ну что, старина, как вчера все прошло». Может, у него тоже были стандарты, может, Джим о чем-то догадывался и готов был ради «старины Боунса» отряхнуть от пыли свое чувство такта. Второе «может» теперь выглядело чуть более вероятным, потому что Джим, доброго ему здоровья, притащил Маккоя не в бар, а в бордель. — Да за кого ты меня принимаешь? Между прочим, такого рода услуги вне закона в этом секторе Федерации. — Как будто для большого бизнеса законы хоть что-то значат, — картинное возмущение друга Маккоя почему-то совсем не убедило. — Боже… Джим, если мы сейчас в том самом притоне, из которого ты в прошлом году принес на корабль сам-знаешь-что, то я за себя не ручаюсь! Внутренняя доктрина Леонарда Маккоя допускала случайные знакомства в барах, — и да, очень жаль, что какие-то дурацкие скрытые протоколы мешали им развиваться по нормальному сценарию — но категорически отрицала секс за деньги. Стандарты. Прекрасная орионка за стойкой выразительно закатила глаза. — Джимми-бой, скажи своему приятелю, что у нашего «притона» больше лицензий, чем у него — волос на голове. Ну разумеется, Джеймса Кирка здесь хорошо знали, как же иначе. Помимо пышного и чисто символически прикрытого бюста администратора, Маккоя в значительной степени настораживала обстановка. «Лагуна удовольствий» располагалась в самом сердце туристического анклава, в эпицентре бури неоновых огней, электронной музыки и мощных пульсирующих ритмов. В какую бы сторону от вывески они с Джимом ни направились, обязательно вышли бы к дверям ночного клуба. И вдруг — крошечный холл с низким закругленным потолком, уютный полумрак, декоративные панели из полированного темного дерева и густая, безупречная тишина. Стойка в центре была целиком выточена из какого-то бурого слоистого камня, похожего на песчаник, в углах разместили цилиндрические горшки с суккулентами и маленькие закрытые баночки без этикеток. Все источники света хитро спрятали: за панели, тяжелые плотные шторы, зеркало над низким диванчиком — и потому казалось, мягкое, рассеянное сияние исходит прямо от стен и пола. Оазис покоя в безумии дельтанских ночей. Будь они в Атланте, а вместо Джима — Мириам, Маккой решил бы, что его завели в салон красоты. Поворчал бы немного, а потом, прихватив со стойки первый попавшийся падд, покорно устроился бы на диванчике и приготовился к долгому ожиданию. Но они находились там, где находились, а Джим определенно не был миссис Маккой. Серьезно, кто открыл бы салон красоты среди клубов и баров? Все равно, что воткнуть мискантус в букет камелий. — Боунс, слушай, это действительно не то, о чем ты подумал. В смысле… — тут Джиму внезапно изменило красноречие, и он с досадой прикусил верхнюю губу. — Это же «Лагуна удовольствий». — Да, я умею читать лет примерно с трех, спасибо огромное. — Они предлагают удовольствия, понимаешь? Разные. Не секс. Не… буквально. Что-то, что поможет тебе расслабиться и отпустить проблемы. В жизни Маккоя «что-то», помогающее отпустить проблемы, обычно разливали по бутылкам. И все же стойка из бурого слоистого камня по-прежнему не была барной стойкой. От скептической гримасы у Маккоя начинало болеть лицо. — Вообще-то у нас индивидуальный подход к каждому клиенту, — наконец пришла на помощь Джиму орионка. — Мы угадываем их — ваши — маленькие фантазии, а затем исполняем. Все просто. Некоторым помогает музыка, некоторым — массаж. Танцы. Беседы. Любимые блюда. Объятия. Игры с животными. Что угодно, кроме нарушения законов Федерации. Что удивительно, в ее голосе не было и намека на флирт. То ли замечание насчет борделя приняли слишком близко к сердцу, то ли Маккой своей аурой непреходящего раздражения умудрился отпугнуть даже орионку. — Обычно все начинается с беседы с одним из наших специалистов, но, Джим сказал, вы торопитесь. — Нет, нет! — поспешно замахал руками Джим. — Ну что ты, крошка, не торопимся. Просто Боунс хотел еще навестить одного знакомого... Кстати, ты скоро заканчиваешь? Джим неплохо разбирался в женщинах, и обычно тонко чувствовал момент, когда нужно сказать «я весь твой и все мое время принадлежит только тебе» — и плевать, что это по определению брехня. — В общем, я просто запишу вас на самые выбираемые программы. Аромамассаж нравится почти всем. — Ты прелесть, Мел. Знаешь об этом? Прекрасная орионка снова закатила глаза, но волны пассивной агрессии уже не расходились от нее во все стороны по маленькому душному холлу. Когда она скрылась за коричневой шторой позади стойки, а друзья отошли к диванчику, Джим пояснил вполголоса: — Насчет секса, у них это опционально. Если понравитесь друг другу и договоритесь. Почти как обычный перепихон на одну ночь, только сразу чуть больше приватности и дружелюбия. Формально, именно за секс ты не платишь, и ребята полностью чисты. Неформально же, ну… расценки кусаются. — Прекрасно. Могу я уже пойти навещать одного знакомого в ближайшем баре? — Нет, Боунс. Сегодня ты расслабишься, — в глазах Джима засверкало стальное упрямство, и Маккоя цепко ухватили за плечо, лишая последних шансов на побег. — Знаешь, тебе не обязательно делать то, чего ты не хочешь, просто… вдруг все само собой сложится? Чем ты рискуешь? Испорченным отдыхом, ответил бы Маккой, если бы уже не понял, что препираться совершенно бессмысленно. И стандартами. Прекрасная Мел вернулась примерно через четверть часа, чуть сдвинула другую коричневую штору, скрывавшую, как выяснилось, длинный коридор, и попросила следовать за ней. В коридоре царил все тот же уютный полумрак, и был такой же низкий закругленный потолок, и некоторые панели из темного дерева на поверку оказывались дверями. Комната, где ждали Джима, нашлась почти сразу, зато Маккой, по ощущениям, созерцал обнаженную зеленую спину целую вечность. Крутые бедра Мел драпировали две повязанные крест-накрест ленты: белая из легкой, струящейся ткани и золотистая. Кажется, Мел считала ленточную конструкцию юбкой. Пока в холле Джим отвлекал его разговорами, Маккой немного смирился. В конце концов, кое в чем Джим снова был прав: во-первых, никто в «Лагуне удовольствий» не собирался его насиловать, во-вторых, «аромамассаж» — звучало не так уж плохо. Маккой определенно мог это вытерпеть. Была даже небольшая вероятность, что ему понравится: если местные массажистки с опциями хоть что-то из себя представляли как массажистки, для них у Маккоя имелся застарелый болевой синдром в плечелопаточной области, настоящий бич оперирующих хирургов и всех, кто слишком много времени проводит за голодисплеем. Но потом был путь по коридору в гробовой тишине — и вот тут-то все принципы доктора Маккоя одновременно подняли головы. Джим все-таки затащил его в чертов публичный дом. Инопланетный полулегальный публичный дом в мягком подбрюшье Федерации. Маккой, кстати, до сих пор понятия не имел, кто там работал: орионки, дельтане, чья сексуальная привлекательность со времен первого контакта приносила им больше проблем, чем радостей, земляне, бетазоиды? Чьим заботам прекрасная Мел собиралась его поручить? Маккой не был ксенофобом и еще в холле твердо решил придерживаться своих отрицающих секс за деньги стандартов, но этот вопрос почему-то волновал его все равно. Джим не просто затащил Маккоя в чертов публичный дом, но еще и заплатил за них обоих. «Это же была моя идея, — сказал он. — Так что все честно». Так что получалось дерьмо собачье, а не увольнительная. Лучший друг Маккоя, в полной мере оценив его безнадежность в общении с женщинами, оплатил ему проститутку. И он, Леонард Маккой, со всеми своими стандартами, джентльменством и кое-как реанимированной после развода гордостью, уже согласился как минимум на прелюдию. Похлопал стыдливо ресницами, словно монашка в объятиях ловеласа — и вот, пожалуйста, идет за прекрасной Мел послушным теленком, уговаривая себя, что будет не больно и не очень страшно. Ниже падать некуда. Он смаковал эту мысль, снова и снова погружаясь в темные воды самоуничижения — как делал вообще-то всегда, сколько себя помнил. Циничный и острый на язык, постоянно готовый к круговой обороне, доктор Маккой был неприступной крепостью, за толстыми стенами которой рыцари-защитники шутки ради резали друг друга. Иммунной клеткой в бесконечном процессе аутолиза. Инквизитором, поджигающим собственные пятки, пока никто не видит. Микроскопические размеры холла «Лагуны удовольствий» обманывали разум потенциальных клиентов: в целом здание не уступало соседям с их парсеками ослепляющих вывесок и залами на десять тысяч танцующих туристов каждый. К тому моменту, как прекрасная Мел, наконец, притормозила у очередной панели, Маккой успел накрутить себя до точки кипения. На сеанс аромамассажа он влетел с лицом гневного праведника, готового претерпеть смертную муку за свои убеждения. Не дожидаясь напутствия, сам воспользовался терминалом, чтобы вернуть дверь на место. И его руки дрожали сильнее, чем на третьем курсе, когда будущего доктора Маккоя впервые допустили к операционному столу. Потом был резкий разворот и поза гладиатора перед броском на дикого льва. А потом из Маккоя словно бы медленно вышел весь воздух, как из прохудившейся латексной камеры. Его персональная «пыточная» не слишком отличалась от холла: снова неяркий свет, отделка деревом и натуральным камнем, никаких раздражающих зрение элементов и ни единого окна. Вместо давящей, почти противоестественной тишины — имитация звуков природы: шелест листвы, птичий щебет, гул далекого водопада. Центральным элементом интерьера была кушетка под белоснежной простыней (некстати вспомнилась земная традиция укрывать такими же простынями трупы), диванчик у стены заменила пара кресел-кубов. И одно из этих кресел-кубов занимал Хан Нуньен Сингх собственной персоной. И никакие дизайнерские ухищрения, никакая игра светотени, никакие специалисты по запахам и звукам однозначно не смогли бы сделать атмосферу в комнате более расслабляющей. Итак, мы с вами плавно подошли к настоящему моменту, к контрольной точке, из которой парой страниц ранее перемещались в прошлое. И вот наш герой, задыхаясь от эмоций, произносит ту самую реплику: — Иисус, Мария и Иосиф! Поверить не могу, это опять ты! И получает в ответ издевательскую ухмылку. И поскольку нам теперь уже совершенно ясно, что на пути к звездам доктора Леонарда Маккоя ждет еще очень, очень, очень много терний, мы, пожалуй, от всей души пожелаем ему титановой выдержки.

***

Ладно, «опять» — не совсем справедливо. До сих пор в борделях они с Ханом еще ни разу не встречались. — Поверить не могу, — в отчаянном жесте прижав пальцы к вискам, повторяет Маккой. — Нет, я просто, черт побери, поверить не могу! Ты как моя бывшая жена: мне в космос пришлось улететь, чтоб от нее избавиться! Он не вполне осознает, что делает и говорит. Несколько стандартных минут спустя как-то отстраненно подмечает: застыл в изголовье кушетки, словно подошвы ботинок примагнитились к полу. Будто заведенная до упора игрушка, судорожно подергивается всем телом, готовый метнуться в любую сторону: не то напасть, не то забиться в угол. Будто внутренняя пластинка черепа взорвалась костяным крошевом, превратив мозги в кашу, и теперь основной мыслительный центр доктора Маккоя не способен выдать четкий приказ. Хан так очевидно доволен произведенным эффектом, что улыбается уже совсем по-человечески. — Вижу, вы удивлены, доктор. — Мы в долбаном интим-салоне на задворках дельтанской звездной системы. Чему мне удивляться? Я же именно тебя и заказывал! К счастью (или не очень), речевой центр доктора Маккоя способен функционировать автономно от мыслительного. Мозг доктора Маккоя — замкнутый контур, по которому одна и та же идея может циркулировать часами, днями, неделями. Порой сжимаясь в процессе до полной ничтожности, но гораздо чаще — разбухая, словно утопленник. Это же значит, что беспокойство о двух вещах одновременно программная прошивка Маккоя не поддерживает. И даже такому невероятному событию, как второе явление Мистера Чокнутого Сверхчеловека, придется встать в очередь. Хан снова одет во что-то черное и с высоким воротом, скудное освещение не позволяет толком рассмотреть. Его наряд практически сливается с темной обивкой кресла, зато лицо и узкие длиннопалые кисти на контрасте выглядят совсем белыми, будто выточены из мрамора. — Где девушка? — Девушка? Этот вкрадчивый голос и манера тщательно проговаривать каждое слово, как на семинарах по ксенолингвистике, Маккою слишком хорошо знакомы. А вот эмоций теперь почему-то меньше. Хан, дважды проигравший и дважды замороженный, спокоен настолько, насколько вообще может быть спокоен. — Для того, кто официально здесь работает, у тебя неподходящая униформа, приятель, — огрызается Маккой, автоматически разгоняясь сразу за двоих. — Ты что, убил ее? — О. Конечно. В прошлом у них был период довольно тесного взаимодействия — больше с бластными клетками Хана, чем со всем остальным его внутренним миром, но тем не менее — и сейчас, наверное, Маккой вправе считать себя экспертом по одному конкретному реликту минувших эпох. Но он понятия не имеет, что это за «конечно». «Конечно, каждый, кому не повезет оказаться на моем пути, будет уничтожен» или «конечно, как еще вы можете думать обо мне и моем многострадальном народе»? Внезапные вспышки совершенно парадоксальной обиды на всю галактику Хан демонстрировал в основном Джиму. И, честное слово, если бы кто-то из длинного списка «крошек» научился однажды так же виртуозно втыкать булавки в его совесть, Джеймс Тиберий Кирк давным-давно сделался бы образцовым семьянином. Мысль о возможно-мертвой и ни в чем не повинной массажистке вносит свою ноту ужаса в общую какофонию, но даже она не способна закрепиться в замкнутом контуре. Мозг доктора Маккоя все еще проходит пять стадий отрицания публичного дома. — Ладно. Хорошо. Нет, знаешь, вообще-то ни черта не хорошо! Я же сам, лично, своими руками ввел тебе все нужные препараты, уложил в криокапсулу, нажал на все нужные кнопки и передал капсулу нужным людям. И я видел, как ты спишь, в кои-то веки тихий и безвредный, и ты точно должен был проспать еще минимум лет пятьсот, пока мои правнуки концы не отдадут! Так какого дьявола мы тут беседуем, еще и года не прошло! — Думаете, адмирал Маркус был единственным в своем роде? Впоследствии, тщательно анализируя этот странный диалог в полутемной комнате, разбирая его по фразам, воскрешая в памяти жесты, мимику, интонации, Маккой внезапно поймет, что Хану очень, прямо до снятия всех ментальных барьеров и попытки выглядеть любезным, хотелось выговориться. Пожаловаться хоть кому-нибудь, насколько его в очередной раз подвело человечество. На «Энтерпрайз» Хан по-настоящему наслаждался, при каждом удобном случае напоминая всем вокруг, что аугменты превосходят людей по любым параметрам, что людьми слишком легко манипулировать, что люди не способны на (вписать нужное) и так далее и тому подобное. Чего стоят все эти генетические улучшения, если их совершенно некому оценить? Маккой его, кстати, тоже разочаровывает, потому что вопрос «как ты вылез из своей криокапсулы» на самом деле риторический. Маккою не слишком важны даже сухие факты. И уж совершенно точно в его словах нет скрытого подтекста «а теперь поделись со мной теми противоречивыми эмоциями, которые вызвала очередная попытка как-нибудь тебя использовать». Честно, Маккою плевать. Мистер Я Веду Других К Миру В Воюющей Вселенной может записаться к нему на прием не раньше следующей недели. Поколебавшись еще немного, Маккой все же присаживается на край кушетки, — то есть, скорее опирается на нее, кушетка слишком высокая — и глубокие складки, образовавшиеся на идеально гладкой и безупречно белой простыне почему-то дарят его душе смутное чувство облегчения. — Значит, после всех этих смертей и разрушений, что ты устроил в Сан-Франциско, после всех этих речей об ответственности и скорби какой-то умник — предположительно, из руководства Звездного флота — решил тайком тебя разбудить и отправить на очередную стройку Машины Судного дня? — глупостей такого масштаба он не наблюдал, пожалуй, со времен своей травматологической практики в Джорджии. — Я что-то упустил? — Только детали, доктор. «Давай же, спроси меня о деталях! — без труда читает Маккой в неподвижных, неприятных глазах Хана. — Дай мне хоть малейшую зацепку, я так давно никому не рассказывал, что человечество крайне примитивно и предсказуемо в своих слабостях». — Люди — идиоты, — со вздохом признает Маккой. — Безусловно. Но ответьте честно, если бы кто-то из ваших близких оказался на краю гибели, неужели вы не прибегли бы к лекарству, наверняка зная, где оно лежит? — и добавляет с явным удовольствием: — Снова. Это же так просто. Так удобно. И кто станет винить вас за желание спасти? Хан хочет спорить. Язык его тела всегда (за вычетом эпизодов бешенства) был сдержан и маловыразителен, и сейчас предвкушение схватки выдают только бледные руки на подлокотниках: пальцы правой кисти бесшумно барабанят по мягкой обивке. Хан ждет оправданий, упреков, долгих выяснений, кто в кого первым начал стрелять и кто больше виноват в том, что сразу после встречи двух капитанов мир резво покатился в Преисподнюю. И, разумеется, он ждет возможности опрокинуть на голову собеседника ведерко-другое философских концептов прямиком из конца прошлого тысячелетия. Мысль «Джим затащил меня в чертов бордель», сделав полный круг по сознанию Леонарда Маккоя, обрастает новыми подробностями: «Джим затащил меня в чертов бордель, и вот только Хана тут не хватало». И на все остальное Маккою прямо сейчас по-прежнему плевать. — Одного я не понимаю: что ты забыл конкретно здесь? Правая глазница ноет, обещая жестокий приступ мигрени в течение пятнадцати стандартных минут. Маккой закрывает лицо руками, и оттого вопрос его звучит невнятно. — Доктор? Быстрые нервные пальцы замирают, Хан немного склоняет голову к правому плечу. — Нет, серьезно, я почти уверен, что ты смог бы найти себе целую кучу других, гораздо более интересных занятий, чем портить мне отпуск, — и неважно, что, по большому счету, портить Хану уже нечего, Маккой не планирует обсуждать это с ним. — Ну, знаешь: собрать армию генетически модифицированных людей, обстрелять какой-нибудь корабль, захватить какую-нибудь планету? — Район космопорта патрулируют по вечерам. У меня нет намерений раскрыть Федерации факт моего побега прямо сейчас. — В здании, по меньшей мере, сотня комнат, какого черта ты засел именно в этой? Только кретины верят в случайные совпадения. Самый очевидный вариант — Хан, одержимый местью, пришел с ним расправиться — вместо паники вызывает легкую досаду. Хотя в тесном замкнутом пространстве у Маккоя нет ни единого шанса спастись: храни его Боже, только не с парнем, который однажды голыми руками раздавил противнику череп. Звать на помощь тоже категорически противопоказано — сразу по целому ряду причин. Но страха нет, страх толком не приходит даже после того, как Хан слегка подается вперед и уточняет, вперившись в Маккоя взглядом своих немигающих змеиных глаз: — А где бы вы предпочли меня видеть? Может быть, рядом с вашим драгоценным капитаном? Мистер Мудак Из Пробирки знает, что Джим неподалеку. Ну конечно, он знает. Мистер И Почему Это Вдруг Нас Объявили Преступниками следил за ними. Это должно дьявольски пугать. — Обязательно отвечать вопросом на вопрос? — Кто вам сказал, — на два тона громче и гораздо, гораздо злее парирует Хан, — что вы вообще вправе задавать мне какие-то вопросы? Маккой резко сгибается пополам, почти утыкаясь лбом в колени, а через секунду так же резко выпрямляется. Порывисто вскидывает руки к закругленному потолку, точно застрявший на льдине — к спасательному шаттлу. — Господи! Как будто не разводился! Хан плотно сжимает губы и моргает. Всего пару секунд спустя моргает снова, и лицо его, угловатое, слегка ассиметричное лицо, делается совершенно непроницаемым и статичным, словно карнавальная маска. В прошлом подобное отсутствие мимики скрывало напряженную работу мысли, итогом становился очередной безжалостный и безупречный план. Сейчас чуда не случается. Хотя гнев Хана неожиданно сходит на нет, буквально с отметки «вот-вот грянет буря» на отметку «штиль» — тоже, если разобраться, достижение. — Вы второй раз сравниваете меня со своей бывшей женой. Этому есть какая-то причина? В ближайший обеденный перерыв, занимаясь раскопками собственной памяти, Маккой сделает для себя вывод: существует единственное разумное объяснение, почему встреча с Ханом в «Лагуне удовольствий» завершилась таким совершенно безумным образом. Он, Леонард Маккой, находился в состоянии аффекта. Ну, а кто бы на его месте не, согласитесь? И именно на этой версии Маккой планирует настаивать до конца дней своих, кто бы его ни спрашивал. Хоть сам святой апостол Петр. — О, вот не надо так, — раздраженно требует он и тут же, не дожидаясь приказа выражаться более конкретно, поясняет: — Не надо сейчас делать вид, что вам, ах-каким-генетически-совершенным ископаемым, вся эта тема с привязанностями, любовью, браком не понятна и не близка, что вы до кончиков ногтей рациональные, безжалостные и сверхпрагматичные в отличие от. Что у вас не бывает отношений, которые внезапно вырождаются в чертово эмоциональное дерьмо. Бред. Кто угодно может в это влипнуть. Вулканцы могут в это влипнуть. Готов поспорить, где-то среди семидесяти двух криокапсул в хранилище сейчас дожидается пробуждения Миссис Хан Нуньен Сингх. Ну, или, может, не Миссис Хан, но кто-то, кого ты был бы счастлив однажды так назвать. И это, знаешь ли, нормально. Кажется, Хан не единственный в комнате, кому отчаянно нужно было выговориться. А дальше происходит что-то совсем уж невероятное. Маккой готов к недоумению, презрению, непониманию — или наоборот, сверхъестественной и злой проницательности: в конце концов, Хан не смог бы быть отличным манипулятором, если бы не был первоклассным психологом. Но только не к небрежному вопросу: — Почему вы уверены, что это именно женщина? Маккой безропотно принимает эстафетную палочку и молча моргает следующие пять стандартных минут. А вот непроницаемое лицо не удалось бы ему даже за деньги (правда, Маккой ужасен в покере), пытаться бессмысленно. — Немного больше, чем я хотел когда-либо узнать, — откровенно сообщает он. Представить Хана с мужчиной — любым — не получается. Хозяином гарема — запросто, но в гареме этом должны быть исключительно женщины. Десятки, сотни прекрасных, грациозных, женственных женщин. Маккой может прямо сейчас мысленно дорисовать на коленях Хана трепетную, нежную деву, которая боялась бы поднять глаза на своего господина. Или яростную валькирию, которая подчинялась бы только ему одному. Или даже кого-то вроде орионки Мел, которая явно знает толк в удовольствиях и не против самых радикальных экспериментов. На попытках заменить воображаемую Мел парнем, тоже немного женственным, с длинными ногами и пухлыми губами, фантазия начинает прибуксовывать, а воображаемая Мел — сопротивляться. — Кстати, насчет твоих людей, — шумно прочистив горло, интересуется Маккой; невидимый водопад, шелест листьев и птичий щебет бесят как никогда в жизни. — А… что с ними вообще? «Джим затащил меня в чертов бордель, Хан только что вышел из шкафа, и теперь я пытаюсь поддерживать с ним светскую беседу. В борделе». Дурацкий замкнутый контур. — Я работаю над этим, — сухо комментирует Хан. Можно зайти с другой стороны. Сопоставлять сверхчеловека напротив не с кем-то абстрактным, несуществующим в реальности, а выбрать кандидата из тех бедолаг, кому не посчастливилось иметь с Ханом тесный физический контакт на самом деле. Один подзабытый к двадцать третьему веку земной философ утверждал, что разница между сексом и дракой с определенной точки зрения незначительна. Словом, почему бы и нет? Первым в списке предсказуемо оказывается Джим (они никогда это не обсуждали и за годы учебы в Академии Маккой ни разу не заставал своего соседа с парнями, но все равно почти на сто процентов уверен, что Джим бисексуал). У них с Ханом было много взаимодействий — говоря откровенно, как начмед «Энтерпрайз» и просто хороший друг, Маккой предпочел бы, чтобы их было поменьше. Например, тот раз, когда Хан, удерживая Джима за шиворот и приставив фазер к его голове, требовал от Спока снять щиты и дать полный доступ к криокапсулам. Итак, сперва надо бы вычесть из уравнения химической реакции все лишние компоненты: фазер, Спока, капсулы, оглушенного Скотти и Кэрол Маркус с ее сломанной ногой — ну и связь с мостиком «Энтерпрайз», естественно, свидетели тут не нужны. В сухом остатке будут холодная ярость Хана, активное сопротивление Джима и крепкая хватка на шее. Если некто Зигмунд Фрейд, который, согласно более современным исследованиям, ошибался буквально во всем, хоть раз за свою карьеру попал в точку — должно сработать. Но нет, понимает Маккой, не сработает. Джим, при его легкой неразборчивости в связях, никогда не влез бы в такие отношения. Даже на одну ночь, даже на один стандартный час. Надо отдать ему должное, у малыша есть характер. Джим умеет жертвовать и терпеть, может изобразить покорность и порой даже подчиняется правилам, но он ни за что не позволил бы распоряжаться собой как вещью. Владеть им без учета его желаний, сломать его волю, как хрупкую кость. Под занавес в кадр попадает труп адмирала Маркуса, который Маккой не учел при планировании, но который, по факту, должен был присутствовать в этой сцене. Маккой непроизвольно кривится. — Вас все еще не устраивает моя компания, доктор? Наверное, в этом дело: Маккой не может представить Хана в равных, партнерских отношениях. Матерь божья, да от этого парня за версту фонит желанием всегда и во всем доминировать! Даже запертый в клетке он умудрялся держать себя как монарх на аудиенции с крестьянами, даже избитый Споком до полуживого состояния не смирился и не стал послушным. Чтобы Хан тоже был готов терпеть и жертвовать, чтобы хотел отдавать и даже, может быть, отдаться, чтобы хоть раз поставил чьи-то интересы выше собственных — ну да, конечно. Маккой достаточно наслушался за время своих углубленных гематологических исследований. Не в этой жизни. А отношения между двумя мужчинами абсолютно гетеросексуальному Маккою почему-то всегда виделись более равнозначными, чем отношения между мужчиной и женщиной. Это нелепо, умом он отлично понимает, что никакой корреляции между полом, сексуальными предпочтениями и динамикой в паре не существует. И, кстати, в своих собственных отношениях порой демонстрировал такой уровень уважения, смирения и самоотдачи, что впору сравнивать со стрельбой в собственную же голову. Ухура все равно назвала бы его сраным сексистом. К счастью, хотя бы ее здесь нет. Внезапно Хан одним плавным, текучим движением поднимается на ноги. — Какую же услугу вы заказывали, если не секрет? Это нельзя назвать вторжением в личное пространство, полноценным моральным давлением, напоминанием о физическом превосходстве аугментов. Хан больше ничего не делает, только стоит напротив. Комната просто слишком тесная, еще один-два шага вперед, и они столкнутся, как Земля и «Возмездие». Огромной удушливой волной Маккоя накрывает осознание: он только что самозабвенно фантазировал на тему гипотетических романов Мистера Когда Вы Задохнетесь Я Отброшу Ваши Остывающие Тела со всеми подряд (включая Джима, который не заслужил ничего подобного даже после того, как затащил Маккоя в бордель). А Мистер Не Смейте Меня Игнорировать в это время сканировал его лицо своими жуткими глазами как трикодером. — Я хотел бы посидеть в заложниках молча, — деревянным голосом сообщает Маккой. — Ты не против? Подвижный рот Хана дергается, обозначая не то улыбку, не то сердитый оскал, но больше Хан ни о чем не спрашивает — и прекрасно. Проблема в том, что мысли о его половых партнерах умудряются не просто прорваться в инертный разум Маккоя, растолкав локтями конкуренток (ну, знаете, вроде мыслей о смертельной опасности, которые актуальны вот прямо сейчас). Пять стадий отрицания публичного дома, будто по щелчку, переходят в пять стадий отрицания личной жизни Мистера Совершенство. Маккой не может об этом не думать, даже если очень хорошо постарается. То есть, он именно что старается — и не может. Маккой не может думать ни о чем другом. Он лежит на чертовой кушетке вниз лицом, и Хан склоняется над ним. И чертова простыня, которой могли бы укрывать покойников, пропитывается потом и ароматическими маслами. Маккой сверлит взглядом небольшую родинку на чужом бледном горле, прямо над воротом, а Хан молчит, просто потому что его об этом попросили. И кошмарные, невыносимые, обжигающе неловкие мгновения складываются в бесконечность. И когда Хан говорит: — Что ж, было приятно повидаться, доктор. Хорошего вам вечера, — а потом спокойно разворачивается и выходит из комнаты (за панелью в изножье кушетки обнаруживается еще одна дверь), Маккою кажется, что в зеркале он увидит старца древнее посла Спока. Пару минут спустя он спохватывается и выбегает следом — не очень, правда, понятно зачем, не останавливать же Хана, в самом деле. Смежным помещением оказывается маленькая ванная. Круглое, как иллюминатор древнего корабля, окно с откидной створкой распахнуто, с улицы доносятся басы и веселые голоса. В ванне, угловой, каменной и огромной, рассчитанной явно на двоих, лежит молоденькая дельтанка. Пульс на артерии ритмичный, немного учащенный. Характерные гематомы на шее прозрачно намекают, как именно Хан ее нейтрализовал. Ближайшие три стандартных часа доктор Маккой будет приводить девушку в чувство, а потом объясняться с ней, разъяренной Мел, звероподобной охраной «Лагуны удовольствий» и местной полицией — потому что своего нападавшего бедняжка, видите ли, не разглядела, а вот доктора Маккоя разглядела и очень даже, в мельчайших деталях. И объяснить, почему он сразу не обратился к администратору, когда не обнаружил никого в массажной комнате, а проторчал там полчаса в одиночестве, Маккой конечно же не сможет. И понадобятся все козыри капитана Джеймса Тиберия Кирка и очень солидная взятка, чтобы как-то замять назревающий скандал. Припоминать Джиму эту увольнительную Маккой планирует ближайшие три стандартных тысячелетия.