Мой кот пришел назад

Хочется начинать сразу с интересного. Прямо с момента, когда доктор Леонард Маккой, полулежа спиной к раскаленному камню, закрывает глаза и не знает, сможет ли снова их открыть. Или с песчаной бури, которая тоскливо воет за стенами пещеры, пока доктор Маккой отчаянно борется за каждый вдох и выдох. Или даже с той самой секунды, когда наш герой понимает: все, битва уже проиграна. Ведь в истории не может быть более интересной главы, чем та, где главный герой умирает. Ну, разве что мы говорим про тихую смерть от старости в окружении трех-четырех поколений безутешных родственников — по-прежнему яркий, запоминающийся эпизод, но явно не кульминация. Впрочем, неважно, совершенно не наш случай. Те, кто всерьез рассчитывают на эпилог в глубокой старости, благоразумно держатся подальше от Звездного флота. И доктор Маккой отлично понимал это еще при поступлении в Академию, с готовностью делился своей мудростью с каждым встречным (включая, кстати, будущего капитана USS «Энтерпрайз» — не то чтобы Джим Кирк часто усваивал чужую мудрость). Но… наверное, нам с вами снова не обойтись без вводной части. Какая жалость. Что ж, начиналось все как рутинная разведывательная миссия в Рукаве Персея. Совет адмиралов беспокоила возросшая пиратская активность в скоплении Гиад. Предположительно, где-то между Примой и Альфа-Тау обустроили крупную базу, из близлежащих звездных систем методично выкачивали ресурсы. На штурм «Энтерпрайз», конечно, не посылали — о, нет, она ведь была исследовательским кораблем, не несла на борту тяжелого вооружения, и после истории с долбаными торпедами Скотти напоминал всем об этом не реже двух раз в месяц. Даже без мало-мальски серьезного повода, просто для профилактики. Их задачей было только подтвердить, что угроза реальна. Собрать вещественные доказательства, получить более точные координаты, отправить данные руководству и свалить на варп девять прежде, чем начнется стрельба. После вылазки на Кронос, которая внезапно не стала поводом для полномасштабной войны с клингонами, адмиралы все, как один, уверились, что стелс-миссии — конек Джима Кирка. — Если хотите знать мое мнение, капитан, не стоило в это ввязываться, — первым озвучил общую мысль Скотти. Впрочем, по шкале от белковых батончиков до экспериментальных торпед уровень его недовольства колебался возле отметки «я поворчу немного, но сделаю, как скажете». А высокое начальство на Земле, конечно, по-своему любило отважного капитана Кирка и его команду, но далеко не настолько, чтобы позволять им капризы. Приказ есть приказ — и вот через два месяца после памятной увольнительной «Энтерпрайз» уверенно взяла курс на Гиады. Затем, как это частенько случалось, разведка плавно перетекла в спасение сотен невинных жизней. Ну, потому что у Джима все еще чесался его пресловутый комплекс героя, против которого даже сыворотка из сверхкрови оказалась бессильна. Кроме того, Джим делал слишком неочевидные выводы из собственных ошибок, чтобы говорить о полноценном усвоении уроков. Небольшой пиратский лагерь они обнаружили на первой же планете М-класса, которую выдал навигационный терминал (засранцы успели обнаглеть и особо не скрывались). Эпсилон оранжевого карлика, кислородно-азотная атмосфера, сухой и жаркий климат в средних широтах, гравитация чуть выше земной — как метко выразился Сулу, эта милая ржаво-коричневая каменюка вполне могла бы заинтересовать вулканцев в качестве колонии. Если бы, конечно, прежде там не самозародилась собственная доварповая цивилизация. Что иронично, единственного вулканца в экипаже не включили по итогам брифинга ни в одну из двух десантных групп и оставили старшим офицером на мостике «Энтерпрайз». Выговор покойного адмирала Пайка после катастрофы на Нибиру Джим почему-то услышал как «не посылай своего первого помощника в опасные места, где все в любую секунду может рвануть — лучше полезай туда сам, сынок». — По нашим данным, ближайшее к лагерю поселение аборигенов будет полностью уничтожено в течение нескольких дней, капитан, — вытянувшись в струнку возле своей консоли, пробубнил Спок, когда старшие офицеры собрались на мостике. — Более точные прогнозы на текущий момент затруднены. Вирус слишком быстро мутирует в экстремальных для него условиях. Для толианского гриппа характерен аэрогенный механизм передачи, преимущественно воздушно-пылевой, однако в пробах воды из оазиса также была выявлена высокая концентрация патогенов. Тесты на примитивных формах жизни с поверхности планеты позволили нам выделить атипичные протеиновые цепочки, но экстраполяция результатов на… — А можно чуточку попроще, мистер Спок? — мягко, с ноткой веселья и без малейшего раздражения попросил Джим. — Микробиология не совсем моя специальность. — Хобгоблин с помощниками нашли внизу заразу, которой совершенно точно не должно здесь быть. И вот ведь совпадение! Зараза в большом количестве плавает в той самой луже, которая расположена аккурат между хижинами туземцев и нашими друзьями-пиратами. — Спасибо, Боунс. — Обращайся. — Стоило бы также добавить, — смиренно произнес ни-капельки-не-задетый Спок, — что упомянутая доктором Маккоем «лужа» — единственный источник пресной воды в исследованном квадрате. Вот в чем проблема: никто не становится пиратом, чтобы соблюдать все правила космической экспансии. На безымянной (пока) ржаво-коричневой каменюке было чем поживиться и где развернуться, в почвах обнаружили даже следы дилития. Аборигены мешали. Их робкая, безыскусная культура, их право на развитие и самоопределение ничуть не интересовали соседей, а тактика «тифозных одеял» совсем не устарела за сотни лет. Вирус толианского гриппа был абсолютно безвреден для землян, местным же формам жизни, судя по свежим выкладкам научного отдела, далеко не так повезло. Вот поэтому первая группа высадки должна была установить в оазисе погружную помпу с дезинфектантом, затем незаметно продвинуться на три-четыре мили к юго-западу, в сторону поселения, и разместить там стационарный аэрозольный распылитель, который обеспечил бы сывороткой готовых антител уже заразившихся. Конечно нет, дружище, убежденно заявил Джим в беседе тет-а-тет, мы совершенно точно не пытаемся изменить судьбу доварповой цивилизации, как получилось на Нибиру. Все уже изменили до нас, а мы просто восстановим справедливость — это другое. Я учел свои промахи, старина, и помню про Первую директиву. Хватит переживать, операция пройдет как по маслу. Вторая группа высадки — четыре безопасника под личным руководством капитана — собиралась «хорошенько пошуметь» в пиратском лагере. — Если мне позволено будет заметить, — вставил Спок своим фирменным тоном «а теперь заткнитесь и послушайте самого умного парня на этой посудине». — Стратегия, выбранная для ликвидации деревни, вызывает вопросы. Пираты склонны опираться на грубую силу, их оружейные технологии многократно превосходят все, чем могут располагать туземцы при их уровне развития. Однако по какой-то причине вместо прямого вооруженного столкновения мы наблюдаем попытку биологического загрязнения окружающей среды. Это противоречит логике. — Ну да, пожалуй, старая добрая перестрелка заняла бы гораздо меньше времени, — неохотно согласился Джим. — Есть еще догадки насчет вируса? — К сожалению, никаких, капитан. Вынужден повториться: для более глубокого анализа не хватает данных. Мое присутствие на поверхности в высшей степени целесообразно. Но вы ведь помните, да? «Опасные места, где все в любую секунду может рвануть». «Рвануть» на этой симпатичной пустынной планете могло и очень даже. Спок был прав, утверждая, что пираты вдруг повели себя не по-пиратски, и Скотти был прав в своем нежелании второй раз наступать на старые грабли, и каждый офицер на палубе в глубине души хотя бы отчасти разделял их опасения. Даже Джим. Тот самый Джим, у которого на любое «целесообразно» Спока было заготовлено по двадцать контраргументов. А вдруг во время атаки на лагерь с основной пиратской базы прилетит подкрепление, и «Энтерпрайз» вынудят немедленно отступать из системы? Кто, если не Спок, сможет идеально подготовить корабль к молниеносному рывку, нет-нет, ему обязательно надо оставаться на мостике — и все в таком духе. И пусть по отдельности эти контраргументы было легко разбить в пух и прах (например, с подготовкой корабля к чему угодно у них превосходно справлялся Скотти), количество в очередной раз возобладало над качеством. В итоге Спок остался на мостике, Джим с безопасниками отправились на вечеринку к пиратам, а энсин Чехов, еще два безопасника и доктор Леонард Маккой взяли на себя борьбу с толианским гриппом. Чтобы слегка компенсировать отказ, последние двадцать минут брифинга Джим пел дифирамбы всему научному подразделению и персонально коммандеру Споку: о, как замечательно они собрали пробы! как быстро обработали! какой складный отчет предоставили своему капитану! Эту часть Маккой уже не очень внимательно слушал. Сам он долго колебался, прежде чем все-таки предложил свою кандидатуру для высадки. По большому счету, присутствие начальника корабельной медслужбы рядом с помпой и аэрозольным распылителем в момент их активации не требовалось. Они даже в квалифицированном инженере не нуждались: простые автоматизированные механизмы, интуитивно понятный интерфейс и возможность все настроить заранее. Включить их после краткого инструктажа смог бы и ребенок, а вот скрытно доставить и не менее скрытно установить было уже сложнее. У Чехова возникла пара гениальных (как обычно) идей, и Маккой вызвался сопровождать его исключительно потому, что дурные предчувствия с самого выхода из варпа жрали изнутри. Может, не стоило в этот раз покидать медотсек. Ну, вы понимаете: Джим, фазеры, лагерь пиратов — и никакого стоп-крана в лице коммандера Спока. Ни единого шанса на спокойный вечер без травм. Просто вариант сбросить Чехова в омут неочевидных опасностей с минимальной поддержкой нравился Маккою еще меньше. Нет уж, извините, только не в его смену. Увы и ах, наш герой — объективно хороший хирург и объективно плохой начальник. Он никогда толком не умел делегировать полномочия и вряд ли однажды освоит этот навык. Перед самым отправлением шаттлов (как раз закончили погрузку оборудования) обласканные капитаном научники доставили контрольный пакет «хороших» новостей. — С востока в сторону оперативной зоны движется облако пыли, — если Маккой хоть сколько-нибудь изучил Спока за годы совместной службы, сейчас в его голосе отчетливо звенел вулканский эквивалент тревоги. — По предварительным расчетам, оно достигнет оазиса через три стандартных часа. — Нам хватит, — уверенно отмахнулся Джим, и лишь после этого решил уточнить: — Верно, энсин Чехов? — Так точно, капитан! — К несчастью, у нас не было возможности должным образом изучить характер перемещения воздушных масс над западным полушарием. Однако вполне очевидно, что роза ветров указанного региона отличается крайней нестабильностью. Я советовал бы вам отложить высадку до… — Спок, — приблизившись к своему старпому почти вплотную, Джим с размаху опустил ладонь на его правое плечо, проникновенно заглянул в глаза. — Все будет нормально. Почему-то именно на Споке, их занудном, педантичном до зубовного скрежета, непрошибаемо логичном Споке, вот эта вот очевидная лажа срабатывала исправно, снова и снова. На «все будет нормально» Джима Спок велся, как кобра на дудочку укротителя. Смотрел по-прежнему напряженно, требовательно, непокорно, но рот закрывал, и любые споры мигом заканчивались. Хотя, казалось бы, сто раз уже наблюдал мгновенную трансформацию «все нормально» в «худший ночной кошмар» — должен был разобраться, что к чему. Интуиция доктора Маккоя буквально билась в истерике, но когда это Джеймс Тиберий Кирк прислушивался к его интуиции? «Вечно ты паникуешь, Боунс. О, ради Бога, ну что теперь-то может пойти не так». Сулу подбросил их прямиком до затерянного среди барханов озера, приземлился на песчаную косу. С высоты панорама особенно впечатляла: зеленоватое небо без единого облака перевернутой чашей накрыло золотую долину, матовую гладь воды рассекали извилистые отмели, густо поросшие низкими пушистыми деревцами. Пустыня обступала озеро со всех сторон, вгрызалась в него, как голодная псина в сахарную кость, но не могла поглотить — подземные ключи не давали жизни вокруг погибнуть. Восточный берег был крутым, почти отвесным, зато на западном сумела закрепиться даже узкая полоска леса. Маккой нашел бы способ запечатлеть всю эту дикую, нетронутую людьми красоту для голографической открытки — если бы только придумал, кому ее послать. — Встречай меня у транспортеров, — улыбнулся на прощание Джим. — Вы тут явно быстрее справитесь. На сборку и отладку помпы у них с Чеховым ушло минут двадцать, затем еще около получаса — на поиск точки погружения. Ближе к восточному краю озеро было достаточно глубоким, сквозь кристально чистую воду едва проглядывал рельеф дна: белый песок и крупные бугристые камни. Расчет Чехова был прост: закопать основание насоса в грунт, спрятать короткие трубки среди камней, прикрутить карманную бомбу на всякий случай. Вообще-то они планировали тихонько забрать свои игрушки через пару дней, но вылазка Джима в пиратский лагерь по-прежнему могла закончиться бегством в дальний космос. Чехов привычно фонтанировал энтузиазмом, болтал почти без пауз в режиме монолога, пока не настало время застегивать гермокостюм и лезть в воду. Безопасники Иверсон и Тагор молча бдели, патрулируя берег на подступах к отмели. Маккой бесцельно топтался возле контейнера с распылителем и нервничал. Редкая желтеющая рощица была тиха и безмятежна. В озере не водилось крупных хищников, и темный силуэт Чехова при желании легко было разглядеть в глубинах. Пояс тускло-серого комбеза (в традиционных цветах Звездного флота они слишком выделялись бы на местности) оттягивал фазер — крайнее для спасательной миссии средство, которое, тем не менее, приятно было просто иметь при себе. И все-таки напряжение внутри постепенно нарастало, за декорациями пустынного Эдема ощущалась смутная угроза. В конце концов Маккой понял, что именно мешало ему выдохнуть и просто наслаждаться прогулкой по солнечной планете. «Единственный источник пресной воды в исследованном квадрате». Единственный сосуд живительной влаги на многие мили вокруг — и ни одного желающего к нему приникнуть. Предельно примитивные технологии, отсутствие доступа к подземным скважинам (если таковые вообще залегали поблизости) — и никого из аборигенов почему-то не манил оазис. Увы, истина явилась нашему герою одновременно с боевым отрядом этих самых аборигенов, поджидавшим в засаде на краю рощи. Примерно две дюжины закутанных в серые тряпки гуманоидов буквально вынырнули из песка и сразу же, не тратя времени на переговоры, атаковали. Пыльные вихри и бесформенные обмотки слились перед глазами в единое шелестящее торнадо, и в первые несколько мгновений Маккой ничего толком не мог разглядеть. Иверсон, вместе с ним тащивший детали аэрозольного распылителя, резко отпустил ручку контейнера, вскинул фазер и заорал неестественно высоким голосом: — Назад! Маккой инстинктивно шарахнулся в сторону, чтобы контейнер всем весом не рухнул ему на ногу, и замер. Он не был уверен, кому именно предназначался приказ: если туземцам, то вряд ли они его поняли, а если Маккою и Чехову, то отступление не имело смысла. Позади было прозрачное редколесье, где не спрятался бы и кролик, и озеро, которое они не смогли бы достаточно быстро обойти. Больше всего гуманоиды пятой планеты напоминали гигантских лягушек. Мощные туловища, казалось, переходили сразу в маленькие головы, шея либо полностью отсутствовала, либо ее длина ограничивалась одним-двумя позвонками. Многосуставные, чудовищно гибкие и развитые верхние конечности при ходьбе касались песка, нижние же постоянно оставались полусогнутыми. Из оружия Маккой приметил копья с костяными или каменными наконечниками, очень грубой работы. Потом в шею воткнулась игла. Неглубоко, едва ли на четверть дюйма. Не рана — царапина. Наверное, кто-то из аборигенов стрелял ими из духовой трубки. Сама игла скверно подходила для этого, была слишком легкой, и дульная энергия получалась настолько низкой, что плотная ткань комбеза могла бы сойти за броню. Времени тщательно изучить снаряд не было, но Маккой понял, что за основу взяли высушенный стебель какого-то растения, полый внутри и заостренный вручную. Рядом вскрикнул Чехов, быстро прижал ладонь к левой скуле — видимо, ему тоже перепало. Иверсон выдал в ответ несколько зарядов, оглушающих и поверх голов, только чтобы обозначить готовность к сопротивлению, Тагор прицелился в самого крупного из людей-лягушек. И внезапно на пару минут все они, и аборигены, и группа высадки, просто застыли, как объемная картинка на голодисплее, как молекулы красной материи за миг до детонации, как раскаленные газовые шары в холодной пустоте космоса. Люди-лягушки выжидали, не делая больше попыток насадить незваных гостей на свои допотопные копья. Люди-офицеры-мать-его-Звездного-флота так напряженно следили за каждым движением чересчур радушных хозяев, что никто не решался вытащить коммуникатор и запросить срочную эвакуацию на «Энтерпрайз». Когда у Тагора подломились колени, и он мешком осел на землю с выражением крайнего изумления на лице, Маккой увидел зажатую в его кулаке полую иглу. И в тот же момент осознал, зачем пиратам скопления Гиад понадобился толианский грипп. Потому что примитивной доварповой цивилизации, оказывается, было чем себя защитить. Как от пиратов, так и от боевых офицеров Федерации. Он попытался предупредить остальных, поднять фазер, коммуникатор, сделать хоть что-нибудь. Но нижняя челюсть, язык и губы отнялись раньше ног, все конечности страшно ослабели и суставы почти не гнулись, не получилось даже просто сжать пальцы в кулак. Маккой тоже упал и некоторое время зачем-то полз спиной вперед, неуклюже опираясь на прямые, одеревеневшие руки, пока не уткнулся лопатками в большой горячий камень. Вот как-то так жизнь доктора Маккоя в очередной раз покатилась к дьяволу: кучка агрессивных туземцев, не оценивших попытку спасения, готовилась его линчевать, собственное тело полностью сдало все позиции, отравленное неизвестным нейротоксином, а рядом точно так же умирали его товарищи, которым доктор Маккой совершенно ничем не мог помочь. И… наверное, это достаточно напряженный эпизод, чтобы рассмотреть его в деталях. Вам так не кажется?

***

Вы не можете проработать в практической медицине лет десять-пятнадцать и всерьез рассчитывать, что ваше восприятие окружающих никак не изменится. Не-а, без шансов. Маккой плохо запоминает имена и лица, и при встрече с новым человеком его порой накрывает необоснованное чувство узнавания (что-то вроде «хэй, а этот парень точно ни разу у меня не лечился?»), но есть у профессиональной деформации и обратная сторона, условно положительная. Человеческие тела бывают с ним более откровенны, чем хотелось бы владельцам этих тел. Маккой готов выдать предварительный диагноз, только пронаблюдав, как пациент переступает порог медотсека. Он может не помнить лицо, но осанка, походка, разворот плеч, движения бедер, изгиб коленей, рисунок вен, натяжение сухожилий на тыльной стороне кисти, расширение межреберных промежутков при дыхании, предпочитаемые позы — во всем этом также скрыта индивидуальность. Джим просто сидел на своей кровати в академическом общежитии, водил стилусом по дисплею, переписывая конспекты — а Маккой уже знал, что он с кем-то сцепился накануне вечером и даже куда именно пришлись самые чувствительные удары. Он постоянно фиксирует в собственной голове малейшие изменения в пластике тех, кто ему близок. Наблюдает (порой слишком пристально, и всех это нервирует) за случайными визитерами космических станций, где проводит увольнительные, отмечая про себя застарелые травмы, привычные вывихи, любые отклонения от нормы. Поэтому, когда их десантной группе из ниоткуда является помощь, Маккой моментально опознает, кто это. Мистер Я Лучший Во Всем с головы до ног закутан в такое же грубое некрашеное сукно, какое используют люди-лягушки, но вот в его текучей, безупречно выверенной грации со дня их последней беседы совершенно ничего не поменялось. Черт тебя дери, почти меланхолично размышляет Маккой, ну здесь-то ты как оказался? Его не было на Кроносе, когда Хан в одиночку перебил целый взвод клингонов. Но, если верить Джиму (а в данном случае он не стал бы приукрашивать), выглядело очень эффектно. Не то чтобы Маккой весь минувший год мечтал лично посмотреть второй акт той же пьесы из первого ряда, но кого вообще интересует его мнение? Свет гаснет, занавес поднимается, Мистер Я Что Угодно Могу И Мне Даже Дышать Не Надо выходит на сцену. Люди-лягушки явно не заслуживают смерти: они просто защищают свой дом и не отличают хороших пришельцев от плохих. Маккой бы, может, тоже хватался за оружие при малейшем шорохе, если бы кто-то вдруг решил распространить по Атланте неизлечимую инопланетную чуму. Или если бы застукал четырех мутных типов за попыткой перепрограммировать его репликатор. Или если бы поблизости от него решил поселиться трехсотлетний генномодифицированный убийца. Но еще Маккой не дурак, успел хлебнуть от жизни дерьма и отлично знает, что вопрос «ты или тебя» — это не вопрос понимания. В общем, наверное, Хану все же придется сказать спасибо, если они оба дотянут до вечера. В руках Мистера У Вас Есть Совесть И Поэтому Я Сяду Вам На Шею как-то оказывается костяное копье — то ли припас заранее, то ли отобрал у одного из туземцев в первые же секунды боя (Маккой упускает из внимания эту деталь). Люди-лягушки вычисляют серьезного противника пугающе быстро. Они не переговариваются между собой — во всяком случае, так, чтобы Маккой мог услышать — но переходят в агрессивное наступление слаженно, будто единый организм. Их больше, и в этом их преимущество: Хана пытаются окружить — гарантированная победа в драке «толпой на одного», даже против сверхчеловека. Кроме того, копье относится к типам оружия, для которых длина и сила рук решают все. И здесь естественная эволюция точно сыграла на стороне людей-лягушек. Но Хан быстрее, вертится как волчок, не давая захлопнуть ловушку. Он весь — пустынная буря, рывки, увороты и перекаты. И неожиданно Маккой оказывается до такой степени захвачен, заворожен этим безумным спектаклем, что даже страх и отчаяние на время отступают. Леонард Маккой — действующий офицер, пусть и медицинской службы. И он в курсе, что рукопашный бой, настоящий, не постановочный, со стороны не особенно впечатляет. А еще Маккой не жесток, его разуму всегда была чужда глубинная, первобытная жажда крови, он доктор, в конце-то концов, и в нем нет ни ненависти, ни хотя бы искренней неприязни к запутавшимся туземцам. Но все, что Хан делает с ними — красиво. Удар ногой с разворота в прыжке — это красиво. И круговое движение копьем, как бейсбольной битой, отбросившее «вожака» людей-лягушек, по меньшей мере, на пятнадцать футов назад. И едва уловимое вращение закрытых только тканью предплечий, ловко перенаправившее атаку одного противника в грудную клетку другого. И то, как используя мощную спину оседающего, уже поверженного врага, словно трамплин, Хан вдруг взлетает над всей этой неловкой возней в песочнице, чтобы затем с чудовищной силой спикировать на новую цель, и костяной наконечник распахивает тело очередного туземца едва ли не до пояса. Насыщенно-фиолетовая кровь растекается маслянистыми лужами под телами павших, брызжет фонтанами из свежих ран. Не хватает лишь криков боли. Вероятно, они на самом деле есть, просто где-то за пределами диапазона человеческого слуха. Маккой как будто смотрит классический боевик с испорченной, шипящей аудиодорожкой. Твою ж мать, если мать вообще у тебя когда-нибудь была, думает он, ну почему, почему ты так чертовски хорош, ублюдок? Это смертельный танец, и он безупречен. И плевать, что исполняет его все тот же Мистер Высокомерный Козел. Маккой не смог бы, не захотел бы отвернуться, даже если бы не был парализован. Но потом паралич подбирается даже к мышцам век — и, наверное, к лучшему. Маккой закрывает глаза в последний раз, ведь если он этого не сделает, перед смертью на его сухих роговицах будут выступать слезы, и всем будет неловко. Солнце в зените, яркое, точно как дома, и под веками вместо темноты — тускло-оранжевая мгла. Без картинки звуки близкого сражения становятся еще более неестественными и тошнотворными: шорохи, хруст, чавканье и глухие удары. И все это длится, и длится, и длится, и длится. Маккой успевает рассмотреть факт собственной кончины с самых неожиданных сторон, настроиться на философскую волну и даже слегка заскучать. В прошлом он много размышлял о смерти в космосе — особенно после того, как космос фактически проглотил предыдущего начальника корабельной медслужбы «Энтерпрайз» и не подавился. Но уходить вот так, из-за дурацкого недоразумения, безвестно и бессмысленно, еще обиднее. Джим даже не узнает, что с ними произошло, никто не узнает. И рядом Чехов, которому и двадцати не исполнилось. Маккой был против (открыто, вслух — буквально пару раз, в основном про себя) его присутствия на корабле с тех пор, как впервые увидел. Не потому что Чехов не тянет, не справляется, не приносит пользы, не предлагает ничего дельного — о, нет, статус «вундеркинда» он подтвердил еще в заварушке с Неро. Просто Маккой всегда подсознательно ощущал, что вот этим вот кончится. Мальчишки, которым и двадцати не исполнилось, не должны бессмысленно погибать на безымянных планетах. Маккой ждет, когда нейротоксин отрубит сердце и дыхательную мускулатуру. Так что в целом плевать, кто победит в драке. Это уже не его проблема. Покой возвращается в оазис постепенно, как сумерки. Кошмарные звуки, от которых желудок конвульсивно сжимается в ком и рвется к горлу, стихают один за другим. Вдали нарастает мерный низкий гул, словно запустили гигантскую турбину. И на миг тоскливая, тяжелая апатия, захватившая разум Маккоя, озаряется ярким изумлением: «Энтерпрайз» заходит на посадку? Спок увел ее с орбиты? Что, черт побери, Джим успел натворить в сраном пиратском логове? Да, Джим, Спок, «Энтерпрайз» — это важно даже теперь. Пожалуй, единственное, что всегда по-настоящему важно. Но потом Маккой вспоминает: буря. Спок ведь предупреждал, что она может добраться до поселения очень быстро. Буря, гигантское облако песка и раскаленной пыли. Если они не успеют сыграть в ящик от удушья или остановки сердца, их похоронит заживо. Вместе с целой кучей запрещенной в доварповом мире техники, и Джим даже не узнает… не сможет забрать все это. Никто не найдет четыре человеческих тела среди бесконечных барханов. Джоанна не найдет его. И не дождется, и ничего не поймет: он никогда ей уже не объяснит, почему ушел и почему не смог вернуться. От Леонарда Маккоя на Земле вообще ничего не останется, кроме ее глаз, бровей и фамилии. А Мириам обязательно все поймет. Поймет и сделает что-нибудь невероятно ужасное, как обычно. Кто-то — Хан, разумеется, люди-лягушки не могли похвастаться такой ровной, ритмичной походкой — приближается к нему, замирает совсем рядом. Холодный сканирующий взгляд сверху вниз Маккой ощущает почти физически. Хотя, может, это просто игра воображения: зачем бы Хану его разглядывать? Еще за время работы над сывороткой наверняка до рези в глазах насмотрелся. Может, на самом деле Хан сейчас любуется вихрями на горизонте. Ему должно такое нравиться, парни в длинных плащах обычно ловят кайф от буйства стихии. Маккой спокойно дышит и ждет прощальной речи. Уверенное прикосновение к левому запястью и правому бедру почти повергает его в шок. Безвольное, беспомощное тело резко дергают вверх, переворачивают, перехватывают под коленями, снова переворачивают и еще раз переворачивают. И к финалу этого акробатического этюда Маккой осознает себя перекинутым через чужие плечи. Определенно не лягушачьи. Нет, правда, он настолько потрясен, что мычит, яростно проталкивая воздух сквозь плотно сомкнутые губы. Хотя за пару минут до этого уже махнул на все рукой и приготовился мысленно листать семейный альбом. Мистер Лучше Не Будить невозмутимо шагает вперед (кажется, прямо навстречу буре), и лишь футов через триста снисходит до комментария: — Успокойтесь, доктор. Спазм сосудов под действием адреналина только ухудшит ваше состояние. Что ж, Маккой превосходно разбирается в человеческих телах: это действительно Хан. Вот радость-то. Очевидно, судьба планирует удивлять его до самого последнего вздоха.

***

Так время ощущается в варпе: вечность в одну секунду и секунда в целую вечность, понятия «быстро» и «долго» размываются до предела. Если бы не жесткий график смен на корабле, люди терялись бы перед каждой новой планетой: какой сейчас месяц? год? сколько мне теперь и как давно я оставил дом? Маккоя несут, словно добытую на охоте тушу оленя, ценный трофей. Правая рука Хана давит под коленом, крепко держит запястье, подбородком Маккой упирается в его левое плечо. И облако пыли гудит разъяренным пчелиным роем все ближе и ближе, а потом накрывает их, но Хан и ухом не ведет. Волна плотного горячего воздуха дает Маккою хорошую затрещину, пыль и песок царапают кожу, норовят забить носоглотку, и нет никакой возможности отвернуться, прикрыть лицо, откашляться. Отчаянно не хватает воздуха — потому что пыль и песок, потому что межреберные мышцы уже готовы выйти из игры, а горло дерет как наждачкой, потому что живот и грудь слишком плотно прижаты к спине Мистера У Меня Разум Воина. В результате Маккой срывается на короткие стоны, фырканье и даже, храни его Господи, всхлипы. К счастью, буря успешно заглушает их все (по крайней мере, Маккой очень на это надеется). Еще из позитивных моментов: от недостатка кислорода его мозг начинает потихоньку отключаться. Хан, кажется, снова произносит что-то бестолково успокаивающее, вроде «потерпите» или «расслабьтесь», и его густой низкий голос слишком органично вплетается в рев обезумевшей природы. Потом они находят укрытие — должно быть, пещеру, стены странно резонируют гул снаружи. Сознание сразу же немного проясняется, и Маккой предполагает, что вернулся к озеру: вокруг оазиса до самого горизонта не было ни единой скалы, а значит, и ни одной пещеры, и только в рельефе восточного берега мог скрываться достаточно просторный каменный мешок. Хан еще с полминуты бредет вглубь тоннеля, пока буря не перестает гасить звук шагов. Маккой ждет, что его сразу же сбросят на землю, как тяжелый балласт. Он не может сгруппироваться, но инстинктивно готовится к удару. Хан сперва отпускает его руку, затем небрежно перекидывает ее через собственную шею, словно ремень наплечной сумки, сводит запястья Маккоя вместе и обхватывает уже оба — все равно что кандалы. Земля и небо опять меняются местами. И еще раз. Так укладывают в постель задремавших во время игры детей: осторожно, плавно, боясь разбудить. Маккой не чувствовал себя настолько легким, маленьким, хрупким очень, очень давно. И никогда, пожалуй, настолько остро. Он смущен (а эта эмоция почему-то неизменно идет у Маккоя бок о бок с яростью) и совершенно дезориентирован. Мистер От Моей Крови Даже Мертвые Воскреснут как наяву застывает перед ним, вот-вот протянет обнаженное предплечье через отверстие в бронированном стекле изолятора: не такой уж крупный мужчина, худощавый, под темной форменной рубашкой видны очертания мускулов, но ничего особенно выдающегося. Маккою случалось лечить настоящих семифутовых исполинов — есть, с чем сравнивать. Разница в росте у них незначительна, а в плечах Маккой, вроде бы, даже на полдюйма шире. Подлинная сила Хана не бросается в глаза, но и с этим Маккой уже сталкивался. Спок, наверное, тоже мог бы без усилий носить его на руках сколько угодно. Но вот ведь незадача: Спок никогда не носил Маккоя на руках, а теоретическое знание и практический опыт — совершенно разные вещи. И опять, и снова это дико, чертовски, невыносимо абсурдно. Это безумный алкогольный сон, тяжелый и вязкий, не отпускающий в реальность. Зато эмоциональная вспышка отвлекает от проблем с дыханием. Увы, ненадолго. — Хватит думать о том, как вы дышите, — раздраженный Хан звучит как гигантский змей: не шипит, но будто пытается загипнотизировать добычу. — Это рефлекторный акт, и ваше тело знает его гораздо лучше вашего разума. Вы паникуете, пытаетесь задействовать недоступные сейчас группы мышц, и когда не выходит, паникуете еще больше. Ускоряете сердечный ритм, а значит, увеличиваете потребность организма в кислороде. Ваш страх убивает вас, доктор. Не яд. Вы сами себя убиваете. Спасибо за краткий пересказ последних пяти лет моей жизни, хочет огрызнуться Маккой. И вообще, приятель, дай мне что-нибудь, чего я не знаю. — Вещество, которым вас накачали, обладает очень коротким периодом полувыведения и не затрагивает иннервацию гладкой мускулатуры. Вы скоро почувствуете себя лучше. Племя использует иглы не для того, чтобы убить. Это средство захвата, вас собирались доставить в деревню, показать вождю и изучить. Вы чужаки, но другие, не похожи на тех чужаков, которые попадались им раньше. Местные сталкивались в основном с Орионским синдикатом. Кажется, за последние два месяца Хан успел освоить телепатию, построить в песках затерянной планеты химическую лабораторию, поиграть в дипломата и существенно подтянуть свои знания о теневой стороне Федерации. В общем, продуктивно провел время. Маккой лежит на боку, и голос Мистера Кому Еще Нужна Моя Свирепость раздается над ухом, как если бы он сидел рядом на корточках. И Маккой бы скорее застрелился, чем признал это, но прямо сейчас Хан его единственный маяк в море безграничного ужаса. Мягкий, вкрадчивый голос смещает фокус внимания на что-то кроме смерти от удушья. Но самое невероятное в другом: Хан явно хочет быть его маяком, необыкновенно заинтересован в выживании доктора Леонарда Маккоя. Хотя с чего бы? Маккою нечем отблагодарить, и вообще вся история их отношений как-то не очень располагает к взаимовыручке. Тем не менее, Хан говорит дальше: о токсине, который добывают из слюнных желез мелких хищников; об оазисе, который, оказывается, имеет у аборигенов статус священного места; о пиратах, слишком тупых и жадных, чтобы с ними сотрудничать (проще перебить и забрать все необходимое: Хан, между прочим, так и поступил в соседней системе, а орионцам до сих пор не хватило ума насторожиться); даже о климате, который напоминал бы Хану о давно утраченной родине, если бы дожди случались почаще. Он знает, что этим помогает Маккою дышать. Он хочет помочь Маккою дышать. Ну, или, возможно, Хан просто слишком балдеет от звучания собственного голоса, а Маккой так удачно подвернулся под руку. Неважно. — Вы не рассказали капитану Кирку о нашей встрече. Это не вопрос. Маккою слегка интересно, как он догадался. Только по тому, что Джим до сих пор не преследует его по всей галактике с криками «ты! иди сюда, чтобы я мог снова об тебя убиться»? А дальше наступает пауза. Или Хан верит, что одно упоминание Джима волшебным образом поднимет Маккоя на ноги, или у него закончились темы для монологов (что очень маловероятно), или, по его прикидкам, организм Маккоя должен уже миновать пик интоксикации и можно закончить терапию. Маккой тоже начинает прислушиваться к себе в поисках обещанного улучшения, и это становится его огромной ошибкой. Он снова задыхается. И больше не может переключиться. Хан снова что-то говорит, но Маккой уже слышит только белый шум. Сознание стремительно уплывает в блаженное небытие, Маккоя резко переворачивают на спину, плечи придавливают к полу, а к губам прижимают что-то горячее и скользкое. Воздуха в грудной клетке вдруг становится слишком много, это даже больно, и Маккой никак не вытолкнет его обратно. Тьма и пустота накрывают с головой, и впервые доктор Леонард Маккой приветствует их, как дорогих друзей.

***

Надо либо завязывать с выпивкой, либо срочно нормировать режим отдыха, решает Маккой сразу после пробуждения. До чего же дерьмовый сон он только что просмотрел: пустыня, Чехов, гигантские лягушки в серых бинтах древнеегипетских мумий, пурпурная кровь на песке, Хан, баюкающий его на руках как младенца. Маккою нельзя слетать с катушек, он начмед флагмана Звездного флота, дрейфующего в глубоком космосе. И наплевательски относиться к собственному здоровью может ровно до тех пор, пока это не начинает угрожать благополучию всего экипажа. Перед глазами почему-то желтовато-серый, в сколах и минеральных отложениях свод пещеры. Маккой пытается приподняться на локтях, но в итоге едва способен оторвать от земли затылок. — Что за… — Не растрачивайте энергию впустую. Функции вашего двигательного аппарата полностью восстановятся через пару часов. Вы не ускорите процесс, если будете дергаться. Во сне этот голос рассказывал ему что-то об Индии и полипротеидах. — А. Ну, все ясно, — Маккой покорно расслабляет плечи; на слишком глубокий вдох тело отзывается неожиданной болью за грудиной. — Я умер и попал в Ад. — Так вы уже готовы провести со мной вечность, доктор? Хан где-то неподалеку: кажется, сидит на земле возле головы Маккоя, вне поля зрения. Маккой неуклюже пытается обернуться, используя только мышцы шеи, — тело ниже плечевого сплетения по-прежнему безвольный кусок мяса — но рассмотреть удается только обмотанные пыльными тряпками голени. — Нет, — отзывается он, старательно умещая в одно короткое слово весь свой восторг от их знакомства и дальнейшего общения. — И как ты вообще тут оказался? — Читаете мои мысли. Мне тоже интересно, совпадение это или нечто другое. Федерация должна была однажды заметить, какое паучье гнездо сплели у нее под боком. Но почему разбираться с ним послали «Энтерпрайз», не военный и не разведывательный корабль? Почему вы высадились именно на эту планету и именно теперь? Вообще-то Маккой рассчитывал получить парочку ответов, а не ворох вопросов-намеков, но Хан, очевидно, клал на все его расчеты с прибором. Ладно. Маккой задолжал ему одно большое спасибо, так что прямо сейчас готов сделать две-три маленькие уступки. Его с детства учили обязательно возвращать долги. — Вы верите в судьбу? Вот к чему Мистер Я Для Своей Команды В Лепешку Расшибусь это спрашивает? Маккой с первого же контакта через стекло изолятора возненавидел все его долбаные ребусы. Под каждой громкой, пространной, будто выдранной из библии ницшеанства фразой спрятан какой-нибудь крючок. Маккой его нутром чует — каждую хитрость, каждую недоговорку, каждую попытку манипулировать им чует — но на разгадку обычно не хватает ни мозгов, ни желания. Судьба. В лепешку для своей команды. Сон, который на самом деле не сон. Пустыня, Чехов, безопасники. Черт, черт, черт. — Там остальные… Со мной еще трое, — «там», за пределами пещеры, песчаная буря и не думает стихать, рычит и завывает раненым зверем. — Ты же видел их? Что… — Вы все-таки вспомнили о своих товарищах. Похвально. Маккой предпринимает еще одну попытку свирепо посмотреть ему в глаза. Вот, в самом деле. Да, почти наверняка весь экипаж «Энтерпрайз» поголовно, вне зависимости от специальности, звания и заслуг, у Хана в черном списке, но мог бы хоть не издеваться! Уж что-что, но скорбь от потери сослуживцев даже этому насквозь промороженному типу должна быть знакома, близка, понятна. К нему же проявили однажды милосердие, все семьдесят две криокапсулы до сих пор где-то стоят целехонькие. — Полагаю, передовое судно Федерации оснащено аппаратурой для постоянного мониторинга жизненных показателей десантной группы? — Конечно, оснащено! — В таком случае, у них есть шанс. Группа неподвижна длительное время, цифры сатурации крови говорят о развитии острой дыхательной недостаточности, приближение облака пыли к зоне высадки трудно не заметить с орбиты. Если вы оставили в капитанском кресле не самого безнадежного идиота, он примет решение вернуть всех на корабль. Звучит прекрасно (и почему только Маккой об этом не подумал? Ведь на консоли медотсека также поступают все данные с поверхности), и Спок определенно не самый безнадежный идиот на «Энтерпрайз». Престижный титул, полно более выдающихся кандидатов. Но кое-что не вяжется. — Так почему я по-прежнему здесь, умник? — Очевидно. Вы начали задыхаться уже после того, как мы вошли в бурю. Взвесь крупнодисперсной горячей пыли должна была помешать вашим инженерам пеленговать сигнал. Третья попытка — и снова провал. Маккой отчаянно хочет поговорить лицом к лицу, беспокойно ерзает, как червяк, плотно зажатый между пальцами рыбака за секунду до, готов пробовать еще и еще. Распростертый на каменном полу, он ощущает себя слишком открытым, слишком уязвимым. И не только физически. — О, да, ты прав. Все очевидно. А не поделишься, какого черта ты затащил меня в бурю? Мистеру Я Вам Нужен И Не Отвертитесь внезапно надоедает наблюдать за его жалкими потугами. Одним едва уловимым движением он перетекает в упор присев — уже в ногах Маккоя. И, в принципе, такая диспозиция самого Маккоя вполне устраивает, он ведь добивался именно зрительного контакта. Но Хан зачем-то подхватывает его под руки, тянет вверх и, наконец, прижимает лопатками к стене. Заботливо придерживает за плечи, убеждаясь, что Маккой останется сидеть, а не сползет набок, как только он отодвинется. Получить Хана так близко Маккой, честно говоря, не рассчитывал: между их носами всего три-четыре дюйма, это слишком, это чересчур. Волосы Хана спрятаны под серым капюшоном, но широкая полоска ткани, прежде закрывавшая нижнюю часть лица, исчезла. Кожа вокруг светлых, неестественно ярких глаз успела схватиться загаром. Прочным, словно ему несколько дней. Маккой замечает у переносицы Хана россыпь мелких рыжевато-коричневых точек — и тут же совершенно забывает, о чем только что его спрашивал. Боже праведный. У Хана веснушки. Люди, что с вами не так, вы создали генетически совершенное сверхсущество с веснушками. Зачем, ради всего святого? Чтобы где-то в середине двадцать третьего века простой сельский доктор Леонард Маккой все-таки слетел с катушек? — Вы не рассказали капитану Кирку, что видели меня у Дельты-IX. Почему? Знал бы он, сколько раз Маккой воображал себе этот разговор. Джим, дружище, помнишь кошмарный притон, где была придушенная дельтанка и пускающие слюни охранники? Ну, тот, из которого мы с тобой едва выбрались, чудесный выдался уик-энд. В общем, я встретил там Хана. Да-да, того самого, который однажды расстрелял Совет адмиралов, разнес наш варп-реактор и превратил четверть Сан-Франциско в руины. Он все такой же отличный парень, не сомневайся. Мы мило поболтали, он предложил мне массаж и как-то между делом сообщил, что играет за обе команды. А потом вылез через окошко ванной. В общем, малыш, у меня обычная просьба: давай ты больше не будешь геройствовать и умирать, потому что второй раз вернуть тебя с того света может оказаться сложнее. Хан устраивается слева, тоже прижимаясь спиной к шероховатой стене пещеры, и теперь они соприкасаются плечами, бедрами и щиколотками. Слишком много. — Да я тут прикинул на досуге… А почему, собственно, ты должен быть только нашей головной болью? Дарами Господа надо делиться, — узкое, вытянутое лицо Хана приобретает выражение «вы еще тупее, чем я думал». — Серьезно. У Звездного флота полно других капитанов, пусть кто-нибудь из них поиграет с тобой в салочки. И кстати, о твоем побеге до сих пор не заявили официально. — Вы готовы поставить под угрозу весь свой великолепный Звездный флот, всю Федерацию, Землю, весь мир, который вы знаете и который вам дорог, только ради того, чтобы немного отсрочить мое неизбежное столкновение с вашим капитаном? Я верно вас понял? — Ой, хватит уже нагнетать, — возможности невербальной коммуникации для Маккоя до сих пор слишком ограничены, но сейчас он хотя бы способен закатывать глаза. — И вообще, не задирай нос до небес, приятель. Да, ты стал проблемой, большой проблемой. Но давай смотреть на вещи объективно: в этой галактике много больших проблем. Джиму вечности не хватит, чтобы лично разобраться с каждой. А «Энтерпрайз», если ты вдруг не в курсе, занимается тем, что отодвигает последний рубеж Федерации все дальше и дальше. В переводе с языка земных функционеров на стандарт это означает «постоянно ищет еще больше кошмарных, огромных, неразрешимых проблем». И, что характерно, часто находит. На самом деле, Маккой затрудняется даже мысленно перечислить абсолютно все причины, побудившие его смолчать о Мистере Моя Прическа Переживет Хоть Ядерный Взрыв А Вы Нет. Но в списке точно есть панический, иррациональный страх за Джима (в этом Хан прав), а примерно десятым пунктом идет нечто вроде «ну, он же пока ведет себя мирно, даже случайного свидетеля просто вырубил, хотя мог бы и прибить». — Знаешь, в чем твоя беда? — невозмутимо продолжает Маккой, пока Хан занят перевариванием его предыдущего откровения. — Ребята, которые тебя собирали, забыли положить самоиронию. И вот настолько перестарались с драмой, — не в силах показать руками, он просто вздергивает подбородок. — Все эти твои рассуждения о войне, смерти, человечности и прочих глобальных штуках хороши только в маленькой дозировке. Если постоянно давить на собеседника высокой философией и угрозами, и то, и другое быстро перестанет восприниматься. Вот взять, к примеру, Джима. Он тоже способен прочесть в толпу мораль с трибуны или побыть авторитарным начальником, но половину всего времени это просто «наш славный малый Джимми Кирк». Так что каждый переход в «капитанский» режим производит впечатление. А еще примерно пятую часть всего времени Джеймс Тиберий Кирк пребывает в режиме «заноза в заднице», но про такое разнообразие вариантов Хану знать не обязательно. — Я видел мораль вашего капитана, доктор, — Маккою не удается расшифровать интонацию, с которой Хан это произносит, но бледные губы определенно кривятся в брезгливой гримасе. — Ощутил ее, как вы говорите, «на собственной шкуре». В ней нет ничего нового, ничего, что я не встречал бы раньше. Двойные стандарты, нелепые попытки играть в грязные игры, не снимая белых перчаток, попытки оправдать свое лицемерие всеобщим благом. Позиция труса. И если она так согревает вашу душу только потому, что редко всплывает на поверхность, мне искренне жаль вас. Маккой умело делает вид, что совершенно не понимает, о чем речь. Изображать дурака по необходимости он учился у лучших. — Так значит, ты смотрел запись речи на годовщину твоей заморозки? Согласен, было немного чересчур. Особенно кусок про «мы обязаны не превратиться в Хана и его команду». Не думаю, что это в принципе может произойти, — улыбка, которой Маккой сопровождает свои слова, обычно заменяет ему пару крепких ругательств, если ругаться почему-то нельзя. — Но я передам Джиму, что у него завелся тайный поклонник. — Вы снова ничего ему не расскажете. — Я не расскажу, что это ты. Весь смысл тайных поклонников: никаких имен. И между ними надолго повисает молчание. Каждому есть, о чем подумать. Маккой, например, прикидывает, как будут развиваться события, когда (если) он все же вернет контроль над собственным телом. Его просто отпустят? Дадут связаться с «Энтерпрайз»? Мистер Тайный Поклонник, вроде бы, опять настроен мирно, и в прошлый раз он спокойно убрался восвояси, не причинив никакого вреда. Но Хан — это Хан, в конце концов. Не-человек, чье настроение может меняться со скоростью света в вакууме. — Вы так любите своего капитана, — вдруг ни с того ни с сего заводит он, вынуждая Маккоя повернуть голову и нахмурить брови. — Здесь что-то большее, чем просто преданность сильному лидеру, восхищение, уважение, преклонение. Даже большее, чем дружба, ведь дружба не туманит разум. Что это? А что вообще может быть больше, выше, сильнее дружбы? Единственная дружба. Единственная дружба, когда от тебя самого оставили только кости. Чокнутым бывшим диктаторам не понять. — Сказал же: Джим славный малый основную часть недели… О! А знаешь, что еще? Джим ни разу не запихивал меня спящего в долбаную торпеду! И вновь Хан долго, очень долго ничего ему не отвечает, только смотрит. Такими взглядами можно замораживать вулканы, но Маккоя, как опытного врача, одними лишь взглядами не проймешь. — Вы уверены, что хотите обсудить сейчас именно это? Может быть, напоминание о судьбе адмирала Маркуса слегка изменит ваше мнение? — Да я просто хочу понять, в какой вселенной твой план с торпедами вообще мог сработать! Все потому, что Леонард Маккой, к своему огромному несчастью, втайне азартен (как любой южанин). Дергает и дергает тигра за хвост — и до сих пор ничего не происходит. И если уж он успел почувствовать вкус к этому, пиши пропало. — То есть, вот ребята, которым поручили присматривать за тобой… А я ни секунды не сомневаюсь, что Маркус отрядил для таких целей минимум батальон. Так вот, эти ребята говорят в конце смены: «Нет-нет, мистер Харрисон, вам запрещено уносить домой холодильники с вашими друзьями». И ты им в ответ: «О, сэр, но это же просто фотонные торпеды!» «А, ну, тогда все в порядке. Идите, конечно». Такая примерно была задумка, или нет? На самом деле он, конечно, понимает, что нет. У Хана проблемы с контролем эмоций, а не с сообразительностью. Просто хронику Не Лучшего В Истории Побега Маккой слышал в пересказе Джима, а Джим ее получил хоть и из первых уст, но уже явно с купюрами — и вот где-то в цепочке сочинений по мотивам благополучно потерялись логика, важные детали и обстоятельства. Так случается. — Не сомневаюсь, доктор, что, окажись вы на моем месте, гораздо быстрее разобрались бы в реалиях совершенно чужой для вас эпохи. И в два счета спасли бы себя и весь свой экипаж из лап тех, кто видит в вашем лице лишь временно полезный ресурс, подлежащий утилизации после выработки. И на этой радостной ноте доктор Маккой официально капитулирует. Тигр хоть и сверкает глазами, но подчеркнуто лениво зевает и категорически не настроен показывать смертельный номер. — Ну, давай. Обидься. — Если я обижусь, вы можете этого не пережить, — по-прежнему ровным глубоким голосом обещает Хан и одновременно словно бы успокаивается еще больше. — Что ты принимаешь? — недоверчиво и почти без сарказма интересуется Маккой. — Ты же был потенциальным завсегдатаем тренингов по управлению гневом. Повышенная возбудимость, гиперагрессия — все это у тебя в генах зашито. Что вдруг изменилось? Он чуть подается в сторону собеседника — невербальный и полуосознанный призыв к откровенному диалогу — и внезапно почти получается. Мышцы спины и брюшного пресса уже частично функционируют. Маккой начинает сползать по стене, и Хан резко упирается ладонью в его плечо, возвращая в вертикальное положение. Ему по неизвестным причинам очень нравится то, что он слышит. — Думаю, теперь моя очередь анализировать. Еще одно ненормально быстрое, смазанное движение — и Хан сидит верхом на вытянутых ногах Маккоя, и счетчик близости снова трещит в некомфортной «красной зоне». И прежде, чем Мистер Веснушки успевает что-то вслух проанализировать, смущение с размаху бьет Маккоя в живот. А вместе с ударом приходят кое-какие свежие воспоминания. — Да ты же мне искусственное дыхание делал! — За вами так интересно наблюдать, — тихо и вкрадчиво признается Хан. — Этот временный паралич от яда… Вы чувствуете себя беспомощным и потому включаете абсолютно все доступные вам защитные механизмы. Унижение страшит вас неизмеримо сильнее смерти, доктор, и потому вы язвите. Чем неустойчивей ваше положение, тем больше язвите. Пытаетесь выглядеть храбрее, чем есть на самом деле. Красивая, но очень опасная тактика. — Ну, или я просто тебя не боюсь. Что удивительно, Маккой сейчас честен, как под присягой. Страха нет, опять ни капельки нет. Но причина и правда не в том, что он отважен до безрассудства. Если Хан всерьез рассчитывает его напугать, то жмет на неправильные кнопки. Маккой слишком смущен, чтобы бояться. Патологическая линейность его мышления не позволяет существовать этим эмоциям параллельно, в итоге первая полностью вытесняет вторую. Того, что происходит дальше, Маккой, пожалуй, мог бы избежать даже в своем крайне «неустойчивом» положении. Ему дают немного времени на раздумья. Мог бы отвернуться, помотать головой, снова попробовать всем корпусом отклониться в сторону, сказать что-нибудь очень грубое, в конце концов. Он просто до последнего не верит, что Хан на самом деле его поцелует. Даже когда все к этому идет. А Хан на самом деле целует. Сначала просто прижимается губами к губам, удивительно мягко, почти деликатно, затем слегка прикусывает нижнюю, оглаживает языком судорожно стиснутые зубы — и отстраняется. У Маккоя горит, по-настоящему пылает лицо, и дышит он как после забега на четыре мили. — Истина в том, доктор, что вы всегда беспомощны предо мной. Игла совершенно ничего не изменила. И Маккой, яростно глядя в змеиные глаза напротив, уже готов выплюнуть, что вовсе Хан не настолько привлекателен, как хочет думать — когда вдруг соображает, что речь вообще-то почти наверняка шла про банальную разницу в физической силе. Вот же черт. Просто, мать его, восхитительно, что он не успел ничего брякнуть про привлекательность. Как полезно, оказывается, вовремя не открывать рот. Отвращение почему-то не спешит возглавлять эмоциональную гонку по личному ипподрому доктора Маккоя — хотя это первый его поцелуй с мужчиной, даже в юности и ради эксперимента не тянуло попробовать — но он все равно считает правильным обсудить некоторые моменты. — Возможно, тебя это не слишком заинтересует, но я не играю и никогда не играл за другую команду. С чуть порозовевших губ Хана исчезает кривоватая улыбка. До Маккоя с некоторым запозданием доходит, что, родившись три сотни лет назад где-то на востоке, Мистер Вы Беспомощны Предо Мной может просто не знать эту идиому. Кажется, она перекочевала в стандарт из западной культуры. — Ты ведь понимаешь, о чем я? Говоря о птичках и пчелках… Я всегда выбирал птичек. Нет, так еще хуже. Хан медленно моргает, склоняет голову к плечу, и, кажется, соревнуясь по межкорабельной связи со Споком в стратегическом уничтожении противника, он не был и вполовину настолько сосредоточен. — О, Боже… Ну, как еще тебе объяснить? Киски и петушки?.. Маккой всей душой надеется, что ему никогда не придется заводить с Джоанной Тот Самый Родительский Разговор. Нет, правда, Мириам могла бы избавить его хоть от этого, раз уж добилась полной опеки. Абсолютно любые варианты звучат ужасно. Наконец (спустя добрых две минуты), разум полководца-завоевателя прорывается сквозь дебри зоологических аллегорий. Маккой даже не очень против того, что все время размышлений Хан продолжает сидеть на его бедрах. Взаимопонимание в определенных вопросах слишком важно, ради него можно и потерпеть. — Вы пытаетесь сказать мне, что предпочитаете женщин. — В самую точку, приятель! — Я вас услышал. На положение их тел в пространстве взаимопонимание никак не влияет. Хан сидит, где сидел. Прищуривается, цепляет прохладными длинными пальцами подбородок Маккоя, вынуждая немного запрокинуть голову. Самое время подтвердить свою позицию и отвернуться. Маккой этого почему-то не делает, и внизу живота тянет от смутного предвкушения. Он понятия не имеет, какая шестеренка теперь полетела в давно расшатанных мозгах Хана, и еще меньше у него идей насчет собственной реакции. Что сомнений не вызывает, так это полное отсутствие права голоса. У Маккоя сейчас пара двоек на руках против флэш рояля. Он ничего не решает и ничего не знает, и, может быть, впервые в жизни согласен, если решат за него. — Разница не настолько велика, как вам кажется, — просто замечает Хан. Второй поцелуй — уже не предложение, не обещание и не намек на что-то большее. Он влажный, горячий, глубокий и абсолютно бесстыдный. В нем жажда близости, напряжение, магнетическая тяга, неутолимая потребность обладать — и все это целиком взаимно. Язык Маккоя гладит чужое небо, скользит по чужому гибкому, гладкому языку. Именно Маккой теперь кусает бледные губы, отчаянно желая узнать, припухнут ли они от грубой ласки, как припухли бы у обычного человека. И когда Хан опять первым отстраняется, Маккой бессознательно тянется за ним. А еще ему удается незаметно для самого себя поднять левую руку, и ладонь тут же предательски накрывает острую скулу. Пальцы дрожат, не сгибаются, но Маккой все равно хочет коснуться чертовых веснушек. Не очень похоже на попытку оттолкнуть, правда? Естественно, Мистера Совершенство такое противоречие между словами и действиями очень, очень веселит. Маккой в полной, в полнейшей заднице. — Сукин ты сын, — говорит он, но недовольство, непринятие в его голосе не найти даже под микроскопом. — Совсем напротив. Яйцеклетка, хромосомный набор которой взяли за основу моего модифицированного генотипа, была получена от женщины с безупречной родословной, высоким интеллектом и воспитанием, соответствующим наиболее привилегированному классу ее социума. А вы можете похвастаться чем-то подобным? Отлично. Теперь они целуются и обсуждают родственников. Какая там следующая станция? Выбор романтического гнездышка на побережье? Маккой как наяву видит Совет адмиралов Звездного флота в полном составе (с этими их вечно постными лицами), которые хором уточняют, не охренел ли он случайно.

***

Само собой, когда песчаная буря закончится, доктора Леонарда Маккоя благополучно поднимут на «Энтерпрайз», а капитан Джеймс Тиберий Кирк отправит полный отчет настоящим, не-воображаемым адмиралам Звездного флота, в отчете этом про инцидент в пещере будет ровно одно предложение. А имени Хана Нуньена Сингха в отчете вообще не будет.