Какой-то гнусный, протяжный звук режет уши.
Глубоко выдохнув и оглядевшись, Маккой понимает, что отодвинул кресло, когда вскочил на ноги. Полированное дерево скользнуло по каменным плитам пола, и все сразу же бросили разыгрывать званый обед, и теперь уставились на него, как на скрипача второй секции, невовремя начавшего свою партию. Хан отступает на шаг, склоняет голову к плечу. Его лицо скрыто кованой маской, и потому любые догадки об эмоциях одинаково хороши.
Удивлен? Не ожидал, что Маккой его узнает, или по-прежнему сомневается, что был узнан?
Ну и остается также ненулевая вероятность, что Маккой ошибся. Он помнит, как это ощущалось в прошлый раз: каждая хрупкая брюнетка в Атланте словно плескала ему в лицо кипятком, каждая была Мириам, и в конце концов, замучавшись встречать по дюжине Мириам еще до полудня, Маккой сбежал в Звездный флот. Мистер Блестящий И Безжалостный не стал бы подавать закуски на посольской вечеринке, полуголый, в звенящих браслетах и серебристых узорах — это абсурд.
— …унс.
Боунс!
Джим, тревожно хмурясь, явно обращается к нему не в первый раз. Спок весь как-то подобрался, хваленый вулканский мозг лихорадочно просчитывает пути выхода из щекотливой ситуации. Маккою нечего ответить, он действительно ищет слова, но в голове — Мохавская пустошь и перекати-поле. На запрокинутом лице Скотти его чертовски неуместное ошеломление отражается, точно в зеркале. Лорд-протектор пока не кажется возмущенным, скорее заинтригованным, буквально за секунду его внимание полностью переключается на Маккоя. У рогатого ублюдка дьявольски умные глаза, проницательные и лукавые.
Хану их короткой заминки вполне хватает, чтобы слинять, испариться, как дым от потухшего костра.
— Я… прошу прощения, — наконец выдавливает Маккой и неуклюже возвращается на свое место; ноги вдруг становятся ватными. — Не знаю, что на меня нашло.
Хорошо бы как-нибудь придвинуть кресло обратно к столу, но мебель на этой проклятой планете делают слишком громоздкой и снова не обойдется без шума. Маккой по-прежнему хэдлайнер фестиваля. Джим смотрит с немым вопросом (вот же настырный мальчишка, попробуй убеди его теперь, что все в порядке), Спок — задумчиво и слегка отрешенно, как если бы пытался обработать слишком большой объем входящих данных, Скотти с головой погрузился в пучины первозданного ужаса, и только хозяин зала от души наслаждается шоу. И безликие тени тоже будто бы пялятся, из-за долбаных масок не скажешь наверняка.
Впервые за годы службы на «Энтерпрайз» Маккой мечтает, чтобы снаружи внезапно прогремел взрыв, или начался ионный шторм, или очередной передел власти (только без жертв, пожалуйста). Не зная, чем занять руки, он подхватывает с салфетки свой крючок, цепляет им загадочный лиловый овощ, тут же, изловчившись, бекон — и поспешно отправляет в рот.
— Отчего вы смутились? — участливо интересуется Лорд-Засранец в гробовой тишине. — Разве у вас, на Земле, не принято ублажать взор гостей произведениями искусства и открыто восхищаться ими?
Еще один пункт, упущенный в инструктаже: танаанцы любят специи. Причем любовь эта, как оно обычно и происходит, безудержна и полностью подавляет чувство меры. То, что оказывается у Маккоя на языке, одновременно кислее лимона и острее кайенского перца. Аккурат на фразе «ублажать взор» он сталкивается с выбором: сжечь пищевод и желудок либо выплюнуть кушанье назад в тарелку и обеспечить Федерации дипломатическое фиаско.
Хорошо бы в бокале все-таки оказалось вино, а не уксус, думает Маккой, смаргивая выступившие слезы. И делает большой глоток. И еще один (действительно, белое вино и довольно сносное). И еще. Затем перехватывает полный уже не тревоги, а паники взгляд Джима — и лишь тогда соображает, что натворил.
Для закрепления грандиозного провала можно бы напоследок поговорить о танаанской политике, но, в принципе, он отлично справился и без этого.
— На Земле, как и на Новом Вулкане, не принято считать живых существ «произведениями искусства», — сообщает Спок.
Его спокойный, монотонный голос, напрочь лишенный эмоций, становится той хрупкой преградой, которая не позволяет Маккою моментально рухнуть в объятия безобразной истерики. Замечание едва не звучит как упрек, но в нем нет вызова, и, может, поэтому лорд-протектор только отмахивается.
— Я лишь имел в виду, что, желая понравиться, все мы тепло принимаем самые простые, даже примитивные знаки одобрения. Разве вы рассуждаете иначе?
— Полагаю, зависит от конкретных «знаков».
— В физическом вожделении больше честности, чем в любых изысканных комплиментах, его гораздо сложнее подделать. Ваш интерес приятен, друг мой, поверьте, — добавляет рогатый ублюдок, впервые обращаясь напрямую к Маккою. — Такая пылкость стала бы наградой для любого под этой крышей, в этом городе, может быть, во всем известном мне мире. Но и ваш выбор, ваше решение… нетрудно понять.
В пространных тирадах Лорда-Засранца однозначно есть какой-то подтекст, но прямо сейчас Маккою не до расшифровки. Из привычных инструментов при нем нет даже универсального трикодера. В его долбаном рагу мог оказаться весь конфискат из хранилища федеральной службы безопасности, и одному Богу известно, к чему это приведет. Чертовы гедонисты вообще тестировали свои «безобидные развлечения» на homo sapiens, уверены, что не перестарались с дозировкой? Картина мира вдруг обретает ненормальную, неестественную четкость, словно границы предметов жирно обвели маркером, цвета становятся ярче, глубже и насыщеннее.
Даже если Хана действительно нет на этом круге одержимых похотью, велик шанс, что Маккой вскоре все равно увидит его — когда начнет галлюцинировать.
Джим колеблется считанные мгновения. Расправляет плечи, упрямо сжимает челюсти, дышит глубже, словно бы под счет. В его облике постепенно проступает железная, несгибаемая решимость, готовность выдержать не только ярость Совета адмиралов, но и всю мощь клингонской армады. Тот самый момент, когда «наш славный малый Джимми Кирк» становится прославленным капитаном Кирком, бесстрашным исследователем дальнего космоса, поборником справедливости и ночным кошмаром плохих парней. Маккой на месте Лорда-Засранца уже не на шутку напрягся бы, но Лорд-Засранец не смотрит на Джима. Он целиком сосредоточен на происходящем за спиной Маккоя, с нескрываемым предвкушением изучает, разглядывает там что-то, любуется, как редкой драгоценностью.
Обернуться и тоже оценить Маккой не успевает. Сильные руки обнимают его сзади, тяжелые и гибкие, будто белые змеи, прохладный металл ажурной маски прижимается к разгоряченной скуле.
Теперь Маккой узнает запах. К нему примешиваются какие-то терпкие местные благовония (танаанцы
любят благовония), но ошибиться невозможно.
— Вот видите, как все удачно сложилось, — безмятежно констатирует Лорд-Засранец.
В театре абсурда немая сцена. Маккой пытается испепелить взглядом переперченный бекон — все, что угодно, лишь бы не видеть, как вытянулись от изумления лица друзей и коллег, — а Мистер Внезапность по-прежнему льнет к нему, жарко и откровенно. Трогает и гладит, и по-кошачьи трется (шероховатым металлом о чувствительную кожу шеи, это просто не может быть приятно, но Маккой уже разогрет настолько, что абсолютно любой физический контакт подливает масла в огонь). На глазах у всех,
на глазах у Джима, чертов придурок, его же вообще не заботит, как Маккою потом объясняться со своим лучшим другом.
Впрочем, Хана оно никогда особенно и не заботило.
Дальнейшие события разворачиваются так стремительно, что одурманенный мозг Маккоя совсем за ними не поспевает. Он снова встает (кресло отъезжает еще дальше), чужие руки с плеч исчезают, но Хан на сей раз не уходит. Маккой ощущает его близкое присутствие всем телом, как единичный заряд — электрическое поле.
— Я вас оставлю, — очень спокойно, непреклонно и
громко заявляет Маккой, с трудом опознавая собственный голос.
— Да, разумеется, — великодушно разрешает Лорд-Засранец. — Как вы, на Земле, говорите: чувствуйте себя дома.
Поправлять его некому, всем плевать, все наблюдают за Маккоем, словно за канатоходцем под куполом древнего цирка. Хан замирает у арочного проема галереи (другие безликие тени на время перестают мельтешить, не сговариваясь, кучкуются в противоположном углу), недвижно и покорно ждет. И никто на самом деле не вынуждает Маккоя идти за ним, но Маккой все равно идет, потому что… ну, потому что.
Он вдруг понимает так же ясно, как латынь и безотлагательность операции при разлитом перитоните: у него была возможность не реагировать, у него все еще есть эта возможность.
Маккой ее с блеском не использует.
— Боунс, что происходит? То есть…
То есть, Джим, по правде говоря, отлично понимает, что происходит, но в его картину мира происходящее не очень вписывается. Вдобавок, Маккой при нем только что случайно наглотался психотропных вперемешку с афродизиаками. Дерьмовое сочетание. И дружище Джим по-прежнему готов любой ценой вытаскивать Маккоя из неприятностей, готовность эта легко считывается по его позе, по стиснутым кулакам, застывшим плечам и бровям, сведенным к переносице.
Черт, все-таки предложить свою фляжку парню с разбитым лицом в шаттле до академии Звездного флота было лучшей спонтанной идеей в жизни Маккоя.
— Никаких проблем, — говорит он. — Я скоро вернусь.
И больше уже не оглядывается.
Мистер Мои Хитрые Планы Такие Хитрые ведет его мимо бесчисленных одинаковых дверей, невольно заставляя вспоминать неприятное и постыдное. Маккой инстинктивно решает не спрашивать ни о чем в галерее: откуда-то возникает убежденность, что Хан не ответит. У галереи — комфортное отличие от дельтанского борделя — есть окна, снаружи шумит густой неухоженный парк, деревья с пышными кронами похожи одновременно на пальмы и канадские клены. Шелест листвы и гулкий стук собственных шагов — вот, что Маккой теперь слушает на своем бесконечном пути. Тело кажется легким, а голова — пустой, азарт и странная эйфория в конце концов вытесняют даже опостылевшее смущение. И можно было бы списать все на одни лишь препараты, но хорошо бы уже перестать врать хоть самому себе: Маккой ждал встречи, надеялся на нее, бережно складывал в копилку вопросы и претензии.
Финальной точкой маршрута предсказуемо оказывается спальня, вычурная, вызывающе безвкусная, как сама эта планета. Кровать с целой горой подушек занимает большую часть пространства. Хан останавливается у окна, быстрыми, экономными движениями избавляется от шарфа, затем от маски; он словно бы разоблачался так уже тысячу раз, Маккой едва успевает разглядеть замысловатые крепления на затылке, но абсолютно уверен, что, в отличие от Мистера Сверхловкие Пальцы, не справился бы с ними без посторонней помощи.
На знакомом до боли угловатом лице жгучее любопытство мешается с досадой.
— Как вы догадались?
«Потому что я
всегда тебя узнаю».
Маккой, конечно, не произносит этого вслух, но и одна только мысль не обещает ему ничего хорошего. Плохой, очень плохой прогностический признак.
Время разить врага его же оружием: талантом пропускать мимо ушей неудобные вопросы, задавая взамен свои, еще менее удобные. Копилка претензий со звоном разбивается о стенки черепной коробки. Маккой вытягивает обе руки вперед, недвусмысленно указывая на главный объект своего изумления (угадайте-ка с трех раз), интересуется громким шепотом:
— Какого черта тут вообще происходит?
Пожалуй, они вечность могли бы перебрасываться всеми этими «как», «почему», «что» и «какого черта»: у Хана за плечами большая политика, у Маккоя — опыт заведомо обреченного на провал брака; и то, и другое впору считать тренировкой изворотливости ума. Но после короткой паузы Мистер Шокируй И Побеждай внезапно обрывает матч в самом начале.
— Откровенно говоря, я уже собирался покинуть систему, когда услышал о скором прибытии «Энтерпрайз». Все мои дела здесь завершены. Однако нынешний лорд-протектор, тот самовлюбленный павлин, которого капитан Кирк сейчас неуклюже соблазняет в зале приемов, по-прежнему слишком многим мне обязан. Легко было убедить его подыграть в маленьком спектакле. Чистое любопытство, доктор, ничего более: люди, ослепленные чувством собственной важности, так редко обращают внимание на слуг, что сегодня я смог подойти к вам вплотную, почти не таясь.
— Ну ничего себе. Кое-кто едва не сказал «скучал по вам, ребята, бросил все свои очень важные дела и ждал тут, считая часы и минуты, чтоб только на вас поглядеть».
— Предпочитаете озвучивать очевидные вещи? Хорошо, пусть будет так. Я ждал вас, доктор Маккой.
Я ждал вас.
Ну ничего себе, оказывается, Маккой не единственный, кто за последние три месяца потихоньку дошел до ручки.
Хан все еще стоит у окна, полуобернувшись, и лучи тусклого солнца высвечивают его силуэт, выжигают на внутренней стороне век Маккоя контуры обнаженных плеч, груди, живота, выступ левой лопатки. Чертова Память обещает сиквел кино для взрослых. Снова приходится мучительно искать слова и пытаться сменить тему. Потому что зря Хан вот так раскрывает карты, взаимность никогда не была основной проблемой их истории. Им просто не следовало даже начинать.
К счастью, Мистер Откровенность оставляет достаточно зацепок и шансов избежать непоправимых признаний.
— Стоп. Повтори еще раз ту часть, где про твои отношения с Лордом-Засранцем, — подозрение захватывает Маккоя достаточно, чтобы он без колебаний шагнул вперед. — Ради всего святого, парень! Ты что, каким-то образом умудрился доверить своих замороженных друзей этому рогатому хлыщу?!
Из отдельных штрихов постепенно вырисовывается до крайности неприглядная картина. Не то чтобы Маккой сомневался в состоятельности танаанцев как убийц лордов и разжигателей беспорядков (они развлекались этим задолго до «гениального» плана Маркуса по вербовке новых кадров и модернизации Звездного флота, Спок собрал весомую доказательную базу), но если Хан здесь и новоиспеченный лидер ему «многим обязан» — значит, без Мистера Зря Вы Со Мной Связались на сей раз точно не обошлось. И секрет лишь в том, какова была его выгода от сделки.
— У него же на лбу написано: продам собственную мать за тридцать серебряников!
— Доктор, доктор, — недоумение всего на секунду мелькает в глазах напротив, Хан слишком быстро овладевает эмоциями. — Почему вы так взволнованы?
Потому что мне не насрать, где ты и что с тобой, придурок.
Потому что я видел уже, как рушится твой мир, и, представь себе, не хочу увидеть это снова. Потому что, когда тебе больно, ты уничтожаешь все вокруг, без разбора, все, что мне дорого. И себя тоже уничтожаешь.
Потому что Вселенная выиграет, если у тебя получится.
Потому что, как бы странно ни звучало, я желаю тебе в конце концов обрести покой.
Нет, ничего подобного Маккой тоже не говорит, он увяз в болоте по горло, но пока хотя бы может дышать и думать о последствиях. Возможно, регулярные эскапады Джима сформировали у него такой условный рефлекс: возможно, Маккой просто не способен не реагировать на дурацкую идею, когда ее слышит.
— Вы помните, что сказали мне полгода назад? — резко меняет тему Хан; кажется, подошла его очередь жонглировать догадками.
Ну разумеется, Маккой не помнит. Это ведь было полгода назад, а по жизни ему приходится очень много говорить.
Воображаемые объятия Хана со случайными людьми, объятия Хана и Джима, даже в фантазиях закончившиеся дракой? Помнит, само собой, в красках и подробностях. Удушающую неловкость той встречи? Да, конечно, ее не забыть. Собственные высказывания? Ни единого шанса.
— Вряд ли что-то о том, как я чертовски рад тебя видеть.
Хан улыбается одними губами, холодно, жестко и неприятно. Настолько завораживает, что не оторваться, вот прямо пламя и текущая вода: Маккой мог бы смотреть и смотреть.
— Если бы помнили, происходящее теперь не казалось бы вам тайной за семью печатями, — в низком и ровном голосе проступают вдруг горечь и неясно к кому обращенная злость. — Я хотел тогда, в той комнате, где все было искусственным, но притворялось натуральным, в той комнате, где вы собирались овладеть продающей себя женщиной… Я хотел тогда, чтобы вы испугались.
— Господи. Да не собирался я в той дыре никем овладевать! Если тебе так уж интересно, Джим затащил меня «расслабиться», я с самого начала был против. И не согласился бы ни на что серьезнее обычного массажа!
Сбить с мысли Хана не удается, но это скорее повод для радости. Их диалог медленно обретает привкус последних месяцев брака с Мириам: сплошные вспышки ревнивой паранойи и оправдания. «Паранойя не может быть здоровой, Боунс», о да.
— Вы брали мою кровь, когда я был беспомощен, скован и не мог сопротивляться. И казались таким спокойным, таким отстраненным и высокомерным, ни разу не заговорили со мной, словно я был вещью, — а еще Маккой вообще-то ставил фиксатор на его сломанное плечо и скобы на трещину в черепе, но зачем сейчас об этом вспоминать, действительно. — На орбите Дельты-IX мы оба оказались совершенно случайно, доктор, готов поклясться. Но, признайте, было бы глупо не воспользоваться столь щедрым подарком судьбы. Мне захотелось проверить, будете ли вы по-прежнему спокойны и хладнокровны, если мы поменяемся местами. Вы, беспомощный, в полной моей власти.
Звучит чертовски предсказуемо, логично и в порядке вещей. Мистера Самомнение Размером С Четверть Земли обвели вокруг пальца, умело сыграв на эмоциях, затем одолели в рукопашной — и тут на сцене появляется доктор Маккой, у которого не нашлось вдруг ни времени, ни сил для горячей искренней ненависти, и одним только своим равнодушным лицом топчет остатки гордости. Конечно, Хан не смог ему этого простить.
Нет, правда, жажда мести выглядит для Маккоя совершенно нормальной в их ситуации.
Он не может понять, как от жажды мести они за три не самых продолжительных беседы дошли до занятий любовью на мостике безымянного корабля.
— Вы меня удивили, — не получив никакого ответа, добавляет Хан. — Мне хотелось увидеть страх, но отчасти я был готов и к тому, что этого не произойдет. Дело не в отсутствии страха, не только. Я встречал уже как смелых, так и попросту безрассудных людей, героев и безумцев. Отвага не менее прозрачна для меня, чем трусость. Но именно вас я до сих пор не могу разгадать.
Какое совпадение, черт возьми.
— Честное слово, приятель… Ты всего лишь неудачно выбрал место.
— В самом деле, обстановка на вас повлияла. Из-за нее вы заговорили со мной о привязанностях, как о чем-то совершенно естественном?
Если он рассчитывал, что после такой наводки Маккоя немедленно осенит, стоило подумать дважды. Маккой по-прежнему бродит в потемках. Единственное, что ему более-менее ясно: Хан заводится с пол-оборота от сочетания храбрости, непредсказуемости и сомнительного чувства юмора — иначе они вообще бы здесь не оказались. Кровать за спиной действует Маккою на нервы. Кровать за спиной и мужчина, вышедший в мир из какой-то больной эротической фантазии, откровенный в своем интересе — находиться между ними все равно что в комнате со смыкающимися стенами.
— О привязанностях, — без выражения повторяет Маккой, тщетно стараясь припомнить эту часть диалога.
— Вы предположили, что среди моих, как вы их называете, «замороженных друзей» есть тот или та, к кому я привязан всецело, телом и душой. Не брат или сестра, но высший смысл существования. Вы сказали, подобное было бы для меня в порядке вещей.
— Эм. И что?
— Такого человека нет.
Ну, и как же оно переводится с древнедиктаторского на стандарт? «Ты очень вовремя напомнил, что у меня до сих пор нет парня. А хотелось бы. Кстати, ты подойдешь»?
Никогда еще доктор Леонард Маккой не был настолько безнадежен в ксенолингвистике.
И снова Хан упорно ведет его к какой-то мысли, замирает, словно пума, крадущаяся в высокой траве, в ожидании неизвестно чего. Рассеянный взгляд Маккоя невольно соскальзывает с точеных скул и, очертив угол нижней челюсти, следует вдоль преступно красивой шеи к ямке между ключиц. Линии серебристого орнамента со спины пересекают плечи и заканчиваются на груди, на отменно развитых грудных мышцах, обтянутых безупречно гладкой кожей. И то, что Маккой отчетливо помнит, как ощущается эта кожа под пальцами, под губами, как она пахнет и какова на вкус, ни черта не помогает быстрее соображать.
— Что нахрен такое было в долбаной еде?!
— О, — Хан явно рассчитывал услышать другие рассуждения, но его желания — его проблемы. — Полагаете, я стал бы вас травить?
Дух отдавшего концы лорда-протектора точно поаплодировал бы его искреннему удивлению, если бы из небытия вот так запросто отпускали проветриться.
— Может и нет. Но ты здесь, вроде, за официанта, а не за шеф-повара.
— Тем не менее, даю слово, что в столице вам ничего не угрожает. Вы
мои гости, и абсолютно все, кроме вас, об этом знают. Никто не выступит против меня.
Кажется, Мистер Скромность опять неплохо устроился. Маккой уже пару месяцев как не уверен, бесит его или восхищает талант Хана при любых исходных держаться с неизменным достоинством, по-королевски, ставить себя выше остальных, добиваться даже не уважения, но преклонения и поклонения.
А еще Маккой в курсе, что подвергать сомнению его слово, его авторитет — значит, в очередной раз испытывать на прочность отнюдь не совершенное терпение. Прямой путь к большому взрыву. Да никому такое не нравится, он бы и сам на месте Хана, пожалуй, разозлился.
И все же он говорит:
— Брехня. Я ведь чувствую.
— Что?
— Что «что»?
— Что вы чувствуете, доктор?
Капкан захлопывается с тихим щелчком, притяжение становится почти болезненным, нестерпимым. Маккой вынуждает себя оторваться от исследования шейных мышц Хана и снова посмотреть ему в глаза — только ради того, чтобы найти во встречном взгляде безоговорочное согласие.
Какая бы отвратительная, вредная чушь ни пришла сейчас ему в голову, Хан заранее согласен (пропади он пропадом).
— Мне надо умыться, — еще лучше — принять ледяной душ; Маккой указывает через плечо, на дверь по другую сторону кровати: — Ванная?
Хан молча кивает. И Маккою совершенно точно без разницы, что выглядит он не рассерженным, а разочарованным, и вовсе не поэтому Маккой бросает перед новым позорным бегством: «Не уходи никуда».
Вы же помните: наш герой — рассудительный малый, держится подальше от неприятностей и всегда думает о последствиях.
***
Беда в том, что с некоторых пор Маккой не может доверять самому себе.
Все так страшно перемешалось: реальность, домыслы и фантазии; все, что Хан говорил и делал, и все, чего он не говорил и не делал — и сверху еще то, что Маккой впоследствии сам вывел из намеков и полуосознанных жестов.
Вот почему им не стоило. Маккой не создан для одноразовых связей (для долговременных — тем более, но это другой сложный вопрос). Он вцепляется в людей, которым не нужен, слишком много думает о вещах, которые ничего не значат, и добровольно взваливает на себя ответственность за явления, которые не способен контролировать.
И он уже влип однажды по-крупному, и начиналось все очень похоже. Только на этот раз те же самые грабли наверняка в конце концов проломят ему череп и вышибут мозги.
В здании посольства нет электричества, в комнатах жгут допотопные масляные светильники — плошки с жиром самых причудливых форм и оттенков — и от других коммуникаций Маккой ничего хорошего не ждет. Тем не менее, ванная приятно удивляет. Душевая кабина водная и вполне современная: краны, слив, разве только температура регулируется не электроникой, а вручную, что в колониях — обычное дело. На облицованных плиткой выступах стен рядами расставлены флаконы, баночки и тюбики, все с маркировками фармацевтических гигантов Федерации. Кажется, на свой лад консервативное танаанское общество решило не придерживаться главной традиции Общества Консервативных Обществ: много болеть и рано умирать.
Маккой снимает с каменной полки один из флаконов, задумчиво взвешивает в руке, прокручивает, будто хочет посмотреть состав, и возвращает на место. Делает несколько глубоких вдохов и выдохов. Включает воду.
И когда тяжелые, кошмарно тяжелые мысли в голове растворяются, а эмоции стихают, начинает медленно раздеваться.
«Я ждал вас».
Хан действительно это произнес. А три месяца назад действительно лег на спину, раскрылся для него, позволил вести, позволил взять, и стонал ему в рот, и осторожно, бережно целовал после. Они никогда не лежали в одной постели, делясь теплом распаленных тел, Хан никогда не прижимал его к стене, притираясь сзади, Маккой не ощущал его напряженный крепкий член между ягодиц; Хан никогда не прикусывал кожу в основании его шеи, там, где выпирает под мышцами позвонок, и никогда не запрокидывал голову, лихорадочно лаская себя, оседлав Маккоя и быстро, яростно двигаясь на нем — так у них на самом деле не было, так Маккой только хотел бы, но всерьез не рассчитывает получить.
Последнее вообще выглядит не очень безопасно: в реальности Хан явно старается обойтись без резких движений, когда особенно возбужден. Но, сами понимаете, воображаемое порно перед сном — это не про реализм и не про безопасность.
«Вы захотели взять меня, потому что оценили мою силу», — вот так Хан правда говорил. И ошибся по большей части, Маккоя восхищает не столько сила, сколько умение и готовность ее сдерживать. Нагое белоснежное тело, лопатками к панорамному окну, непредсказуемая угроза на фоне грозной непредсказуемости — просто фантазия, этого не было, точно не было, возможно Хан согласился бы, но было по-другому.
Покидая мостик безымянного корабля, уже в турболифте, Маккой вдруг увидел кое-что, совершенно сбившее его с толку.
Хан стоял у консоли, отвернувшись от экрана, и вот так, вслепую, вводил в программную строку команды, одну за другой. По-прежнему критически неодетый и гораздо менее собранный, приглаженный чем обычно — и, наверное, поэтому еще более притягательный. Он как будто хотел попрощаться с Маккоем, но в итоге и на Маккоя тоже не смотрел. Устремленный в пространство взгляд был пуст и растерян, а на лице отражалось такое сильное, яркое потрясение, словно все, абсолютно все в его генетически улучшенной жизни пошло наперекосяк, и осознание катастрофы впервые обрушилось на него в тот самый момент.
Это казалось чертовски странным еще и потому, что всего минуту назад, отправляя Маккоя на жилую палубу, Хан выглядел спокойным, расслабленным и ужасно довольным собой, полностью владеющим ситуацией.
Маккой не успел спросить, что происходит: двери турболифта закрылись.
Это вообще было?
Может, Маккою слишком хотелось думать, что случившееся между ними задело Хана так же серьезно, как его самого, или даже серьезнее — и вот он
придумал для Хана растерянность и потрясение, сокрушительные и опустошающие, словно стихийное бедствие. Собственной рукой добавил на фотографию пару штрихов, люди часто добавляют к реальности что-нибудь от себя. Мистер Ужас Из Холодильника не очень-то склонен демонстрировать всем подряд свою эмоциональную уязвимость.
Вот прямо сейчас, прикидывает Маккой, по-собачьи мотая головой под тугими струями воды, там, между окном и кроватью, Хан действительно ждал от него любого сигнала, любого намека на желание повторить? Действительно предлагал секс на его, Маккоя, условиях (снова) и без пяти минут признался, что именно и только ради этого сделал кучу вещей, которые вообще не имели смысла — включая целый, мать его, идиотский маскарад?
Беда в том, что с некоторых пор Маккой не может доверять самому себе.
А значит, все идет как надо: из отношений, которые чудом его не прикончили, он выскочит прямиком в отношения, которые прикончат кого угодно и уже наверняка.
***
За то время, что Маккой отмокает в душе, Хан избавляется от большей части браслетов, оставляет лишь один, тонкий, на правом плече. Вид из окна, похоже, захватывающий: не может же быть, чтобы Мистер Рискнувшие Покомандовать Мной Живут Недолго не сдвинулся ни на дюйм только из-за чужой просьбы.
На Маккоя в набедренном полотенце он реагирует в точности так, как и ожидалось: беззастенчиво рассматривает с головы до ног.
— Вы хорошо сложены.
— Много бегаю. По медотсеку в основном, такая работа. Пациенты бывают разные. По дивным новым мирам тоже иногда приходится. В этой галактике слишком много агрессивных психов, я говорил?
Да ладно.
Ему срочно надо заткнуться.
В дверном проеме будто спрятали машину времени, и Маккой случайно возвращается в свои шестнадцать. Знаменитая неуклюжесть первого раза и все такое. К нему пока даже не прикоснулись, а тело уже горит, поет, мысли путаются и кровь тяжело стучит в висках. Хан приближается плавно, без спешки, точно к смертельно раненной, парализованной жертве, и он настолько сдержан, что сошел бы за равнодушного, но в потемневших синих-синих глазах — дикий, звериный голод.
И почему Маккой когда-то решил, что у Хана жуткие глаза? Они изумительные.
— По-прежнему считаете, что я опоил вас чем-то?
Хан, слава Богу, пропускает его нелепое, почти бессвязное бормотание мимо ушей. Интересуется небрежно, с намеком на иронию, как о безнадежной ерунде, как о плоской Земле, покоящейся на спинах трех слонов, или теории гуморов. Но Маккой, имея некоторый опыт в отношениях, интуитивно чувствует, что вопрос на самом деле важный. Ответ буквально определит, будет у них сегодня что-нибудь или нет.
Отвечать надо правильно, но Маккой выбирает честность.
— Какая разница? Может да, может нет, — и опять он сам делает последний шаг, последний выбор, порывисто и обреченно. — Если да, зря химикаты тратил. Я и без них с того раза только о тебе и…
И все, честности достаточно. Слов достаточно. Хан бросается на него как взбешенная гадюка, притягивает за шею и целует, будто иначе умрет: с такой неистовой, исступленной жадностью, с таким отчаянным нетерпением. Свободной рукой с нажимом ведет от живота вверх по груди, не то ласкает, не то изучает наощупь, и когда жесткие, чуткие пальцы ложатся на горло — вдруг отстраняет, удерживая одновременно под челюстью и за волосы на затылке.
— О, доктор, — яростно рычит он в рот Маккою. — Вы
должны обо мне думать,
должны меня желать, сильнее воздуха и дневного света, иначе наш с вами танец полностью лишен смысла. Ваша воля: уйти или остаться, уходите прямо сейчас, если считаете нужным. Я ни к чему вас не принуждал, и вы даже гипотезы такие больше строить не станете!
— Да ты серьезно что ли?!
И этот парень в недалеком прошлом заявлял о своем интеллектуальном превосходстве над всей человеческой расой.
Господь милосердный, как можно быть настолько слепым кретином? Почему они вообще говорят о принуждении? У Маккоя на лбу проступило «к тебе или ко мне» еще в тот момент, когда призрачный, зыбкий образ Хана замаячил перед ним в зале приемов, он точно знает, что проступило. Он знает, что своим поведением, мимикой, нервными попытками спрятать восторг за сарказмом, выдает себя с потрохами. Леонард Маккой, может быть, вообще самый дерьмовый лжец во Вселенной, его раскусил бы и ребенок, его однажды раскусила собственная четырехлетняя дочь.
— Что ты хочешь от меня услышать? — не менее свирепо выплевывает он. — Что я жить нормально не могу? Я
работать не могу с тех самых пор, как твой гребаный саркофаг выкопали из гробницы! Орионская чума на голову того, кто выкопал! Ты, черт тебя дери, играешь в свои психологические игры, с правилами которых меня забыли ознакомить, а потом делаешь такое лицо, как будто… Как вот сейчас!
— Нет никакой игры, доктор.
— Да уж, конечно! — спорить с человеком, который вцепился тебе в горло (пусть символически), не слишком удобно, но Маккой даже не пробует отстраниться, наоборот, машинально обнимает за пояс. — О чем это я? Ты ведь никогда при мне не пытался задурить головы…
И вовсе не отблески всепожирающего пламени в глубине зрачков Хана заставляют его резко умолкнуть и часто, изумленно заморгать. Пальцы, едва коснувшись чужой поясницы, внезапно становятся скользкими, как от масла. Маккой рефлекторно выпрямляется (горло и волосы сразу отпускают), поднимает испачканную в серебряной краске руку почти на уровень глаз, одновременно показывая ее Мистеру Я Полон Сюрпризов и оценивая ущерб.
— А
это, мать твою, что такое?
Градус напряжения падает моментально, и отзывается Хан уже как ни в чем не бывало, ровно и чуть язвительно:
— Прекрасный древний обычай. Неужели ваше вездесущее командование не предупредило вас? — вопрос явно риторический, и Маккой, закатив глаза, молча ждет продолжения. — Среди местных жителей принято гордиться своими любовными победами, заявлять о них открыто всем и каждому. Состязаясь друг с другом за особенно ценные «призы», они покрывают тела традиционными орнаментами, поначалу — в знак добровольного участия в состязании, чтобы исключить любые недоразумения, а в дальнейшем… Как вы, возможно, заметили, эту краску очень легко смазать. Каждое прикосновение будет заметно.
Маккой открывает рот, но целую минуту не может выдавить из себя ни звука.
— Все равно, что ходить с огромной табличкой «Хочу трахнуться, выбери меня». А потом «Мы трахнулись! Смотрите, как я чертовски хорош».
— Примитивно. Но в общем, верно.
— И эта толпа в зале, их же там с полсотни, они все хотят… с нами?
— По меркам Танаан, вы — экзотика. Свежая кровь, новые впечатления. Статусная добыча.
— И ты разрисовал себе спину.
— Не самостоятельно, разумеется.
И Маккой выбрал его. И полсотни рогатых гедонистов, и Лорд-Засранец, и Джим, и Спок, и Скотти — все видели, как Маккой выбрал Хана и ушел с ним. Присутствие в комнате огромной кровати вновь ощущается очень остро, почти на физическом уровне. Маккой осторожно прижимает указательный и средний пальцы к изящному завитку на левой ключице, растирает, а Хан стоит неподвижно и просто разрешает ему пробовать.
— Не бойтесь, краска безвредна и легко удаляется любым органическим растворителем, к примеру, этанолом.
Подавшись вперед, Маккой опять замыкает электрическую цепь между ними — хотя бы только для того, чтобы все это не слушать.
Поцелуй глубокий, вязкий и сладкий, как патока. Покрытая жидким серебром ладонь оглаживает плечо, скользит по груди, оставляя на коже матовый блеск. Добравшись до сосков, Маккой сперва сжимает и надавливает большими пальцами на упругие навершия, затем тянет на себя, медленно, постепенно, но в конце концов сильно, до ноющей боли. Хан низко, волнующе стонет, губами в губы, смыкает веки и с готовностью, с нетерпением, с каким-то обезоруживающим доверием подставляется. Оттаивает и сразу вспыхивает под ласкающими руками.
И это прекрасно, Боже праведный, так прекрасно, лучше, чем в самых ярких фантазиях, подпитанных алкоголем, Хан такой чертовски горячий (во всех смыслах), отзывчивый, близкий. Он должен быть безумно популярен на этой планете, где восхищение красивым, развитым телом давным-давно возвели в культ. Почему он вообще еще помнит старого сельского доктора?
«Ну, ты ведь тоже не в вакууме существуешь, дружище Боунс, — напоминает дьявол с левого плеча голосом Джима Кирка (Маккой недавно пообещал себе игнорировать любые его советы). — Достаточно видел и красивых, и горячих. За подавляющим большинством даже не тянулся кровавый след длиной в Рукав Персея. Но почему-то ты выбрал Хана, и речь даже не про сегодня».
— Ты чокнутый, — счастливо и смиренно выдыхает Маккой.
И это определенно звучит как похвала.
Когда Мистер Без Колебаний Убьет Вас опрокидывает их обоих на покрывало, Маккой тут же обхватывает его ногами, вжимает в себя. У Хана стоит, от самой простой, незамысловатой прелюдии, больше похожей на тисканье двух невинных подростков, стоит будто каменный. Как если бы все эти месяцы в окружении целой своры рогатых ублюдков, истекающих на него слюной и предсеменем, Хан зачем-то держал свою постель пустой и холодной и доводил себя до оргазма одними воспоминаниями. Полотенце на бедрах мешает, узел сбоку, вроде бы, не такой уж тугой, но избавиться от него вдруг оказывается дьявольски непросто.
Разгадав его намерения, Хан застывает, напряженный, словно натянутая струна, затем приподнимается, чтобы заглянуть в лицо.
— Вы не обязаны отвечать любезностью на любезность. Или как вы это видите.
— Я в курсе, приятель.
— Вы можете обладать мной точно так же, как в прошлый раз. Вы ведь хотите меня так.
Маккой, к несчастью, хочет его в принципе. Хочет его вес на себе, хочет его кончающим под собой — и еще очень, очень много разного хочет. Предупредительность Хана, невесть откуда возникшая чуткость и спокойное, прямолинейное «обладать» вынуждают глупое, заполошно бьющееся в клетке ребер сердце на миг сжаться и предательски заныть.
— Я буду в порядке, — покачав головой, обещает Маккой. — Мне… интересно попробовать. Никогда не делал ничего подобного, сам понимаешь, даже и не планировал. Но тебе, вроде, было н-нормально в прошлый раз. Так что, почему бы и нет?
— Мне было более чем «нормально».
Приняв его выводы, Хан как-то разом перестраивает линию поведения. Мягко целует в губы, отстраняясь и тут же приникая снова, следом обжигает шею, плечи и грудь, скорее нежно, чем страстно, технично побуждая расслабиться и получать удовольствие. Не так уж сложно, стандартный (и разумный) подход к партнеру, у которого мало опыта и много болевых точек. Постепенно ласки смещаются все ниже и ниже, но остаются неизменно осторожны. И Маккой, полностью сдав право командовать, опять слишком поздно догадывается, к чему все идет. Опять и опять его первое впечатление о Хане не выдерживает краш-тест, опять и опять Хан поступает не так, как должен поступать ходячий сборник стереотипов о жестоких, удушающе мужественных мужчинах довоенных времен.
Словом, Маккой оказывается совершенно не готов к тому, что трехсотлетний бывший диктатор решит ему отсосать.
Спокойно и невозмутимо накроет член губами, плавно насадится ртом, поглаживая языком крупную вену, качнется вверх-вниз, а после впустит до самого горла. Головка упирается в заднюю стенку глотки, серьезно, Маккой только читал, что так вообще можно. Умело, без подготовки, словно занимается этим не просто каждый день, а вот прямо полчаса назад орально удовлетворял кого-то. Маккой охает, тут же закрывая рот ладонью и не вскидывается, словно необъезженный мустанг, исключительно потому, что Хан в поведенческой психологии на порядок лучше. Он как раз таки очень даже готов к подобной реакции и вовремя прижимает бедра Маккоя к кровати.
— Уберите руку.
Выпустив его член изо рта, Хан пронзительно смотрит, уверенный, властный, всезнающий. Губы влажно блестят, бархатистый, обволакивающий голос звучит на полтона ниже привычного. И Маккой подчиняется без возражений, без единой протестной мысли, если Хан хочет, чтобы он кричал — ради Бога, он будет кричать. В награду Хан лижет его от основания до уздечки, прищурив глаза, словно сам получает невероятное удовольствие от процесса, трется щекой и снова забирает так чертовски глубоко.
И когда он только успевал еще кем-то там править, если всю свою сознательную жизнь явно вот в этом практиковался?
Еще несколько крышесносных, нереальных движений спустя Маккой соображает, что не продержится в таком ритме и пяти минут. Вечер закончится неприлично быстро, и «синие шары» трехмесячной давности — крайне убогое оправдание для скорострела. Притянуть Хана за волосы он не решается, но невнятное «пожалуйста, иди ко мне» Мистер Совершенный Слух удивительным образом разбирает. И даже не дразнит, подчиняется сразу. Поразительный факт: насколько яростно они спорят друг с другом обо всем на свете, настолько же легко приходят к согласию в сексе. Наверное, это должно на что-то Маккою намекнуть, но пока он просто не хочет знать правду.
Быть принимающей стороной Маккой не привык, не умеет, не может просто лежать и ничего не делать, но что и как именно делать тоже не в курсе. Диплом врача обеспечил его навыком предварительной подготовки, смазка с анестетиком убирает болевую чувствительность, оставляя часть тактильной — то есть, физически он полностью созрел для опыта с проникновением, но с эмоциями, как всегда, сложнее. Когда Хан ложится на него, толкается внутрь, растягивает, прижимается лбом ко лбу и закрывает глаза, стараясь выровнять дыхание и задержать белую вспышку ослепляющего финала еще немного, Маккой смыкает руки на изрисованной спине, обнимает так крепко, как только способен.
Никто и никогда не был к нему ближе.
Никто. Никогда.
Маккой словно пробуждается от долгого сна и резко, одним махом осмысливает, где он и что с ним происходит. Их лица совсем рядом, и маски сброшены, и да, Хан
точно выглядит потрясенным до глубины души и потерянным окончательно. Маккой чувствует его внутри, чувствует как часть себя, чувствует маслянистую краску на пальцах, а у Хана в ней почему-то уже испачканы губы. Их тела настолько плотно прижаты друг к другу, настолько сцеплены, слиты, что Хан почти не может двигаться, они лишь слегка покачиваются, как на лодке, но и этого обоим внезапно достаточно.
Потом Хан все же упирается руками в кровать, сгребая в кулаки покрывало, и не разрывает плотную, похожую на хлопок ткань под Маккоем только потому, что случайно держит не в натяг. Его мускулы как стальные канаты, которыми швартуют раритетные суда в приморских городках, Маккой вцепляется в правый бицепс прямо под браслетом, и белый металл на контрасте с кожей обжигает пальцы холодом. Тело Хана — сгусток кипящей энергии, сумасшедшей, дикой, колоссальной, едва поддающейся контролю, но каждый толчок идеально выверен. Голову кружит от этой силы, которую Маккой сейчас может обнимать без опаски.
Со временем к натяжению внутренних мышц, давлению, чувству заполненности добавляется странное, незнакомое наслаждение. Мало-помалу оно нарастает, обращаясь в томное, мягкое блаженство, и Маккой одобрительно мычит в поцелуй и пытается принять еще глубже, податься навстречу, ускорить темп. Оргазм, кажется, совсем рядом, но поймать его не получается, а затем острое, одуряющее удовольствие возникает где-то в солнечном сплетении, заставляет выгибаться и кусать губы.
Хан выходит из него, и почти сразу кончает следом, от пары движений рукой. И не отпускает. Продолжает целовать, нежно, успокаивающе — как не целуют тех, кого просто используют. Маккой хочет перевернуть его на спину, ласкать, пока снова не возбудится (наверняка у аугментов с этим запросто, по десять подходов за ночь), говорить ему разные приятные вещи, признать, может быть, что Хан невероятный, неземной, и даже во всем бескрайнем космосе таких больше нет, и его улучшенные гены совершенно ни при чем, дело вообще не в них.
Но если доктор Леонард Маккой задержится в кровати еще хотя бы на полчаса, отважный капитан Джеймс Тиберий Кирк точно совершит какую-нибудь ужасную, самоубийственную глупость во имя его спасения.
Так что в итоге Маккой произносит это:
— Мне, наверное, надо идти.
Жизнь взрослого ответственного мужчины на службе и в звании — полный отстой.
Уже на пороге он зачем-то оборачивается: Хан лежит на животе, снова смотрит тем самым взглядом, которым смотрел, приказывая не молчать, и спина его — настоящее месиво отпечатков, от танаанского орнамента буквально ничего не осталось. В память, в чертову Память, навек западают особенно четкие следы ладоней на бледных ягодицах — хоть снимай пальцевые узоры для федеральной картотеки.
Невероятно, но после всего в этой спальне произошедшего, доктор Леонард Маккой еще не разучился краснеть.
