***
Сначала возникло что-то белое. Слепящей разновидности. Некоторые из вас наверняка верят во всякую тухлую дребедень: например, что белый — толком и не цвет никакой. Так вот, я пришел, чтобы сказать вам, что белый — это цвет. Без всяких сомнений цвет, и лично мне кажется, что спорить со мной вы не захотите. У железнодорожного полотна — следы ног, утонувших по щиколотку. Деревья под ледяными одеялами. Как вы могли догадаться, кто-то умер. И его не могли просто взять и оставить на земле. Пока это еще не такая беда, но скоро путь впереди восстановят, и поезду нужно будет ехать дальше. Там было двое кондукторов. И мать с дочерью. Один труп. Мать, дочь и труп — упрямы и безмолвны. — Ну чего ты еще от меня хочешь? Один кондуктор был высокий, другой — низкий. Высокий всегда заговаривал первым, хоть и не был начальником. Теперь он посмотрел на низкого и кругленького второго. У того было мясистое красное лицо. — Ну, — ответил он. — Мы не можем их просто здесь бросить, правильно? Терпение высокого кончалось. — Почему нет? Низкий разозлился как черт. Он уперся взглядом в подбородок высокого: — Ты дурной? Омерзение сгущалось на его щеках. Кожа натянулась. — Пошли, — сказал он, оступившись в снегу. — Отнесем обратно в вагон всех троих, если придется. Сообщим на следующую станцию. А я уже совершил самую элементарную ошибку. Не могу передать вам всю степень моего недовольства собой. Сначала я все делал правильно: изучил слепящее снежно-белое небо — оно стояло у окна движущегося вагона. Я прямо-таки вдыхал его, но все равно дал слабину. Я дрогнул — мне стало интересно. Девочка. Любопытство взяло верх, и я разрешил себе задержаться, насколько позволит мое расписание, — и понаблюдать. Через двадцать три минуты, когда поезд остановился, я вылез из вагона за ними. У меня на руках лежала маленькая душа. Я стоял чуть справа от них. Энергичный дуэт кондукторов направился обратно к матери, девочке и трупику мужского пола. Точно помню, в тот день дышал я шумно. Удивляюсь, как кондукторы меня не услышали. Мир уже провисал под тяжестью всего этого снега. Метрах в десяти слева от меня стояла и мерзла бледная девочка с пустым животом и живыми, наполненными желанием жить, серыми глазами. У нее дрожали губы. Она сложила на груди озябшие руки. А на лице книжной воришки замерзли слезы. Поезд шел быстро. Он был набит людьми. В третьем вагоне умер шестилетний мальчик. Книжная воришка и её брат ехали в Иерусалим, где их скоро должны передать приемным родителям. Теперь мы, конечно, знаем, что мальчик не доехал. Когда прекратился кашель, не осталось ничего, кроме ничтожества жизни, что, шаркая, скользнула прочь, или почти беззвучной судороги. Тогда внезапность пробралась к его губам — они были ржаво-бурого цвета и шелушились, как старая покраска. Нужно срочно перекрашивать. Их мать спала. Я вошел в поезд. Мои ноги ступили в загроможденный проход, и в один миг моя ладонь легла на губы мальчика. Никто не заметил. Поезд несся вперед. Кроме девочки. Одним глазом глядя, а другим еще видя сон, книжная воришка — она же Елизавета Мимингер — без вопросов поняла, что младший брат Вернер лежит на боку и мертвый. Его синие глаза смотрели в пол и не видели ничего. В её руке появилась книга, светло-серая обложка. Как её глаза. Мне стало очень жаль, смотря в эти невинные, детские, серые глаза. Мне нужно было ей объяснить, но я не мог, что означает её способность. Хотя, ещё я не мог понять лишь одно — почему книга с именем её брата появилась у неё. Ведь это я и туберкулёз забрал его жизнь, а не она. Тогда я ещё не знал, что её способность может работать и заочно. Один глаз открыт. Один еще во сне. Наверное, лучше бы она совсем спала, но на такое я, по правде, влиять не могу. Сон слетел со второго глаза, и она меня застигла, тут нет сомнений. Как раз когда я встал на колени, вынул душу мальчика и она обмякла в моих распухших руках. Дух мальчика быстро согрелся, но в тот миг, когда я подобрал его, он был вялым и холодным, как мороженое. Начал таять у меня на руках. А потом стал согреваться и согрелся. И выздоровел. А у Елизаветы Мимингер остались только запертая скованность движений и пьяный наскок мыслей. Это не на самом деле. Это не на самом деле. И встряхнуть. Почему они всегда их трясут? Да, знаю, знаю — я допускаю, что это как-то связано с инстинктами. Запрудить течение истины. Сердце девочки в ту минуту было скользким и горячим, и громким, таким громким, громким. Я сглупил — задержался. Посмотреть. И теперь мать. Елизавета разбудила её такой же очумелой тряской. Если вам трудно представить это, вообразите неловкое молчание. Вообразите отчаяние, плывущее кусками и ошметками. Это как тонуть в поезде. Стойко сыпал снег, и поезд остановили из-за работ на поврежденном пути. В поезде выла женщина. Рядом с ней в оцепенении застыла девочка. В панике мать распахнула дверь. Держа на руках трупик, она выбралась на снег. Что оставалось девочке? Только идти следом. Лиза, буду называть её так, как мать, не имела понятия, где оказалась. Кругом все бело, и пока они ждали, ей оставалось только разглядывать выцветшие буквы на табличке. Для Лизы станция была безымянной, здесь-то через два дня и похоронили её брата Вернера. Два дня я занимался своими делами. Как всегда, мотался по всему земному шару, поднося души на конвейер вечности. Видел, как они безвольно катятся прочь. Несколько раз я предостерегал себя: нужно держаться подальше от похорон брата Елизаветы Мимингер. Но не внял своему совету. Приближаясь, я еще издали разглядел кучку людей, стыло торчавших посреди снежной пустыни. Кладбище приветствовало меня как старого друга, и скоро я уже был с ними. Стоял, склонив голову. Еще несколько минут, и мать пошла оттуда со священником. Она благодарила его за службу. Девочка же осталась. Земля подалась под коленями. Настал её час. Все ещё не веря, она принялась копать. Не может быть, что он умер. Не может быть, что он умер. Не может… Почти сразу же снег вгрызся в её кожу. Замерзшая кровь трескалась у неё на руках. Где-то среди всего снега Лиза видела свое разорванное сердце, две его половинки. Каждая рдела и билась в этой белизне. Лишь ощутив на плече костлявую руку, девочка поняла, что за ней вернулась мать. Девочку оттаскивали куда-то волоком. Теплый вопль наполнил ее горло. Они держались за руки. Отпустили последнее, насквозь вымокшее «прости», повернулись и ушли с кладбища, ещё несколько раз оглянувшись. Я же задержался еще на несколько секунд. И помахал. Девочка помахала мне в ответ. Холодок прошёл у меня по спине. Светло-серая книга, которую та все это время держала в кармане пальто, сверкнула.***
Состоялась встреча с чиновниками, ранимые головы подняли вопросы об опоздании и о мальчике. Лиза выглядывала из угла тесного пыльного кабинета, а мать ее, сцепив мысли, сидела на самом жестком стуле. А потом, девочка вновь спряталась в углу коридора, уставившись в другой угол. На меня. — Я Елизавета, — она протянула руку мне для рукопожатия. — Мама называет меня Лиза, а брат называл Лизель. А тебя как зовут? Она обратилась ко мне. Она видит меня. Каким образом? — Старый, добрый англичанин, — первое, что пришло ко мне в голову. Я протянул руку, осознавая, что моя проходит сквозь руку девочки. Неловко. — Ты призрак? — задаёт вопрос она. — Ты тоже умер в том поезде? — Допустим, — кивнул я. Я не уверен, правильно ли это. — Но в поезде я не умирал. — Я не убивала брата, — шепчет она, смотря в пол и мнув в руках книгу. — Правда… — Ты в курсе, что у тебя за способность, да? — я присел на корточки около неё, посмотрев ей в глаза. — Ты умная девочка, Лизель. Я присмотрю за тобой. То, что я только что сказал, было огромной ошибкой для меня, но я не мог отвязаться от неё. Она меня видит, она меня слышит, она меня ощущает. Это впервые. Книжная воришка со способностью «Книжный вор»…и я. Мне нужно было очень многое ей рассказать, в особенности, о её даре и о том, кто я на самом деле. Но нас прервали. Прощание с матерью вышло слюнявым, девочка зарывалась головой в шерстяные изношенные плёсы маминого пальто. Далеко за окраиной Иерусалима был городок под названием Вифлеем. Туда и повезли девочку — на улицу под названием Химмель-штрассе. Немецкий район в еврейском, простите за расизм, городе. Как вспомню сороковые года…нет, не нужно. Himmel = Небеса. Кто бы ни придумал это название, у него имелось здоровое чувство юмора. Не то чтобы там была сущая преисподняя. Нет. Но и никак не рай. Как бы там ни было, Лизель ждали новые родители. Зусак. Они ожидали девочку и мальчика, и на этих детей им должны были выделить небольшое пособие. Никто не хотел оказаться тем вестником, которому придется сообщить Розе Зусак, что мальчик поездки не пережил. Сказать по правде, Розе никто вообще ничего не хотел говорить. В том, что касается характеров, Розе достался не самый ангельский, хотя у нее имелись успехи в воспитании приемных детей. Нескольких она явно перевоспитала. Неожиданно, Дазай сразу же вспомнил: — Тебя мама в детстве не учила, что мальчиков толкать нельзя? — колко бросает Дазай, проводя рукой по своему горлу. — Как раз этому она меня и учила, — девушка ухмыльнулась. — Твоя мать — жестокая женщина, — говорит он, стараясь вывести девушку вновь на эмоции, такие же, как при упоминании отца. — Я знаю, — но Лизель лишь вновь улыбнулась. Для Лизель это была поездка на машине. Прежде на машине она не ездила ни разу. Желудок её непрерывно подскакивал и проваливался, к тому же трепетала тщетная надежда, что они заблудятся или передумают. А помимо прочего она не могла не возвращаться мыслями к матери, которая осталась на вокзале, собираясь уехать снова. Дрожит. Кутается в свое бесполезное пальто. Дожидаясь поезда, она будет грызть ногти. Перрон длинный и неудобный — ломоть холодного цемента. Будет ли она высматривать на обратном пути в том районе место, где похоронен её сын? Или навалится слишком крепкий сон? Машина катила дальше, и Лизель в ней с ужасом ждала последнего, смертельного поворота. День стоял серый — цвета Европы. Вокруг машины задвинули шторы дождя. Замусоленный снег стелется ковром. Бетон, голые деревья — вешалки для шляп — и серый воздух. Как её глаза. Через несколько минут вышел очень высокий человек. Ганс Зусак, приемный отец Лизель. Рядом с одной стороны шла женщина, что привезла девочку, среднего роста. С другой виднелся приземистый силуэт Розы Зусак, которая напоминала комод в наброшенном сверху пальто. На ходу она заметно переваливалась. Почти симпатично, когда б не лицо — будто из мятого картона и раздосадованное, словно Роза с трудом выносила происходящее. Её муж шел прямо, с сигаретой, тлеющей между пальцев. Курил он самокрутки. А дело вот в чем: Лизель не желала выходить из машины. — Makko wei matti nok?— осведомилась Роза Зусак. Затем повторила: — Что такое с ребенком? — сунулась в машину лицом и сказала: — Pcea! Переднее сиденье сложили. Коридор холодного света приглашал девочку выйти. Двигаться она не собиралась. Снаружи сквозь протертый кружок Лизель видела пальцы высокого мужчины — они все еще держали самокрутку. С кончика оступился пепел, несколько раз взлетел и нырнул, пока не рассыпался на земле. Только минут через пятнадцать смогли выманить Лизель из машины. Это сделал высокий человек. Спокойно. Потом была калитка, за которую она уцепилась. Она держалась за столбик и отказывалась войти, а слезы стайкой тащились у неё из глаз. На улице начали собираться люди, пока Роза Зусак не обругала их и они не убрались восвояси. — Чего вылупились, засранцы?***
Дазай с ужасом вынырнул из книги. Нет, она сама его выбросила. Шокировано взглянув, детектив понял, что даже не листал, это был всего лишь первый лист восьмой главы, но как бы он не старался, сейчас мужчина не мог разобрать ни слова. Словно эта книга не хотела его пускать обратно. Осаму активировал способность — не сработало. И тут до него дошло: Смерть, как он понял — мужчина, сам не знает, почему Лиза видит его. Он обомлел, когда та помахала ему, в егоголове это даже не укладывается — Смерть обомлел, а детектив ахуел. Книга ответила на вопрос. Смерть облажался. Как же это звучит…Даже Смерть может облажаться. Взглянул в окно — ночь. Луна, красивая луна, всё ещё светит. Интересно, что сейчас делает эта террористка? Читает Тору или Библию, вздыхая и возмущаясь от нелепости священных писаний? Или крепко спит? Нет. Как у бывшего солдата, Дазай уверен, сон у неё очень чуткий. Слова разобрать не может, все перемешались разом, не давая ему прочитать дальше. Химмель-штрассе. Красивое название, и правда. А её приемная мать напоминает детективу Куникиду — ещё один вечно ворчливый человек. А отец… Одасаку. Нужно проведать его на днях, но а пока, всё его внимание занимают ответы на вопросы. Может, если Осаму задаст новый вопрос, книга смилуется? Но какой же… Придумал моментально. Ты же террористка, Лизель. Тебя боится вся Европа, тебя презирают почти все одарённые, а ты в отместку, как бы ты не скрывала — презираешь их. Для тебя они, эсперы, как для евреев арийцы, во времена Второй мировой войны. Или, тебе это чуждо? Нет, ты сама еврейка, и мать твоя, как он понял, и родная и приемная — тоже. Да, звучит, словно Дазай расист, делящий людей по национальностям, но неужели у священного народа Израиля нет обиды на людей, которые истребляли их народ? Так же и с одарёнными. Только, она сама — одарённая. Почему Осаму говорит с ней в своей голове? Видимо, ему так проще рассуждать. Второй вопрос настиг его в этот же момент: «Почему ты стала террористкой и убийцей, Лизель?». Предположение оказалось верным — Дазай вновь мог читать, а страницы книги резко начали перелистываться сами по себе, пока не дошли до десятой главы. В один момент, он вновь увидел перед собой что-то иное. Улица. Вновь Химмель-штрассе.***
Соседний с Зусак дом занимала семья по фамилии Штайнер. У Штайнеров было шестеро детей. Один, пресловутый Руди, скоро станет лучшим другом Лизель, позже — её товарищем, а иногда и подстрекателем в преступлениях. Лизель познакомилась с ним на улице. Через несколько дней после первой ванны, Мама разрешила Лизель выйти погулять с другими детьми. На Химмель-штрассе дружбы завязывались под открытым небом, невзирая на погоду. Дети редко ходили друг к другу в гости: дома были тесными и в них обычно мало что содержалось. Кроме того, дети предавались любимому занятию, как профессионалы, на улице. Футболу. Команды были хорошо сыграны. Ворота обозначали мусорными баками. Лизель была новенькая, и её тут же впихнули между этими баками. Поначалу все шло очень мило, пока Томми Мюллер не сбил в снег Руди Штайнера, отчаявшись отобрать у него мяч. Снег перестал падать на грязную улицу, и между Руди и Лизель насобиралось мокрых следов. Руди подволокся к мячу, ударил, Лизель бросилась и как-то сумела отбить мяч локтем. Затем поднялась, ухмыляясь, но ей в лицо тут же врезался снежок. Его наполовину слепили из грязи. И влепили дико больно. — Что, нравится? — мальчишка осклабился и побежал догонять мяч. — Засранец, — прошептала Лизель. Язык новой семьи усваивался быстро. Он на восемь месяцев старше Лизель, и у него худые ноги, острые зубы, выпученные синие глаза и волосы лимонного цвета. Один из шести детей в семье Штайнеров, вечно голодный. На Химмель-штрассе его считают немного того. Из-за одного происшествия, о котором редко говорят, но все слышали, — «Происшествия с Джесси Оуэнзом», когда Руди вымазался углем и как-то ночью пришел на местный стадион бежать стометровку. Пусть даже чокнутому, Руди изначально было суждено стать лучшим другом Лизель. Снежок в лицо — бесспорно идеальное начало верной дружбы. Уже через несколько дней Лизель стала ходить в школу вместе со Штайнерами. Мать Руди Циля заставила его пообещать, что он будет провожать новую девочку, — заставила прежде всего потому, что прослышала о том снежке. К чести Руди, он с удовольствием послушался. Он вовсе не был юным женоненавистником, как многие мальчики. Девочки ему очень нравились — и Лизель нравилась (отсюда и снежок). Вообще-то Руди Штайнер был из тех юных нахальных засранцев, которые спят и видят себя с женщинами. Наверное, посреди персонажей и миражей каждого детства отыщется такой ранний малыш. Мальчуган, который решительно не боится противоположного пола — исключительно потому, что эта боязнь свойственна остальным; личность того типа, что не страшится принимать решения. И в нашем случае Руди Штайнер насчет Лизель Зусак уже все решил. В школе Руди настойчиво разыскивал Лизель на каждой перемене. Ему было начхать, что другие фыркают над тупицей новенькой. Он стал помогать ей с самого начала, он будет рядом и потом, когда её тоска перельется через край. Но он будет это делать не бескорыстно. Хуже мальчишки, который тебя ненавидит только одно — мальчишка, который тебя любит. Раз в конце апреля после уроков Руди с Лизель шатались по Химмель-штрассе, собираясь, как обычно, играть в футбол. Было рановато, остальные игроки пока не вышли. На улице они увидели одного сквернослова Пфиффикуса. — Смотри, — махнул Руди. Хлипкая фигура. Белые волосы. Черный дождевик, бурые штаны, разложившиеся ботинки и язык — да еще какой. — Эй, Пфиффикус! Силуэт вдалеке обернулся, и Руди тут же засвистал. Выпрямившись, старик тут же пошел браниться с такой лютостью, в какой нельзя было не признать редкостного таланта. Его настоящего имени, похоже, никто не знал, а если кто и знал, то им его никогда не звали. Только «Пфиффикус» — так зовут того, кто любит свистеть, а Пфиффикус это явно любил. В этот раз Лизель повторила подначку почти машинально. — Пфиффикус! — подхватила она, мигом усваивая подобающую жестокость, которой, судя по всему, требует детство. Свистела она из рук вон плохо, но совершенствоваться было некогда. Старик с воплями погнался за ними. Начав с «гешайссена», он быстро перешел к словам покрепче. Сперва он метил только в мальчишку, но дело скоро дошло и до Лизель. — Шлюха малолетняя! — заорал он. Слово шибануло Лизель по спине. — Я тебя тут раньше не видел! Представьте — назвать шлюхой десятилетнюю девочку. Я хотел его проучить, но у Смерти нет таких привилегий. А вот у Лизель — есть, и я ей об этом уже рассказал. — А ну иди сюда! Это были последние слова, которые услышали на бегу Лизель и Руди. — Пошли, — сказал Руди, когда они немного отдышались. — Вон туда, недалеко! Перед ними тянулась беговая дорожка. Дальше могло быть только одно. И Руди начал. — Сто метров! — подначил он Лизель. — Спорим, я тебя перегоню! Лизель такого не стерпела: — Спорим, не перегонишь! — На что ты споришь, mietyvbash малолетняя? У тебя что, есть деньги? — Откуда? А у тебя? — Нет. — зато у Руди возникла идея. В нем заговорил дон жуан. — Если я перегоню, я тебя поцелую! — он присел и стал закатывать брюки. Лизель встревожилась, чтоб не сказать больше. — Ты зачем это хочешь меня поцеловать? Я же грязная! — А я нет? — Руди явно не понимал, чем делу может помешать капелька грязи. У каждого из них период между ваннами был примерно на середине. Лизель подумала об этом, разглядывая тощие ножки соперника. Почти такие же, как у неё. Никак ему меня не перегнать, подумала она. И серьезно кивнула. Уговор. — Если перегонишь — поцелуешь. А если я перегоню, я на ворота не встаю на футболе. Руди подумал. — Нормально. И они ударили по рукам. Вокруг все было темно-небесным и смутным, сыпались мелкие осколки дождя. Дорожка оказалась грязнее, чем с виду. Бегуны приготовились. Вместо стартового выстрела Руди подбросил в воздух камень. Когда упадет — можно бежать. — Я даже не вижу, где финиш, — пожаловалась Лизель. — А я вижу? Камень врезался в грязь. Они побежали — рядом, толкаясь локтями и пытаясь забежать вперед другого. Скользкая дорожка чавкала под ногами, и метров за двадцать до конца оба разом повалились на землю. — Езус, Мария и Йозеф! — заскулил Руди. — Я весь в говне! — Это не говно, — поправила Лизель, — Это грязь, — хотя не была так уж уверена. Они проехали ещё метров пять к финишу. — Ну что, ничья? Руди оглянулся — сплошь острые зубы и выпученные синие глаза. Пол-лица раскрашено грязью. — Если ничья, мне же всё равно положен поцелуй? — Еще чего! — Лизель поднялась и стала отряхивать грязь с курточки. — Я тебя не поставлю на ворота. — Подавись своими воротами. На обратном пути на Химмель-штрассе Руди предупредил: — Когда-нибудь, Лизель, ты сама до смерти захочешь со мной целоваться. Но Лизель знала другое. Она дала клятву. Никогда в жизни она не станет целовать этого жалкого грязного свинуха, и уж точно не станет сегодня. Сейчас надо заняться делами поважнее. Она оглядела свои доспехи из грязи и огласила очевидное: — Она меня убьет. «Она» — это, конечно, была Роза Зусак, известная также как Мама, — и она впрямь едва не убила. Слово «свинюха» по ходу свершения наказания звучало без продыху. Роза измесила её в фарш.***
Ганс взглянул на неё сверху. Взглянул на девочку, и та робко пожала плечами. Потом он прочел заголовок — сосредоточенно, вслух: — «Вернер Мимингер». Так вот как она называется, подумала Лизель. Хотя я ей уже говорил, только вот, я не знаю, как сейчас она объяснит это отцу. Между ними теперь лежало пятно молчания. Мужчина, девочка, книга. Ганс поднял книгу и заговорил мягко, как вата. — Это твоё? — Да, Папа. — Хочешь почитать? И снова: — Да, папа. Усталая улыбка. Металлические глаза, плавятся. — Значит, давай будем читать. Он понял, я увидел это с самого начала. У Ганса хорошее чутьё на одарённых, очень. Но он ничего не сказал. Желтый свет весь дышал пылью. Лизель сидела на холодных чистых простынях, пристыженная, ликующая. Мысль о намоченной постели грызла её, но сейчас Лизель будет читать. Лизель будет читать книгу. В ней поднялось волнение. Засветились картины читающего десятилетнего гения. Если бы всё было так просто. — Сказать по правде, — заранее оговорился Папа, — Я и сам не такой уж хороший чтец. Но неважно, что он читал медленно. Скорее уж, кстати, что скорость чтения у Папы ниже среднего. Глядишь, не будет очень уж досадовать, что девочка пока неумеха. А всё же сначала, когда Ганс Зусак взял в руки книгу и перелистал страницы, казалось, что ему немного не по себе. Всего шесть глав. Он подошел и сел рядом с девочкой на кровать, откинулся назад, свесив углом ноги. Еще раз оглядел книжку и уронил её на одеяло. Эта ночь прошла быстро. Даже мне было интересно смотреть за тем, как Воровка книг учится читать. Учится читать по книге жизни своего мёртвого брата. — Лизель, держи мешок ровно! Не помни белье! — Да, Мама! Еще через несколько шагов: — Лизель, ты тепло одета?! — Что, Мам? — Saumensch dreckiges, никогда ничего не слышишь! Ты тепло оделась?! К вечеру посвежеет! За углом Папа наклонился завязать шнурок. — Лизель, — попросил он, — Не свернешь мне самокрутку? Ничто бы не доставило Лизель большего удовольствия. Когда разнесли белье, снова направились к реке, которая огибала город. На реке был дощатый мост. Не доходя моста метров тридцать, Лизель с Папой сели в траву — писали слова и вслух читали их, а когда начало темнеть, Ганс вынул аккордеон. Лизель смотрела на него и слушала, и все-таки не сразу заметила растерянность, написанную на его лице в тот вечер, пока он играл. В нем была какая-то перемена. Легкий сдвиг. Лизель замечала, но не осознавала этого до той поры, пока не сошлись все концы. Она не видела, что, играя, Папа что-то выискивает, потому что понятия не имела, что аккордеон Ганса Зусак — это история. В скором будущем история эта прибудет на Химмель-штрассе, 33, в глухой предутренний час, со взъерошенными плечами и в дрожащей куртке. Она принесет чемоданчик, книгу и два вопроса. История. История после истории. История внутри истории. А в тот момент, насколько Лизель было ведомо, история шла только одна, и ей она весьма нравилась. Лизель, растянувшись, устроилась в широких объятьях травы. Закрыла глаза, и слух её ловил ноты. Были, конечно, и трудности. Несколько раз Папа чуть ли не орал на неё. — Ну же, Лизель, — говорил он. — Ты знаешь это слово, ты же знаешь! Именно когда дело, казалось, текло как по маслу, где-нибудь вдруг появлялся затор. Если была хорошая погода, после обеда они шли на речку. В плохую — в подвал. В основном из-за Мамы. Поначалу они пробовали читать на кухне, но там было никак нельзя. — Роза, — однажды заговорил с женой Ганс. Его слова спокойно вклинились в одну из Розиных тирад. — Ты можешь сделать мне одолжение? Роза посмотрела на него от плиты: — Что? — Я тебя прошу. Я тебя умоляю, пожалуйста, закрой рот хотя бы на пять минут? Можете представить себе, что тут было. В итоге Папа и Лизель оказались в подвале. Холодным выдался в Вифлееме тот день, когда началась война и у меня прибавилось работы. Весь мир говорил об этом событии. Газетные заголовки упивались им. Мы не сдадимся. Мы не успокоимся. Победа будет за нами. Наше время пришло. Одарённые из Англии и Франции объявили войну. Если сказать словами Ганса Зусак: Пошла потеха. День объявления войны у Папы был довольно удачным — подвернулась кое-какая работа. По дороге домой он подобрал брошенную газету и не стал останавливаться и совать её в тележку между банками с краской, а свернул и положил за пазуху. К тому времени, как Папа оказался дома, пот перевел типографскую краску на кожу. Газета упала на стол, но сводка новостей осталась пришпилена и к Папиной груди. Наколка. Распахнув рубашку, он смотрел на себя в неуверенном кухонном свете. — Что там написано? — спросила его Лизель. Она переводила взгляд туда-сюда — от черных разводов на Папиной коже к газете. — ЭСПЕРЫ ЗАХВАТЫВАЮТ ЕВРОПУ, — ответил он. И с этим рухнул на стул. Это было начало одной войны. Лизель скоро очутится на другой.***
Дазая вновь выбросило из книги. Первая мысль: «А этот Руди похож на меня?». Но после тот чуть не ударил себя по щеке, стараясь привести в чувства. Осаму зачитался, переходя от вопроса со Смертью к тому, что уже просто сидит и читает то, что вообще не важно. Он ведь задал вопрос! Спросил: «Из-за чего Лиза стала террористкой?», а ему показали это? Это ведь не ответ! Из-за чего стала? Из-за этого мальчишки Руди или из-за того, что папа научил её читать? Или…Дазай что-то пропустил? Чай остыл. Мужчина не сделал ни одного глотка, но не выливать же его. Он хлебнул холодного, крепкого чая, сморщившись. Невкусно, но пить надо. Это как пытка, да? Интересно, если пить холодный и отвратительно невкусный чай, можно умереть? Как минимум — сойти с ума. Ответ книги детектива не устроил, там не было конкретики. Абсолютно никакой. Он увидел только старого друга и отца, игравшего на аккордеоне. И начало войны. Война. Не может же быть, что…привязанность к обычным людям так повлияла на неё? Или, тут все куда серьёзнее? У Дазая слишком много вопросов, но времени на них отвечать нет — уже два часа ночи. В голову пришла последняя надежда. Осаму развернул книгу ещё раз, задавая последний вопрос: — Когда всё пошло не так? Он увидел…вокзал?***
— Не уезжай, Папа. Пожалуйста. — её рука, сжимающая ложку, дрожит. — Сначала Макс ушел. Если и ты уедешь, я не вынесу. — в ответ похмельный мужчина вкапывает локоть в стол и прикрывает правый глаз. — Ты теперь наполовину женщина, Лизель. — ему хочется расплакаться, но он борется. Он пройдет через это. — Заботься о Маме, ладно? И никому не говори, что ты одарённая, ладно? — девочка смогла лишь чуть заметно кивнуть, соглашаясь. — Да, Папа. Он покинул Химмель-штрассе, прихватив своё похмелье и костюм. Отец семьи Штайнер уезжал только через четыре дня. Он зашел к Зусак за час до того, как они отправились на вокзал, и пожелал Гансу всего хорошего. Пришла и семья Штайнеров. Все пожали Гансу руку. Циля обняла его и поцеловала в обе щеки. — Возвращайся живым. — Ладно, Циля. — и сказал он это с полной уверенностью. — Конечно, вернусь. — и даже умудрился посмеяться. — Это ж просто война, так? Одну я уже пережил. Поезд уже стоял у перрона. Они остановились на платформе. Роза обняла его первой. Без слов. Её голова плотно вжалась в грудь Ганса, потом отстранилась. Теперь девочка. — Папа? Молчание. Не уезжай, Папа. Только не уезжай. Пусть за тобой придут, если ты останешься. Только не уезжай, пожалуйста, не уезжай. — Папа? Ни часов, ни минут до расставания: Папа обнимает Лизель. Чтобы сказать что-то, сказать хоть что-нибудь, он говорит через её плечо: — Сможешь приглядеть за моим аккордеоном и своей скрипочкой, Лизель? Я решил его не брать. — но вот он вспоминает, что вправду важно. — И если ещё будут налеты, продолжай читать в убежище. Девочка чувствует неотвязный признак своей немного увеличившейся груди. Ей больно касаться грудью нижних ребер Ганса. — Хорошо, Папа. — она смотрит на ткань его пиджака в миллиметре от своего глаза. И говорит в пиджак. — Ты нам сыграешь, когда вернешься домой? Мы ещё сыграем на скрипке, на фортепьяно, да? После этого Ганс Хуберман улыбнулся своей дочери, а поезд приготовился к отправлению. Ганс протянул руку и нежно взял в неё лицо девочки. — Обещаю тебе, — сказал он и взобрался в вагон. Воспоминание вновь вспыхнуло в голове: — Твой отец был бы рад, узнав, чем ты промышляешь? — спросив, он ожидал, что она мгновенно успокоится, даже разозлится. — Оу…манипуляции пошли значит, — Зусак вздохнула, схватив шатена за воротник рубашки, с силой притягивая его к себе. Она зашептала прямо ему в ухо. — Ты и понятия не имеешь, кем был мой отец и что он сделал, ты даже права не имеешь вспоминать его при мне. Тот пополз, а они смотрели друг на друга. Лизель с Розой махали. Ганс Зусак становился все меньше и меньше, и в руке его не было теперь ничего, кроме воздуха. На платформе люди вокруг постепенно исчезали, пока никого не осталось. Только женщина-комод и тринадцатилетняя девочка. Руди стал другим — он не разговаривал. Мама стала другой — она не бранилась. С Лизель тоже что-то творилось. У неё не возникало желания почитать книгу, как бы она ни убеждала себя, что это её взбодрит. После двенадцати дней отсутствия своего отца на фронте, Руди решил, что с него хватит. Он вбежал в калитку и постучал в дверь Лизель. — At gholehet? — Ken. Ей было все равно, куда он идет и что задумал, но без неё он никуда не пойдет. Они прошли по Химмель-штрассе, и вышли из Вифлеема совсем. Только примерно через час Лизель задала насущный вопрос. До той минуты она только поглядывала на решительное лицо Руди, на прижатые к бокам локти и кулаки в карманах. — Куда мы идем? — А разве не ясно? Лизель старалась не отстать. — Ну, по правде — не совсем. — Я собираюсь его разыскать. — Твоего папу? — Да. — Руди немного подумал. — Нет. Наверное, я лучше разыщу того одарённого! Шаги ускорились. — Зачем? Руди остановился. — Затем, что я хочу его убить. — он даже развернулся на месте, к остальному миру. — Слышали, вы, гады? — заорал он. — Я хочу убить одарённого! Девочка напряглась, а я напрягся с ней. Точно… Руди не знает. Они двинулись дальше и шли так еще пару километров. И вот тогда только Лизель нестерпимо захотелось повернуть назад. — Руди, скоро стемнеет. Он продолжал шагать. — И что? — Я возвращаюсь. Руди остановился и посмотрел на неё так, будто она его предала. — Правильно, книжная воришка. Брось меня. Могу спорить, если бы в конце дороги была какая-нибудь вшивая книжка, ты бы не остановилась. А? Какое-то время оба молчали, но вскоре у Лизель хватило воли. — Думаешь, ты один, свинух? — она отвернулась. — И у тебя только папу забрали… — Что это значит? Лизель быстро подсчитала. Мама. Брат. Макс Ванденбург. Ганс Зусак. Всех больше нет. И у неё никогда не было настоящего отца. — Это значит, — сказала она, — Что я иду домой. Минут пятнадцать она шагала одна, и даже когда рядом возник Руди, слегка запыхавшийся, с потными щеками, ещё больше часа никто не сказал ни слова. Они просто вместе шли домой: ноющие стопы, усталые сердца. Через несколько часов Лизель услышала шум в гостиной. Он дотянулся до её кровати. Она проснулась и лежала без движения, воображая приведения, Папу, грабителей, Макса, но не меня. Она знает, что я не шумлю. До неё донеслись открывание и волочение, потом их сменила пушистая тишина. А тишина — всегда величайший соблазн. Через неделю после дня рождения Лизель в середине июня они с Розой наконец получили подробное письмо от Ганса Зусак. От почтового ящика Лизель мчалась домой бегом и сразу бросилась с письмом к Маме. Роза велела ей прочесть письмо вслух, и обе не смогли скрыть радость, когда Лизель читала про сломанную ногу. Следующая фраза ошарашила её настолько, что девочка прочитала её только про себя. — Что там? — нажала на нее Роза. — Лизель? Лизель подняла глаза от письма и едва не закричала. Сержант Шиппер был верен своему слову. — Он едет домой, Мама. Папа едет домой! Они обнялись посреди кухни, и письмо расплющилось между их телами. Сломанная нога — определенно повод для праздника. Когда Лизель принесла новость в соседний дом, Циля Штайнер пришла в восторг. Она потискала девочку за плечи и крикнула детей. Собравшиеся на кухне семейство Штайнеров, казалось, воспряло духом от известия, что Ганс Зусак возвращается домой. Руди улыбался и смеялся, и Лизель видела, что он честно старается радоваться. И все же чувствовала горький привкус вопросов у него на языке. Почему он? Почему Ганс Зусак, а не мой отец? Вот именно.***
И снова я предлагаю вам взглянуть на конец света. Наверное, чтобы смягчить удар, который вам предстоит, а может, чтобы самому лучше подготовиться к рассказу. Так или иначе, должен сообщить вам, что, когда свет закончился для Лизель Зусак, на Химмель-штрассе шел дождь. Небо капало. Будто кран, который ребенок старался открыть изо всех сил, но не получилось. Сначала капли были холодными. Они упали мне на руки, когда я стоял у лавки с булочками. Я услышал их над собой. Посмотрел сквозь плотные тучи и увидел жестяные самолетики. Я видел, как у них раскрываются животы и оттуда нехотя вываливаются бомбы. Конечно, они сбились с цели. Они часто сбивались. Никто не хотел бомбить Химмель-штрассе. Никто не станет бомбить место, названное в честь рая, правда? Правда же? Бомбы снизошли, и вскоре тучи спеклись, а холодные дождевые капли стали пеплом. На землю посыпались горячие снежинки. В общем, Химмель-штрассе сровняли с землей. Дома разбрызгались с одной стороны дороги на другую. И все это — пока все спали. Спал Руди Штайнер. Спали Мама. Циля Штайнер и пятеро детей. Томми Мюллер. Все спали. Все умирали. Выжил только один человек. Она уцелела, потому что сидела в подвале, перечитывая историю своей жизни, проверяя ошибки. Прежде этот подвал сочли недостаточно глубоким, но в ту ночь седьмого октября он сгодился. Обломки ядрами валились вниз, и через несколько часов, когда в Вифлееме установилась чужая и растрепанная тишина, местный патруль что-то услыхал. Эхо. Там, внизу, где-то под землей, девочка стучала карандашом по банке из-под краски. Они замерли, склонившись ухом к земле, и снова услышав, принялись копать. Цементные глыбы и черепица. Кусок стены с нарисованным капающим солнцем. Жалкого вида аккордеон, выглядывающий из проеденного футляра. Они отбрасывали все это вверх. Убрали ещё кусок разваленной стены, и один увидал волосы книжной воришки. У этого мужчины был такой замечательный смех. Он принимал новорожденного ребенка. — Не могу поверить — она жива! В суетливом галдеже было так много радости, но я не мог разделить их воодушевление. Чуть раньше я нес на одной руке её Маму. Их тела были выложены чуть подальше, вместе с остальными. Мамины картонные губы застыли приоткрытыми, скорее всего — в форме незавершенного храпа. Как богохульствуют все немцы с евреями — Езус, Мария и Йозеф. Спасительные руки вынули Лизель из ямы и отрясли крошки битого камня с ее одежды. — Девушка, — сказали ей, — Сирены запоздали. Что вы делали в подвале? Откуда вы знали? Никто не заметил, что девочка ещё сжимала в руках книгу. В ответ она завизжала. Оглушительный визг живого. — Мама! И ещё раз. Её лицо смялось, и она сорвалась на ещё более высокую и паническую ноту. — Мама! МАМА! Девочку выпустили — она кричала, плакала и выла. Если её и ранило, она еще этого не знала, потому что вырывалась, звала, искала и снова выла. Она все еще стискивала в руках книгу. Отчаянно цеплялась за слова, которые спасли ей жизнь, пока не заметила рядом с собой новую. Книга в пыльно-розовой обложке, с названием: «Роза Зусак». Теперь, захотелось закричать мне. Она не позвала её с собой, не спасла от рокового снаряда. Жаль, что способность её была настолько крупной, что работала неконтролируемо. Теперь уже почти все слова выцвели. Черная книжка рассыпается под бременем моих путешествий. Вот ещё почему я рассказываю эту историю. Что мы говорили недавно? Повторите что-нибудь сколько нужно, и никогда не забудете. И ещё я могу рассказать вам, что было, когда слова книжной воришки остановились и как я вообще узнал всю её историю. Вот как. Представьте, что вы идете в темноте по Химмель-штрассе. Волосы намокают, а давление воздуха вот-вот резко скакнет. Первая бомба попадает в многоквартирный дом Томми Мюллера. Его лицо невинно дергается во сне, и я опускаюсь на колени у его кровати. Потом его сестра. Босые ноги Кристины торчат из-под одеяла. Они совпадают с очерченными следами в уличных классиках. Мизинчики. Их мать спит в паре шагов. В её пепельнице торчат четыре раздавленные сигареты, а потолок, над которым нет крыши, красен, как раскаленная плита. Химмель-штрассе горит. Завыли сирены. — Уже слишком поздно, — прошептал я, — Для этих учений. — потому что их обманули, и обманули дважды. Сначала союзники имитировали налет на Иерусалим, чтобы ударить по Тель-Авиву. Но потом десять самолетов остались. Ну да, сигнал тревоги дали. В Вифлееме он раздался одновременно со взрывами. У Штайнеров я провел пальцами по ровно причесанным волосам Цили, встретил серьезный взгляд серьезного лица спящего Мойши и одного за другим перецеловал на сон грядущий маленьких. Потом Руди. Боже, храни королеву, Руди… Он лежал в кровати с одной из сестер. Должно быть, она лягнула его или оттеснила, захватив большую часть кровати, потому что он лежал на самом краю, обнимая сестренку одной рукой. Мальчик спал. Свеча его волос подпалила постель, и я забрал и его, и Беттину, пока их души еще были под одеялом. Под завалами появилась белая книга. Идеально белая. «Руди Штайнер». Лизель эту книгу не увидит, по крайней мере, не сейчас. По крайней мере, они умерли быстро и холодно им не было. Паренек из самолета, вспомнил я. С плюшевым мишкой. А где утешение для Руди? Где тот, кто хоть как-то возместит украденную жизнь? Кто утешит его в тот миг, когда коврик жизни выдернули у него из-под спящих ног? Никого. Там только я. А из меня не особо хороший утешитель, особенно когда руки такие холодные, а постель теплая. Я мягко нес его по разбитой улице, один глаз у меня был соленым, а сердце — тяжелым, гибельным. Для Руди я постарался чуть больше. Я на мгновение заглянул к нему в душу и увидел выкрасившегося черным мальчика, который выкрикивает имя Джесси Оуэнса, пробегая сквозь воображаемую финишную ленту. Я увидел его по бедра в ледяной воде, в погоне за книгой, и увидел мальчика, который, лежа в кровати, представляет, какой вкус может быть у поцелуя прекрасной соседки. Он сделал мне кое-что, этот мальчик. Всякий раз делает. Это единственный вред от него. Он наступает мне на сердце. Он заставляет меня плакать. Наконец, Зусак. Лизель. Его душа прошептала это имя, пока я её нес. Но в том доме не было никакой Лизель. Во всяком случае, для меня. Для меня была только Роза, и да — мне кажется, я вправду забрал её на середине всхрапа: у неё был открыт рот, а бумажные розовые губы ещё шевелились. Не сомневаюсь, если бы она меня увидела, то назвала бы свинухом, но я бы не оскорбился. Прочитав «Елизавету Мимингер», я узнал, что она всех так называла. Свинух. Свинюха. Особенно тех, кого любила. Её резиновые волосы были распущены. Терлись о подушку, а комод её тела вздымался и опадал с каждым ударом сердца. Не думайте, у этой женщины было сердце. Большое — больше, чем можно предположить. В нём много чего было, сложенного на незримых полках в километры высотой. Не забудьте, это была она — женщина с аккордеоном, пристегнутым к груди той долгой ночью, располосованной луной. Она без единого вопроса на свете стала кормительницей одарённой её первой ночью в Вифлееме. И это она просунула руку в самое глубокое нутро матраса, чтобы отдать книгу рисунков взрослеющей девочке. Горячее небо было красным и размешивалось. Начали завихряться прожилки перца, а мне стало любопытно. Да, да, я помню, что говорил вам в начале. Обычно мое любопытство подводит меня под какие-нибудь ужасающие человеческие вопли, но в этот раз, должен сказать, хоть у меня и оборвалось сердце, я рад, что там был. Когда её выволокли наружу, она и верно завыла и завопила о Розе Зусак. Ополченцы пытались удержать её в своих припорошенных руках, но книжной воришке удалось вырваться. В отчаянии людям, кажется, часто удается такое. Она не понимала, куда бежит, потому что Химмель-штрассе больше не было. Все кругом новое и концесветное. Почему небо красное? Как может падать снег? И почему снежинки обжигают руки? Лизель перешла на шаткую ходьбу и сосредоточилась на том, что впереди. Книжная воришка посмотрела, что это такое тяжелое и жесткое у нее в руке. Книга. Слова. Пальцы разбиты в кровь, как в день ее появления. Ополченец помог ей встать и повел прочь. Горела деревянная ложка. Мимо прошел человек с разломанным футляром, внутри виднелся аккордеон. Лизель увидела его белые зубы и черные ноты между ними. Они улыбнулись ей и спустили на неё осознание реальности. Нас разбомбили, подумала она и обернулась к мужчине, который её вел. — Это аккордеон моего Папы. — и снова. — Это Папин аккордеон. — Не беспокойся, детка, бояться нечего, пойдем чуть подальше. Но Лизель не пошла. Она поглядела, куда человек уносит аккордеон, и двинулась за ним. Красное небо ещё сыпало свой красивый пепел, а Лизель остановила высокого ополченца и сказала: — Если вы не против, я заберу его — это Папин. — она мягко взяла аккордеон из рук человека и понесла. Примерно в этот момент она увидела первое тело. Футляр выскользнул из её руки. Звук как взрыв. Она развернулась на месте и стала смотреть вдоль разрушенного канала, которым стала Химмель-штрассе. Вдалеке двое мужчин несли тело, и она бросилась за ними. Увидев остальных, Лизель закашлялась. Краем уха услышала, как один человек сказал остальным, что на клене нашли тело, разорванное на куски. Потрясенные пижамы, изодранные лица. Сначала она узнала его волосы. Руди? Теперь она сказала не только беззвучно. — Руди? Он лежал на земле: лимонные волосы, закрытые глаза — и книжная воришка бросилась к нему и упала. Выронив книжку. — Руди, — всхлипывала она, — Проснись… — она схватила его за рубашку и едва-едва, не веря, встряхнула. — Руди, проснись. — а небо все разогревалось и сыпало пеплом, а Лизель держала Руди Штайнера спереди за рубашку. — Руди, прошу тебя. — слёзы сражались с её лицом. — Руди, ну пожалуйста, проснись, проснись, черт возьми, я люблю тебя. Ну, Руди, ну, Джесси Оуэнс, не знаешь, что ли, я люблю тебя, проснись, проснись, проснись… Но ничему не было до неё дела. Битый камень громоздился выше. Бетонные холмы с красными шапками. Прекрасная девочка, истоптанная слезами, трясет мертвеца. — Ну, ты, Джесси Оуэнз… Но мальчик не проснулся. Не в силах поверить, Лизель зарылась головой ему в грудь. Она держала его обмякшее тело, не давая ему осесть, пока не пришлось вернуть его на искалеченную землю. Лизель опускала его осторожно. Медленно. Медленно. — Господи, Руди… Лизель склонилась и посмотрела в его безжизненное лицо и поцеловала своего лучшего друга Руди Штайнера в губы, мягко и верно. На вкус он был пыльный и сладкий. Вкус сожаления в тени деревьев и в мерцании коллекции костюмов анархиста. Она целовала Руди долго и мягко, а когда оторвалась от его губ, ещё раз коснулась их пальцами. Руки у неё тряслись, губы полнились, и она еще раз склонилась, на сей раз — не владея собой, и не рассчитала движение. Их зубы стукнулись в уничтоженном мире Химмель-штрассе. Она не сказала ему «прощай». Не смогла и, пробыв около Руди еще несколько минут, с трудом оторвалась от земли. Всегда удивляюсь, на что способны люди, особенно когда по их лицам текут потоки, и они шатаясь и кашляя, идут вперед, ищут и находят. Лизель не побежала, не подошла и вообще не двинулась дальше. Её глаза драили людей и замерли, туманясь, когда она заметила приземистую, как комод, женщину. Это моя Мама. Слова прицепились к ней. — Она не шевелится, — тихо сказала девочка. — Она не шевелится. Может, если бы она простояла, не двигаясь, достаточно долго, то первой бы пошевелилась она, но сколько бы Лизель ни стояла, Мама не двигалась. В тот момент я заметил, что девочка — босая. Довольно дико замечать подобные детали в такой момент. Может, я старался избежать её лица, потому что книжная воришка и впрямь была необратимо разгромлена. В один момент она посмотрела на меня, хотев что-то сказать. Передумала. Мне стало страшно. Она сделала шаг и не хотела делать следующего, но все же пошла дальше. Медленно подошла к Маме и села. Взяла Маму за руку и стала разговаривать с ней. — Помнишь, как я сюда приехала, Мама? Я цеплялась за калитку и плакала. Помнишь, что ты сказала тогда людям на улице? — голос Лизель дрогнул. — Ты сказала: чего вылупились, засранцы? — Лизель погладила Мамино запястье. — Мама, я знаю, что ты… Так здорово, когда ты пришла в школу и сказала, что Макс пришел в себя. А ты знаешь, что я видела тебя с Папиным аккордеоном? — Лизель крепче сжала коченеющую руку. — Я подобралась и смотрела, а ты была такая чудесная. Черт возьми, ты была такая чудесная, Мама. Лизель начала раскачиваться взад-вперед. Пронзительная, тихая, смазанная нота застряла где-то у нее во рту. Теперь я не мог удержаться. Я подошел, чтобы лучше её рассмотреть, и с того мгновения, когда я вновь увидел её лицо, я понял: вот кого она любила больше всего. Она резко глянула на меня. — Ты мне должен, мерзость, — прошептала она. И вновь уткнулась в Маму. Взглядом она гладила этого человека по лицу. По складке на щеке. Книжная воришка плакала, пока её нежно уводили прочь. Позже вспомнили про аккордеон, но никто не заметил книжку. Было много работы, и вместе с собранием других материалов, на «Лизель Зусак» и «Роза Зусак» несколько раз наступили и в конце концов их подняли и, не взглянув, бросили в грузовик с мусором. За миг до того, как грузовик тронулся, я быстро вскарабкался в кузов и подхватил книгу рукой… Повезло, что я там оказался.***
Дазай захлопнул книгу к херам и сидел с опустевшим взглядом, смотря в стену напротив. Осознавая, и даже видя краем глаза, что в книге буквы не расплываются, он не хотел смотреть. Потому что — это ещё не конец, а ему почему-то внезапно стало очень больно. Детективу нужно было прийти в себя, освежить взгляд и память. Что ещё может произойти такого, если этого недостаточно? Что? Аккуратно наливая воду в стакан, он лишь успел взглянуть на часы — глубокая ночь уже отступила, почти рассвет. Три ночи, если быть точным. Время летит максимально быстро. Чая не хотелось. Осаму словно побывал там. Видел её, тринадцатилетнюю, орущую от безысходности и боли. Мужчина понял. Всё понял. Осознал, к чему был Руди, к чему была мать и отец. К чему были все эти люди. Все мертвы, а у двоих — книги. Какого хера? Ему никто не даст ответа, даже книга, даже Смерть, даже Зусак. Он выпил стакан воды залпом. Не понимая, почему на него снизошёл такой мандраж, детектив грубо отставил стакан в сторону, нахмурившись. Как же ему повезло. что стены его собственной квартиры скрываю не только тело, но и душу. Дазай почувствовал душевное волнение от грозящей или ожидаемой опасности, хоть её и быть не могло. От нахлынувшего страха гибели, сознание напрочь отказывалось думать здраво. В ушах жутко гудит, сердце рвется наружу и в желудке все переворачивается. Пульс участился. Легкая дрожь ступила по телу, он зажался в себе, искренне надеясь, что это скоро закончится. Вдох. Выдох. Детектив готов дочитать. Только вот, текст был...***
Её потрепало и влево и вправо. Не знает, где сесть. Где её место? Такое чувство, словно девочка заблудилась в поле. Слова чьи-то украла, но каяться поздно. Где её место? Это было страшно. Лизель думала, что с её спасением всё закончится, думала, что сможет пойти своей дорогой, похоронить родных и всё. Жить дальше, играя на скрипке, на фортепьяно, на папином аккордеоне. Подростковый мозг ошибся. Обычно, она не ошибалась, но в этот раз она пиздец как ошиблась. Ей не хотелось ничего. Жизнь тринадцатилетней девочки со двора закончилась тем утром. Её, и всех оставшихся выживших, привезли в роддом. Спустя пять дней на их земле началась самая настоящая война — одарённые травили людей, как тараканов. Убивали, как корову на убой. В роддоме было много ребят, женщин, мужчин. Из всех них Зусак единственная была ходячая. В какой-то момент осталось четверо раненных. Было страшно, когда она с Мамой и Папой прятали в подвале одарённого, которого должны были казнить за нечистоту крови, но сидеть тут, между двух детских трупов — куда страшнее. Хочет к папе… Где он??? Когда в этой больнице врачи снимали верхнюю одежду, и санитары выносили её, окровавленную, в коридор, около эвакуационного выхода, там лежала гора. Гора, до потолка, окровавленных вещей. Раненные лежали в коридорах, под стенками. Просто на полу. В коридорах. Там лежали отдельно руки. Отдельно ноги. Отдельно даже голова одна была. Были такие дни, когда в коридоре больницы, стоял такой уровень крови, что ты идёшь, а она хлюпает у тебя под ногами. Хотя, после такого детский страх крови исчез. Но было невыносимо грязно. Мама уже прибила бы их за такое, но её нет. Тут ничего нет. Никто не будет убирать кровь с пола. Сегодня Лизель шла по коридору, дабы понять, есть ли тут кто-то из её знакомых вообще. Но она увидела двух военных, в больнице, это были их солдаты. И без задней мысли девчонка подошла к одному, и сказала: — Слушай, ты можешь мне где-то достать одну сигарету? — ей дико хотелось покурить. Папину самокрутку. Видимо, у той было всё написано на лице. Он говорит: — Да, подожди, я достану тебе сигарету. Пару движений из коридора в палату и обратно. Он достал. — А ну-ка пойдём со мной покурим, — сказал военный. Они вышли. Чёрный дым вокруг, летят снаряды, летят мины. Закурили. Лизель ещё думала - "почему этот солдат так странно тулится ко мне?". До неё дошло. Он прикрывал её. Он-то в броне. Он Лизель закрывал от осколков. А она стоит, вся в крови. Светлая кофта пропиталась ей. Рукава по локоть в крови знакомых, к крови мамы, в крови Руди. Руки в крови. Она их даже помыть не может, потому что воды нет. Курилось хорошо, пока та не заметила его. Он стоял, как всегда, поодаль, лишь наблюдая. "Предатель" - думала Зусак. "Он должен мне за все жизни моих близких вперёд. Но всё же, помощь мне его сейчас нужна была, как никогда". Она мысленно задала вопрос, а он кивнул. Ей тут же стало ясно, что её собственная смерть будет необратимой. Лизель всего тринадцать лет, возможно, этот дядя примет её за сумасшедшую малолетку, которая готова просто покончить жизнь самоубийством, лишь бы не жить. Так она ещё и одарённая. А такие, как он — воюют против них. Зусак сжала кулак свободной руки. Вздохнула всей грудью, забыв, что сделала тягу. Закашлялась. Чёрт. Вновь вдох, но аккуратный. Пора. Лизель ненавидит тех, кто забрал у неё всё. Ненавидит тех, кто забрал всё у обычных людей. Лизель Зусак ненавидит эсперов. — Вам добровольцы не нужны? — спросила она у солдата, почти докурившего.***
Вновь квартира детектива, вновь книга в тёмно-бордовой обложке на его коленях. Вновь перепутанные слова. Вновь мандраж по телу. Пазлы в голове сошлись. Кусочек оттуда, кусочек оттуда — картина. Лизель была жалкой в его глазах, грязной и напуганной девочкой, которая делает вид, что довольна собой и своей жизнью. Клоунесса, меняющая маски, как перчатки. Арлекино — тот, который из итальянской комедии дель арте, самая популярная маска итальянского площадного театра. Арлекин весел и наивен, не так умён, не так ловок, не так изворотлив, как Бригелла, потому легко совершает глупости, но следующие за этим наказания воспринимает с улыбкой. Он лентяй и ищет любой возможности увильнуть от работы и подремать, он обжора и бабник, но при этом учтив и скромен. И если Бригелла вызывает восхищение своей ловкостью, то Арлекин должен вызывать сочувствие к его смешным невзгодам и ребяческим горестям. Или же, ты всё же Бригелла? Ловкий и изворотливый, часто вороватый слуга; развязный с женщинами, наглый со стариками, храбрый с трусами, но услужливый перед сильными; всегда криклив и многоречив. Поначалу злой и безжалостный, к XVIII в. Бригелла становится более мягким и весёлым. Он всегда против стариков, которые мешают молодым жить, любить и добиваться счастья. От актёров, играющих эту маску, требуется умение играть на гитаре и владение элементарными акробатическими трюками. Нет, Лизель - Арлекин. Бригелла - Дазай. Решено. Почти четыре утра, но ещё не светает. Осень, как никак. Расслабившись, уже собираясь вставать, вылить этот чертов чай в раковину, Дазай услышал шорох со стороны входной двери. Пришлось замереть, чтобы удостовериться. Может, эта пожилая соседка наконец нашла клиентов, которые были согласны жить в таких условиях? Но ему не послышалось. Кто-то пытается взломать его дверь. Взломать, не выбить — это Осаму настораживало ещё больше. Тихо поднявшись, так тихо, как только он мог, на носках детектив пробрался к двери, стараясь заглянуть в глазок. Никого? Но замок всё ещё пытаются низвести до атомов. Это было очень забавно, хотелось взглянуть на того человека, что решил обчистить ночью чью-то квартиру, не представляя, что у Дазая даже нечего красть. Смешно, как бы не заржать ему на всю квартиру, отпугнув грабителя. Да, ладно, у него получилось. Замок щёлкнул. Ох, прости, мистер-грабитель, но Осаму придётся тебе врезать и вызвать полицию. Господи, какой он законопослушный, аж диву сам себе дается. Дверь потихоньку начала отворятся, а в темноте нежданный гость даже не заметил притаившегося мужчину. Дазай решил не сильно размахиваться, ибо судя по росту, эту полторашку может и снести к чертям, он откинется к перилам и вовсе перелетит через них. Тогда, Осаму убьет бедного человека, а ему это не нужно. Немного размахнется, хотя в этой темноте он даже не знает, куда бить. Спасает только небольшое свечение лампы, которая стоит в гостиной. Похоже, Осаму попал попал в нос. — Сукин сын, Осай Дазаму! — услышал тот знакомый женский крик и инстинктивно скривился. — Ты сломал мне нос!