Every day I wake up, then I start to break up Lonely is a man without love Every day I start out, then I cry my heart out Lonely is a man without love
Часть третья: «И никого не стало» Арка «начинающая с чистого листа и разделяющая повествование надвое»
Прошло слишком много лет с того момента, как Джордж Оруэлл без страха посещал родительский дом. Он не помнит лиц, не помнит голосов, ибо расстался с ними довольно рано. Родословная «Блэр» закончилась на нем после смены имени с десяток лет назад. Эрик Артур Блэр. Первый сын, старший, на момент его семнадцатилетия — единственный ребенок в семье, в ходе несчастного случая. Джордж совсем не из тех людей, готовых поделиться своим прошлым даже с самыми близкими. Хотя, по воле случая, — у него таких нет. То, с чего всё началось, никого не интересовало, а он только был этому рад. Но вот сейчас Оруэлл впервые за двадцать с хвостиком лет посещает родительский дом не на пару минут, и далеко не один. Мужчина закрылся в старом кабинете своего отца, списывая всё на усталость и разницу в часовых поясах, от которой тот отвык, оставляя остальную часть помещения на своих коллег. Милый домик на Уилтон Плейс 31. Джордж и отцовское кресло прямиком из его воспоминаний. Пахнет в доме совсем не отцом, не пылью, не сыростью от навалившегося снега и дождей, а одной единственной: Матерью. Прелестная и любимая Ида Блэр. Да что уж там таить — вся семья была любимчиками округа. Ричард, Ида и двое милейших детей — Эрик и младшая сестра Аврил. Самые дружелюбные, успешные и сплоченные. Серьезно, Уилтон Плейс обожало эту семейку всем сердцем! Аврил утонула, Ида повесилась в спальне, а отец семейства, Ричард, уехал подальше из города, но в последствии был найден застреленным на обочине какой-то трассы. Но на это были свои причины. Никто из них не заслуживал такой участи, а особенно горячо любимая Джорджем мама — добрейшая женщина, перед которой он был так виноват. Жаль, что только к семнадцати годам он понял, как сильно ошибался в каждом своём близком. И в матери, и в отце, и в лучших друзьях, и в наставнике, и в любимой женщине. Всё стремительно покатилось по наклонной вниз. Привело к тому, что в почти сорок Оруэлл больше не верит в свободу, людям и самому себе.22 года назад. Imperial College London.
Маневрируя меж коридоров одного из старинных корпусов колледжа, Эрик поправляет очки на переносице, чтобы пол под ногами казался четче. Он всегда так делает — проходя мимо других студентов, никогда не глядит прямо, не поднимает глаз. Его неприродная гетерохромия слегка пугает окружающих. Понятное дело, не всегда на своем пути можно встретить и столкнуться с человеком, цвет глаз которого кричит о ненормальности происходящего. Правый — природный, прекраснейший мутно-светло-зеленый, а вот левый… пугающе-странно-красный. Особенность его вопит об одаренности и отличием от обычных студентов, но главная проблема в том, что Эрик Артур Блэр никакой не одаренный и никогда им не был. И гетерохромия эта, ненормальная, у него не с рождения. Май за окнами благоухает тополиным пухом, амброзией и горячим, знойным ветерком. Эрик, высоченный и худой, останавливается около окна, опираясь бедрами на подоконник. И вот он действительно здесь. Он действительно учится в этих стенах, имеет право летать по коридорам и изучать библиотеки в поисках нового и неизведанного, имеет право обучаться среди таких же уникумов, а его наставником выступает один из близких друзей детства. Эрик глубоко вздыхает, улыбаясь своим мыслям. Хотелось бы, чтобы на зачете по биохимии его мысли были бы такими же позитивными. Краем уха он слышит ярко выраженный в здешних стенах американский акцент и понимает, что он наконец нашел того, кого искал последние десять минут. Легко поворачивает голову в даль коридора: там, идя, разговаривая, и параллельно жуя булку, возвышается один из его лучших друзей, студент по обмену из Иллинойса — Рэй Брэдбери. Каким таким чудом этот чудак сумел попасть в такой престижный колледж, будучи выходцем из бедной, никому не нужной, американской семейки? Что же, наставник Эрика постарался и тут. Из-за затруднённого материального положения семьи денег на высшее образование не было, и Брэдбери мог бы никуда не поступить, если бы блондинистая выскочка, а-ля, университетский гений, не предложил оплатить всё обучение за него, но при условии, что тот переедет в Лондон и будет на попечительстве. Рэй, если не врать, действительно был местной звездой. Эрик даже завидовал такому положению дел — сам же Блэр всегда был и будет сыном своего богатенького папаши, чей пра-пра-пра-прадед основал так называемый Лондонский Элитный Клуб и объединил живущие на территории семьи в одну, большую и, по факту, мерзкую секту. Секту по отмывке денег, секту поклоняющуюся деньгам, секту из богатеньких и счастливых семей, готовых разорвать друг дружке глотки. Фамилий было столько, что по пальцам не пересчитать: Хаксли, Бронте, Диккенс, Кристи, Шелли, Уэллс, Гейман, Блэр, Браунелл и так далее. Эти девятеро фамилий — лишь конченная верхушка айсберга. Эрик, в принципе, никогда не высказывал своё правдивое отношение к такому «сословию». Ему казалось, что старшее поколение никогда его не поймет, а потому надо сидеть тихо и пользоваться родительскими деньгами, чтобы, в итоге, стать таким же как они. Брэдбери прощается в одногруппником, тут же окрыленный спешит к другу вприпрыжку. Коричневые кудри Рэя подпрыгивают вместе с ним, превращая небрежное подобие укладки в гнездо на голове. У него ещё и глаза по-щенячьи преданные и огромные, блестят древесной корой. Кожа загорелая, а студенческая форма помята и одета наспех. Эрик приятно улыбается другу небольшой, но милой улыбкой — парень искриться от радости в ответ. Дружеское, тайное рукопожатие при каждой встрече никто не отменял. — Эри-и-и-к! — тянет Рэй, сияя. — Первая пара по финансам в этом семестре была такой крутой! Никогда бы не подумал, что четвертый факультет мне действительно подойдет. Брэдбери первогодка, а Блэр уже на втором курсе. Брэдбери на четвертом факультете — Бизнес, Блэр на третьем — Естественные науки. Брэдбери сияет от радости и полученной возможности, а Блэр лишь тихонечко кивает, понимая, что быть химиком предначертано ему судьбой. Вот только не понятно, какой. Сам ли он сделал этот выбор или наставник подбил его на это? Всё таки, метя на место Королевского Учёного, не мудрено, что подчиненные, попечители, друзья и связи ему пригодятся везде. Эрик тихо хмыкает своим мыслям, отгоняя навязчивые — Олди хоть и уж изворотливый, но не крыса канализационная. Ну, наверное. — Рад за тебя, — отвечает Эрик, пожимая плечами. — У тебя окно? — Ага, одно, — Брэдбери кивает, прожевывая всю ту же булку. — У тебя? — Тоже, — улыбается Блэр. — У профессоров собрание. — И какие вершины мы будем покорять эти полтора часа? — смеется Рэй, смахивая со щек крошки. — МакДональдс за углом или забежим в корпус к Соне? — Соня сегодня, как истинная соня, проспала и не приехала, — отвечает Эрик, пока в мыслях отчетливо мелькают её русые кудряшки. — А мы сегодня будем покорять музейные вершины и проверим как дела у новоиспеченного папаши. — А-а-а, — тянет Брэдбери. — Так блондиночка уже вернулся на работу? Быстро он. Когда у меня родилась младшая сестра, мой старик месяц пытался научиться правильно пеленать. Блэр лишь хихикнул, пожимая плечами. Поправив портфель и сумку, каждый свое, они хихикая направились к выходу из корпуса, поспешив в рядом расположенный Музей Науки. Имперский колледж входит в Золотой треугольник, представляющий собой группу самых элитных британских университетов также включающий в себя Оксфордский и Кембриджский. Эрик, Рэй и Соня — их компашка тоже носит такое название. Три разных факультета, три разных специальности, три разных характера и подхода. И наставник у всех троих тот же. Трое золотых учеников у золотого учителя. Золото, золото, золото. Везде это чёртово золото. Если сравнивать мои высказывания о том, что Европа окрашена в серый, то Великобритания, в этой картине темных мазков, пестрит ярким пятном. Выметаясь из корпуса, в лицо тут же бьет зной и летит пух. Лондонская студенческая молодежь примостилась кто-где: компашки бесцеремонно сидят на форменных пиджаках, положив на траву, кто-то занимает бордюр и ступеньки. Эрик и Рэй проходят мимо — первый с, как всегда, опущенной в пол головой, второй же лучезарно улыбаясь майскому солнцу и людям, которые в тайне уже тысячу раз перемыли ему косточки. Эрик понимает, откуда ноги растут у большинства слухов. Осознает, что такие выделенные ученики, как они, будут всегда и у всех на слуху. Например, его отношения с Соней в один момент подняли среди студентов такой фурор, что наставнику неделю пришлось умолять юную Браунелл вернуться на учебу. А неделя его времени стоит просто космических денег. Спустя минут семь оба парня заходят прямиком в убранство культурного наследия. Под сводами грандиозного вестибюля прячется сокровищница знаний, словно оживший пергамент, полный загадок и открытий. Шагнув внутрь, окутывает их атмосфера прошлого и будущего, подобная вихрю времени. Эрик до сих пор диву дается, как наставник, имея высшую классификацию в сфере естественных наук и параллельно получая второе, медицинское, образование, управляет музеем, до верха заполненным паровыми машинами и гениальными инженерными изобретениями. На каждом этаже музея открывается новая глава в истории науки. Секреты электричества, тайны атома, загадки космоса — все это обретает смысл в стенах Лондонского Музея Науки. Здесь, в мире разноцветных экспонатов и мерцающих диодов, совсем… скучно. Рэю и Эрику не интересны этажи и главный выставочный зал. Они идут дальше, мимо железяк и атомных разработок, заранее достав из карманов студенческие билеты. Сколько бы раз они не заходили на непосещаемую территорию, где корпят над экспонатами реставраторы и ученые, охранник их запомнить не может. Так и сейчас — он пропускает их лишь после того, как внимательно вглядывается в их имена и в базу данных. Помещение, в которое они заходят, выглядит в сто раз интереснее пыльных экспонатов. Здесь просторно, белым бело, куча различных запчастей, пустых и не очень скляночек, стоящих на рабочих столах. Наставник называет это место творческого беспорядка своим личным кабинетом. Этот же наставник сейчас стоит за одним из рабочих столов, ковыряясь отверткой в паровом двигателе. Повернут спиной, так что первое, что видит Эрик, лишь белый лабораторный халат и спадающие из высокого хвоста по спине блондинистые волосы. — Пары прогуливаете? — спрашивает томно и тихо, даже не разворачиваясь к нежданным гостям. — У нас окно, — отвечает Рэй, поправляя портфель на плечах. — А ты отцовство? — Ха-ха, — разворачивается мужчина, озаряя присутствующих лучезарной улыбкой и ярким блеском янтарных глаз. — Мои коллеги просто шокированы — две недели назад сын родился, а я уже на работе. — Что не сделаешь ради должности Королевского Учёного, да, Олди? — хмыкает Блэр, подходя ближе. — Очень остроумно, пусечка, — улыбается во все белоснежные тридцать два блондин, поправив воротник халата. Имя их наставника — Олдос Хаксли. Он же — белобрысая язва. Он же — золотой учитель. Он же — блондинистая выскочка. Он же — университетский гений. И он же — изворотливый уж, управляющий Музеем Науки, богатенький дядечка на белом Ламборджини, конченый магнат, любящий муж, новоиспеченный папаша, закутывающий сына в норковые пеленки и просто милый, всегда улыбчивый, Олди. И всё это — в несчастные двадцать три года. Как он всё это успевает? — И как назвали? — склоняет голову в вопросе Брэдбери. — Мэтью, — как-то слишком горделиво отвечает Олдос, довольно улыбаясь. Эрик и Рэй переглядываются, хором выдавая: — Ужас. — Ах вы… — хмыкает Хаксли, скрещивая руки на груди. — Имя, вообще-то, выбирал я. Двое парней вновь переглядываются, отвечая разом: — Полный кошмар. — Тц, — закатывает мужчина глаза, разворачиваясь обратно к паровому двигателю. — Вот будут свои дети — поймёте. — У-у-у, ну всё, — качает головой Рэй, вздыхая. — Так причитать, видимо, заложено природой. — Заводские настройки, — дополняет мысль друга Эрик. — Вот так всегда, — наигранно вздыхает Олдос, опираясь локтями об рабочую поверхность стола. — Ты их обучаешь, наставляешь, прокладываешь дорожку в люди, а они… — мужчина саркастично хнычет, изображая полную разочарованность. — …издеваются, насмехаются и не понимают огромной ответственности, упавшей на мои хрупкие плечи. — Я бы посмотрел на выражение лица твоей жены, если бы ты ей сказал тоже самое, — смеется Брэдбери, бесцеремонно усаживаясь сверху на рабочий стол. — Ах! Ещё и шантажируют! — Хаксли всплескивает руками. — Боже, за что?.. Рэй, слезь со стола, пожалуйста… Олдос — выходец одной из аристократических семей, но, по сложившимся обстоятельствам, единственный прямой потомок. Мать его погибла когда ему ещё не было четырнадцати, а отец ушел из жизни совсем недавно, около трех лет назад. Унывал ли Хаксли, оставшись одним единственным? Нисколечки. Как только выдалась возможность — Олди тут же расправил крылья за своей спиной, покоряя все вершины, которые он мог. И женился на неземной красоты шатенке с хрустальными глазами, буквально спустя два месяца после кончины отца. Иногда Эрику кажется, что Олдос собственноручно отправил своего старика в мир иной, ибо тот всеми силами противился помолвке единственного сына с простолюдинкой. При всём невысказанном уважении, Блэр даже сейчас допускает такие мысли в адрес наставника. Олди помешанный достигатор, при этом чуткий и мягкий угодник, решающий проблемы любого рода по щелчку пальцев. Думается, что Леонард Хаксли был одной из них. Пока наставник причитает себе под нос ругательства на французском, неизвестном ни для Эрика, ни для Рэя, первый выныривает из мыслей терзающих его разум. Глупости это всё. Какими бы ужасными словами не обзывали Хаксли, поднимать руку или применять физическую силу — точно не в его репертуаре. Тем более, кого-то убить — Эрик посмеивается своим же мыслям. Нет-нет, Олдос совсем не такой, как поговаривают. Он никогда не убьет кого-то из близких, а вот за близких… Тут Блэр уже предполагать не станет. Не его это дело. Если ты не такой, как другие, то обречен на одиночество. Относиться к тебе будут подло. Олдос Хаксли отличался и от отца, и от других наследников выдающихся аристократических семей. Но вместо того, чтобы навсегда остаться одиноким изгоем, мужчина выбрал другой путь. Поэтому он здесь, поэтому Эрик здесь, Рэй, Соня, десятки ученых работают на него, ещё сотни считают Олдоса своим другом. Он — отринувший само понятие элитарности, не стал одиноким изгоем, но, почему-то, в свои семнадцать таковым себя считал Эрик. — О, Эрик, раз уж ты здесь, — лицо наставника вновь застилает добрая улыбка. — Есть к тебе парочка дел. — Да? — оборачивается на блондина Блэр, удивленно хлопая ресницами. — Не хочешь стать крестным? — мужчина склоняет голову на бок, хмыкая. — Мария настаивает, поэтому поручила мне найти достойную кандидатуру. Эрик стоит смирно, не понимая, что он только что услышал и как наставник к такому предложению пришел. «Достойная кандидатура» — звучит слишком нелепо по отношению к нему. Удивляется неподдельно, отчего вызывает у Хаксли сдавленный смешок в ладонь. — Я бы соглашался, если они передумают на счет имени, — вклинивается Рэй, спрыгивая со столешницы. — Брэдбери, — фыркает на него недовольно Олдос. — Сейчас получишь. — Нет, ну а что? «Мэтью» — так помпезно, — шатен безоружно поднимает руки. — «Мэтью Хаксли», бр-р-р, аж дрожь берет. — Хорошо, — прерывает их ответ Блэра. Парень положительно кивает, смотря в янтарные глаза наставника, видя в них признание, перемешанное с благодарностью. Глаза — как много они могут сказать о человеке? Смотря в свои собственные, Эрик лишь хочет вырвать себе левый, окрашенный в красный. Схватить со стола отвертку или стащить скальпель в лаборатории, чтобы стоя перед зеркалом, вонзить его себе в глаз, избавляясь от мук душераздирающих. Блэр вдохновленно иногда вглядывается в серо-голубые глазища Сони, заряжаясь энергией на долгие дни разлуки. Улыбается глазам Рэя, поблескивающим на солнце красивым, медным оттенком. А глаза наставника… Ещё полгода назад они были приглушенно-карими, спокойными, а сам Олдос носил очки, страдая от инфекционного кератита глаз. Практически ослеп, практически его недуг поставил крест на дальнейших амбициях, если бы не одно происшествие. Иногда аварии в лабораториях несут за собой ужасные последствия, а иногда выводят результат в плюс. Работая над инъекцией для предотвращения слепоты, основываясь на биологическом факторе некоторых исцеляющих эсперовских способностей, Хаксли и так хотел быть первым подопытным, но какой-то не слишком квалифицированный работник, (а в кругах поговаривали, что это и вовсе был заговор, чтобы лишить семью Хаксли власти среди элитарных семей), перепутал компоненты, что привело к небольшому взрыву и, собственно, аварии. Пострадавший был один — Олдос. Янтарные глаза его имели свойство светиться в темноте и, пожалуй, это был главный минус. Зрение вернулось, эксперимент удался, а работника, перепутавшего компоненты, не уволили. Дали второй шанс и то, благодаря всё тому же Олдосу. — Второе, — откладывая отвертку в сторону, Хаксли разворачивается к подопечным всем корпусом. — Ты закончил семестр на отлично. — Я в курсе, но ещё нужно дожить до конца этого семестра, — вздыхает Эрик. — Я не про это, — улыбается Олдос, хитро сверкая янтарными глазами. — Через два года правительство хочет запустить кое-какой эксперимент, находящийся в разработке уже лет десять и ищет как раз парочку способных ученых, включая химиков. Отличное продвижение по карьерной лестнице. Думаю, ты отлично подходишь на эту роль. — Мне… Я… — теряет дар речи Эрик всего на пару секунд. — Мне нужно будет подумать над этим. — Я уже внес твою кандидатуру в списки, — отвечает мужчина, спрятав руки в карманы лабораторного халата. — Проект серьезный и думать времени не будет. Мне всерьез кажется, что с твоим багажом знаний, ты легко сможешь стать одним из кураторов. — Кураторство научного эксперимента в семнадцать лет? — испуганно заявляет Блэр. — Олдос, это… — Поправочка, тебе будет девятнадцать, — вклинивается в диалог Рэй и так же быстро исчезает, разглядывая экспонаты на реставрации. — Два дня на подумать, так и быть, — кивает Хаксли, поджимая губы. — Но, поверь, это того стоит. — Ещё скажи, что откажешься от меня, если не соглашусь, — нервно хмыкает Эрик, сглатывая слюну. — Откажусь, — с полной серьезностью в голосе отвечает Олдос, но потом вновь расплывается в улыбке. — Наверное. Эрику такая улыбка встает поперек горла. Знает он Олдоса уж очень давно и хоть и верит в то, что зла ему друг и наставник не желает, закрадывается мысль не самая приятная. Блэр давно научился жить с тем, что некоторые планы и предложения Хаксли — или крышесносные авантюры, или манипулятивные приемчики, для извлечения выгоды. Ах, как же Эрику хочется стать таким же, как он. Если бы было возможно стереть свою личность и создать новую, по образу и подобию Олдоса, он бы незамедлительно сделал бы это. В длинноволосом блондине Эрика завораживает всё от внешности до характера. Принципы и стиль жизни кажутся ему самыми правильными. — Знаешь, Эрик, — хмыкает себе под нос Хаксли, облокачиваясь бедрами об рабочий стол. — Хотя, Рэй, ты тоже послушай. Брэдбери мычит с другого угла лаборатории, высказывая «полную» заинтересованность. На это наставник тяжело вздыхает, но продолжает улыбаться. — Как-то мне сказали, что время — хищник, преследующий нас всю жизнь, — взор янтарных глаз устремился вверх, на белый высокий потолок. — А я верю в то, что время может стать компаньоном, сопровождающим нас, напоминающим, что нужно ценить абсолютно каждый момент в жизни, ибо он никогда не вернется. Предоставленные вам всем возможности такие же. Если вы боитесь, что не дотянете, не сможете, не вывезите — вспомните о том, что такой возможности больше никогда не будет. Вы не догоните её, когда созреете. У вас не мало времени, нет, его навалом. Так используйте его правильно. — Звучит так, словно нам надо забить на тревогу в груди с опасениями и идти напролом, — смеется Рэй, заканчивая мельтешить по лаборатории и останавливаясь около наставника. — А если ошибемся? Подставим, навредим, убьем кого-то? Тоже предлагаешь жить моментом? Был бы на месте наставника не Хаксли, а кто-нибудь другой — Брэдбери выкинули бы на улицу за критику наставлений. Но Олдос тот, кто никогда им прямо ничего не навязывал, не говорил, как поступать, жить и никогда их не затыкал. Всегда вёл диалог. — Затяжное самогрызенье, по согласному мнению всех моралистов, является занятием самым нежелательным, — отвечает Хаксли, ухмыляясь. Мужчина выпрямляется, пожимая плечами. — Поступив скверно, раскайся, загладь, насколько можешь, вину и нацель себя на то, чтобы в следующий раз поступить лучше. Ни в коем случае не предавайся нескончаемой скорби над своей ошибкой. Барахтанье в дерьме — не лучший способ очищения. — Принято, — насмешливо отдает честь Рэй, оборачиваясь на Эрика. — А ты что думаешь? Со всем согласен, как всегда, да? — С мыслью про время — да, но, — говорит юный Блэр, поворачиваясь к Хаксли. — Я ведь знаю твои уловки, Олди. — Да ты что? — смеется тот в ответ, пряча ладони в карманы. — И? — Кто тебе сказал, что время — хищник? — щуриться Блэр, поджимая губы. — Я хотел, чтобы ты догадался, — отвечает ему Хаксли, хмыкая. — Ой, эти ваши любовные интеллектуальные игры терпеть не могу, — недовольно закатывает глаза Брэдбери, цыкая себе под нос. Как Эрик догадался понять было не сложно. Опять же, следовало вернуться к истокам — наставник либо прокладывает подопечным дорожку из желтого кирпича, либо закладывает в сказанное совершенно другой смысл. Последнее для разного: разрядить обстановку, сменить тему, заставить подумать над сказанным более тщательно, перекручивая каждое слово. Это Эрику напоминает ещё кое-кого… Левый глаз инстинктивно задергался. — Отец? Может, мой? — предположил Блэр, прикрыв лицо рукой. Хаксли в который раз хмыкает. Никогда не понятно, выражает ли он так удовлетворение или скептицизм. Так было ещё с самого детства, словно это хмыканье уже вошло в привычку. Семилетний Эрик и двенадцатилетний Олдос были не разлей вода, всегда таскались за друг дружкой хвостиком. Блэр инстинктивно хмуриться от очередной боли в голове, тихо фыркает нервному, неконтролируемому тику левого глаза — ему кажется, что он кого-то забыл. Что кто-то с ними ещё был… Наставник внезапно перескакивает на другую тему: — Помнишь Давида из бара? — Того бродягу, который живет там уже лет… десять? — удивляется Эрик, потирая разболевшийся глаз. — Попрошу, восемь, — уточняет тот, махая головой. — Это он сказал. Недавно вот разговорились с ним… Ты проиграл мне сотню. — А? — вздергивается Блэр. — Он еврей, не швед, — отвечает Хаксли, как-то по странному нахмурившись. — Черт, — фыркает Блэр, наигранно вздыхая. Доставая из кармана кожаный бумажник, юноша вспоминает того мужчину. Не такая уж и большая с тем бродягой у Хаксли разница в возрасте, но все почему-то начали называть его «Дяденькой из бара». Двадцативосьмилетний мужик, а выглядел уже на все пятьдесят — прокуренный голос, дряхлое, слабое тело и ранняя седина в волосах. Уставшие, повидавшие дерьма глаза — серые, пустые, лишенные бликов. Эрик хмыкает, протягивая наставнику две купюры по пятьдесят фунтов и допускает, что тот Давид выглядит так не от хреновой жизни бедного бездомного, а от того, что бухает в том баре уже восьмой год подряд. Только Олдос собирается сказать ещё что-то, как дверь в лабораторию резко распахивается, а на пороге останавливается запыхавшаяся невысокая девушка, лет семнадцати. Русоволосая красавица артистично откидывает длинные волосы с лица назад, победно улыбаясь то ли самой себе, то ли уставившемся на неё парням. Стук каблуков её утонченных босоножек разноситься небольшим эхом, когда она подходит к остальным, теперь уже точно одаривая приветливой улыбкой. Не успевает Эрик удивиться её присутствию здесь, как девушка оборачивается к нему, падая прямо в его объятия, параллельно целуя в щечку. Рэй закатывает глаза, отворачиваясь, а Хаксли уводит взгляд в сторону, ухмыляясь. Соня Браунелл — всегда пахнущая весенними цветами и только-только напечатанными купюрами. Наследница семейства Браунелл — сладкая вишенка на торте из фондовых бирж, коими владеет её семейка. Казалось бы, такая перспективная студентка должна учиться именно на последнем факультете, связанным с бизнесом, но Соня не была бы собой, если бы не могла насолить своим предкам по полной. Благо, Хаксли в моменте успел её отговорить поступать на инженерный, подтолкнув выбрать физические науки, в которых та была хороша. И вот они в сборе — юные химик, математик и бизнесмен. Эрик всё же одаривает девушку потрясенным взглядом: — А ты чего тут? Проспала ведь. — Да Хаксли позвал же, — отвечает та, насмешливо сверкая серыми глазами. — А вас, что, нет?.. — А я знал, что они сами придут, — объясняет Хаксли, довольно хмыкая себе под нос. Теперь недовольные вздохи и закатывания глаз исходят от всей троицы. Они втроем уже понимают, что сейчас их ждет либо нудная лекция касательно поведения, либо Олдос для каждого нашел по небольшой работке. Что из этого нуднее — они решат за чашечкой чая, когда выйдут из помещения, в котором в моменте стало душно. Хаксли, видимо, решил, что сегодня без «либо», и спустя пятнадцать минут ужаснейшей нудной лекции, он ещё и записал Соню в студенческое самоуправление помогать с выставкой в его же музее, а Рэю нашел несколько курсов, связанных с менеджментом и управленской деятельностью. Насчет Эрика и так было понятно — тот самый секретный правительственный проект, но только без двух дней размышлений. Деваться было некуда. Закатывая глаза уже в десятый раз, Брэдбери обессилено завыл, умоляя его прекратить, на что наставник всё же замолк, устало вздыхая. — Так же… — внезапно продолжил Олдос после небольшой паузы, отчего Рэй обреченно закрыл лицо руками, покачиваясь в разные стороны. — Кхм… Так же, мне предложили работу в Итонском колледже, это в тридцати километрах от Лондона, но я сказал, что без своих учеников никуда не поеду, — мужчина улыбнулся, глядя на подопечных. — Поднял вам настроение? — М-м-м, в чем проблема перевести нас? — почесывая затылок, спрашивает Брэдбери. — Или Имперский колледж намного лучше? — Дурак ты, Брэдбери, — фыркает на него язвительно Соня. — Итонский колледж — школа для мальчиков. — Но разве преподавание так далеко от города совместимо с должностью придворного ученого? — интересуется задумчиво Эрик. — В том то и дело, что нет, — ухмыляется Хаксли, незамысловато проводя рукой по длинным волосам. — Боже, да когда эти крысы поганые от меня отстанут? От зависти уже не знают, что выдумать. — Значит, ты отказался не из-за огромной любви к нам, — уныло тянет Рэй. — Тогда, почему это должно нас порадовать после такого объема работы? — И из-за огромной любви к вам тоже, — улыбчиво отвечает Олдос, потрепав подчиненного по волосам. — Что же вы, негодяи и бездельники, без меня делать будете? Блэр не сдержал смешка. Любовь… Для Эрика любовь — это что-то уж слишком проворное, по детски нежное и неуловимое. И его отношения с Соней — живой тому пример. Он слишком юн, чтобы разочароваться в этом чувстве, а поэтому полагается на свои ощущения всецело. Где-то год назад отец, когда узнал про их отношения с Браунелл, выдал ему вот такую вещь: «Любовь выдыхается. Она имеет смысл только в начале — лучшая часть. Когда про неё тебе напоминают песни, когда разговариваешь с ней за ужином и не можешь остановиться, постоянно, как придурок, улыбаешься». Блэр не до конца понимал, как ему на такое реагировать, а потому пришёл с этой фразой к Хаксли. К тому, кто по его мнению, мог бы ему объяснить. Олдос, прежде, чем ответить, долго смеялся, а потом с глубоким выдохом сказал: «Твой отец — несчастный человек», — Эрик до сих пор ночами думает, что это значит. Хаксли продолжал: «Нет, нет, нет… Любовь — это как раз то, что приходит позже, когда чары рассеиваются. И тогда можно ужинать в тишине, потому что вам спокойно. Вы можете одним взглядом читать мысли друг друга. Как можно любить ту, кого не знаешь?». Юный Блэр взглянул на хихикающую Соню из-под полуприкрытых век. Знает ли он её? Мимолетно улыбается — конечно знает. Всё от и до. И хоть стирающее границы между человечностью альтер-эго шепчет ему где-то на затворках разума, что «А ты уверен?», Эрик его не слушает. Хаксли бросает им что-то по типу «На сегодня всё», порождая за этим довольный вздох Брэдбери и то, как реагируя на это, Браунелл бьет друга локтем в бок. Троица натягивает ранцы обратно на плечи, собираясь уходить, как Олдос внезапно разворачивается, кидая вслед: — Эрик, задержись на пару минут. Юноша останавливается, оборачиваясь. Блэр вроде никуда не спешит, но ему хотелось сейчас восполнить утреннее отсутствие своей девушки рядом с ним, а не разговаривать с наставником. Соня, заметив смятение на его лице, берет брюнета под локоть. — Мы далеко отходить не будем, — подмигивает ему девушка. — Подождем в кафетерии. Эрик благодарно ей улыбается, а она довольно щуриться в ответ, приподнимаясь на носочках, целует Блэра в щеку, а потом игриво треплет наспех уложенные утром волосы. Браунелл и Брэдбери скрываются в дверном проёме, оставляя Эрика и Олдоса наедине. — Вот и чего ты хмурый постоянно ходишь?.. — тихо спрашивает Хаксли. — Так редко улыбаешься. Удивленный, Блэр оборачивается на наставника. Олдос вновь вернулся к отвертке и паровому двигателю, разбирая его на части. Его широкие плечи опущены, а янтарные глаза прикрыты и теперь можно заметить, насколько Хаксли выглядит вымученным. Усталость наставника опускается на эти же самые плечи, спину, наседая. Без своей фирменной грации, без зрительного контакта, вот так, со спины, кажется, что Олдос сейчас упадет. — Предпочитаю быть хмурым, но самим собой, — так же тихо отвечает Эрик, боясь нарушить такую располагающую тишину. — А не кем-то другим, хоть и развеселым. — Вот как, — хмыкает Олдос. — По поводу эксперимента — думаю, через пару недель с тобой свяжутся, поэтому сейчас брось все свои силы на окончание семестра. — Так и думал, — кивает Блэр, поджимая губы. — Так а… ты хоть приблизительно знаешь, что за эксперимент? Он видит как на мгновение спина наставника напрягается. Молчит Олдос с минуту, сглатывая. — В узких кругах поговаривают, что будет война, — аккуратно начинает Хаксли, пренебрежительно откидывая от себя отвертку. — Ты знаешь моралистов, что сидят сверху, поэтому объяснять не буду. Хотят сделать искусственного одаренного, которому будет под силу останавливать любые конфликты. Эрик напряженно молчит в ответ, разные мысли сейчас терзают его разум. Хаксли знал, что услышав суть, Блэр откажется, а поэтому специально утаил. Возможно, он и сейчас продолжает утаивать. Наставнику хочется, чтобы его подчиненные были у всех на слуху, востребованными в своих стезях людьми, с опытом и знаниями. Даже не смотря на свой безграничный потенциал и ум, Олдос пока тоже слишком молод, чтобы понимать, что хорошо, а что плохо. — Знаю, что скажешь, — прерывает тишину Хаксли, продолжая. — Выводить одаренных искусственно — совсем не гуманно. Особенно таких масштабов. Мне это не нравиться, но я знаю, что они осознают, что делают. — Почему сам не хочешь курировать? — интересуется Эрик, шмыгнув носом. Мужчина как-то странно хихикает себе под нос, разворачиваясь к подопечному. Отвечает одним лишь словом и всё встает на свои места: — Должность. Эрик угукает, кивая. Иногда ему кажется, что эта самая должность Королевского Ученого дурманит Хаксли, встает перед глазами так, что ничего другого он вокруг себя и перед собой не видит. И это также входит в плату за стабильность. Не одно лишь искусство несовместимо со счастьем, но и наука. Опасная вещь наука: приходится держать ее на крепкой цепи и в наморднике. А эсперы, по мнению большинства, куда опаснее. В каждом крысином логове об этом говорят, в каждом баре публично обсуждают. Если бы мог, мир давно бы поработил одаренных. Некоторые страны, например, под гнётом страха, уже запустили подобные проекты. Эрик слышал, как кто-то в баре говорил о том, что в Европе ужесточают правила, а где-то уже приступили к вылавливанию. В общем, если мир не выберет децентрализацию и не начнет использовать науку как способ создания общества, где все люди могут быть свободными, а не просто служить целям других, то у мира будет только два варианта. Первый вариант — это несколько национальных тоталитарных государств, которые сосредоточены на военной мощи из-за страха перед ядерным оружием, что может привести к гибели цивилизации или постоянному милитаризму. Второй вариант — это одно глобальное тоталитарное государство, которое возникнет из-за социального хаоса, вызванного быстрым технологическим прогрессом, особенно в ядерной области. Это государство станет тиранией из-за потребности в эффективности и стабильности. Хаксли когда-то, в этом же баре, говорил о том, что тирания методами силы неэффективна в их время. Он считал, что общество придет к тирании, когда «раб любит свое рабство». Создать это можно в условиях стабильности и всеобщей деградации. Эрик сидел, впитывал, старался понять хоть малую часть, но никак не мог провести параллели между эсперами и проблемами государств. При чем тут одаренные к политике? Почему все задумались о создании комфортного общества только сейчас, под предлогом войны, а не до этого? Одаренные ведь появились задолго до технического прогресса. Заговорили об этом даже не после того, как прошлый диктатор, названный Большим братом, чуть не объединил европейские страны в одну большую Океанию, а есперов гнали из городов ссаными тряпками, а когда он давным-давно сдох и всё вернулось на круги свое. — Ну, не будем, — прочищает горло Олдос, спокойно улыбаясь. — У вас с Соней всё хорошо? Эрик нахмурился. — Да…? — отвечает неуверенно. — Ну, точнее, да. Соня натура, которую нужно оберегать и контролировать импульсивность. Я, вроде, с этим справляюсь. — Я не про это, — смеется Хаксли себе под нос, скрещивая руки на груди. — Но я рад. Не перестарайся с контролем только, а то будешь как… Большой брат. — Да куда мне до Большого брата? — Блэр рассмеялся вслед, словно услышал самую несусветную чушь в своей жизни. Нарастающее напряжение спало. Иногда надо рассмешить людей, чтобы отвлечь их от намерения вас повесить. Упоминание Большого брата именно такое подвешенное состояние у Эрика и вызывало. Но и сама фраза, действительно, могла вызвать неконтролируемый хохот. Эрик Блэр и Большой брат… Две ипостаси, абсолютно противоположные друг другу. Эрик чуткий, скромный мальчик подросток, а прошлый Большой брат жестокий, манипулятивный, контролирующий ублюдок. Их имена никогда не будут стоять в одном ряду, никто даже не будет ассоциировать их с друг другом, потому что это попросту невозможно. Как антонимы. Наставника такой ответ видимо тоже позабавил. Он всё продолжал тихо хохотать себе под нос, не в состоянии успокоиться. Как когда-то, в детстве, услышав непристойный анекдот или глупую фразу. Потом их отцы ещё долго их отчитывали, а ныне покойный Леонард Хаксли в наказание заставлял учить стихи! Стихи в наказание! Блэр усмехнулся, вспоминая в голове, произнося вслух первые две строчки: — О капитан! Мой капитан! Рейс трудный завершен, — продекламировал Эрик. — Все бури выдержал корабль, увенчан славой он. — Уж близок порт, я слышу звон, народ глядит, ликуя, — хмыкнув, продолжил за ним шепотом Олдос. — Как неуклонно наш корабль взрезает килем струи. — Уверен, ты его и в сорок помнить будешь, — фыркает себе под нос юноша, поправляя ранец на плечах. — Он так тебя гонял. — Только не используй это против меня, как компромат, — пожимает плечами Хаксли, внезапно переключаясь на другую тему. — Как семья? Как мама? — Да… как всегда, нормально, — расплывчато отвечает Эрик, не понимая, какого ответа от него может ждать наставник. — С мамой тоже, ты же её знаешь, она души во мне не чает. Хаксли кидает на подчиненного обеспокоенный взгляд через плечо, скулы инстинктивно напрягаются. Это Эрик так не смешно шутит или что? Но мужчина ничего дальше не говорит, разворачиваясь к рабочему столу. Неконтролируемо теребит отвертки и шестеренки, словно опасается продолжения этого диалога, как зверь огня. — Славно, — прочищает горло Олдос, а потом, всё же немного собравшись, говорит. — Мама хоть чуть-чуть оправилась от смерти Аврил? В голове пищит неприятно, виски начинают пульсировать неконтролируемыми спазмами. Эрик хмуриться, смотря в спину Олдосу как-то уж слишком шокировано. — Смерти… кого? — тихо спрашивает Блэр, склоняя голову на бок. Застывший в оцепенении Хаксли резко распахивает глаза, утыкаясь, застекленным в одно мгновение взглядом, в поверхность стола. Его словно точечно ужалили в сердце, а воздух перекрыли, грубо сжав горло. Он знает, что Эрик, скорее всего, смотрит на него со спины, всего такого напряженного и не понимает, что произошло. Зато понимает Олдос. Бьет озноб, трясутся пальцы, отчего он прячет ладони в карманы. Больнее делает второй вопрос от подчиненного: — Кто такая эта Аврил? — М? — разворачивается Хаксли, спрятав шок далеко в себя. — Ты не помнишь? — Я всех маминых подруг должен в лицо знать? — фыркает Эрик, закатывая глаза. — Так кто это? Давно умерла? Не помнит. Он забыл Аврил. В глазах Олдоса, обрамленных тенью, мерцают далекие огоньки неугасимой тревоги, испепеляющей душу до самых глубин. Вихрь страха, подобный безжалостному океанскому приливу, беспощадно сокрушает его внутренний мир, но лишь на мгновение всплывает на поверхность, затем таинственно исчезает, как тень в темноте. Он тщетно борется с этим потоком, пытаясь удержать свою оболочку невозмутимости, словно последний оплот своего достоинства. Ведь знает, что внезапная амнезия Эрика — его вина. Он, видимо, очень сильно перестарался со своей способностью. Хаксли долю секунды мечется между правдой и ложью. Он должен, нет, обязан вернуть всё на свои места, но может… Так намного лучше? Эрик не помнит ужасов, которые пережил, так может это к лучшему? Мысли прыгают туда-сюда, не зная, в какую сторону податься. Блэр не должен был забывать об этом. Всё вышло из-под контроля, и не важно, к лучшему ли это. — Да, это подруга твоей мамы, — нагло врет Хаксли, порицая самого себя. — Думал, ты в курсе. — Ну, она не особо разговорчивая в последнее время, — пожимает плечами Эрик. — Да что с тобой, Олди? Ты весь побледнел. «Не особо разговорчивая в последнее время» — повторяет он слова подчиненного мысленно. Да Ида Блэр игнорирует своего сына уже десять лет, а не разговаривает семь, с того момента, как один из глаз Эрика внезапно окрасился в красный. В те времена ещё никто из них не подозревал, что за существо такое этот Черный Человек, откуда он взялся в окрестностях Лондона, кого преследовал и чего хотел. В те времена Эрик Блэр, знакомый нам как Джордж Оруэлл, даже не заключил с ним настоящего контракта. Лишь впустил его в себя, так сказать, пожить. Эрик Артур Блэр стал личной теплицей для покинутой и отринутой способности, желавшей лишь слепой мести. Кажется, к настоящему нашему с вами времени он развился, ибо цель его теперь неизвестна даже мне. Я, Смерть, сущность эфемерная, неспособная понять мысли и природу способностей. — Эта подруга… была довольно близка к твоей семье, — тихо отвечает Олдос. — Ты действительно её не помнишь? — Правда, не помню, — честно говорит Блэр, неоднозначно хмурясь. — Даже не замечал за мамой какого-то горя. Что ты натворил, Олдос Хаксли? И насколько тебе сейчас стыдно? — М, вот как, — кивает Олдос, вжимаясь головой в плечи. — Ох, тебя уже заждались. Можешь быть свободен. — Спасибо, — благодарно улыбается Эрик, выкидывая из головы странное поведение наставника, списывая всё на усталость. — До скорого. Олдос не прощается, а лишь слушает юношеские шаги, считает их про себя и громко выдыхает, когда дверь в лабораторию захлопывается с той стороны. На трясущихся ногах мужчина потихоньку опускается на пол, опираясь на стол. Зажмуривается сильно-сильно, дабы постараться хоть чуть-чуть привести себя в чувства, да не выходит никак. Он сейчас завоет, подобно Брэдбери, от непонимания. Никто его не просил помогать, никто не просил лезть, так что можно было считать этот инцидент полной и тотальной виной Олдоса Хаксли. И мужчина просто не представлял, что ему делать. Не понимал, у кого просить совета в первую очередь, ведь вариантов было совсем немного. А вернее — только два.***
Хаксли хотел влететь в общую с супругой спальню с громким возгласом: «Моя драгоценная Маришка, твой муж полнейший кретин!», но за секунду до повышенного тона его остановил требовательный шик Марии и грозный взгляд серых очей. Она кивнула на колыбель, стоявшую рядом с кроватью, прошептав что-то по типу «Он только уснул!». Да и сама миссис Хаксли была истощена после родов, всё ещё страдая от маточного кровотечения, а по мешкам под глазами видно, что не только новорожденный её выматывает, но и постоянный присмотр врачей, практически не покидающих их особняк. Олдос смиловался и растаял, как влюбленный подросток, падая рядом на кровать. Мужчина, по сути, чего только для неё и ради неё не сделает. Даже боготворит временами. — Маришка, твой муж идиот, — тихо говорит Хаксли, утыкаясь носом в её ладонь. — И почему же? — уставшим шепотом спрашивает Мария. — Помнишь Аврил Блэр? — отвечает Олдос, боясь услышать «Кого?». — Младшую сестру Эрика? — удивленно говорит девушка, хлопая длинными ресницами. — Такое разве забудешь, бедняжка… Ты нагнетать пришел? — Он её забыл, — выдыхает Хаксли, закрывая глаза. — Оу, — вздыхает Мария тяжело, проводя тонкими пальцами по щеке мужа. — Может, это к лучшему? Десять лет прошло. — Он забыл, что Ида его ненавидит, — договаривает новость Олдос, замечая, как женская рука напрягается. — А ещё… это всё сделал я. — Ты идиот?! — восклицает Мария, чуть ли не подрываясь на кровати. Олдос аж подскакивает, смотря на девушку перепугано, а потом переводит взгляд на сына, удивляясь, каким образом от такого крика он не проснулся. Со стороны миссис Хаксли выглядит взбешенной. — Что ты здесь забыл тогда? — недовольно цедит она. — Пытаюсь найти вариант решения, — спокойно отвечает тот, аккуратно поднимаясь с мягкого матраса. — Тебе нельзя так резко подрываться, осто… — Одно дело, когда он лично решил забыть, а другое, когда ты это сделал! — шипит она едко. — Олдос, ты как с мальчиком поступаешь? — Да я же не знал, что так получиться, — Хаксли вздыхает, поднимая руки. — Маришка, не кричи только. — Я тебя сейчас на куски порву, — шутливо, а может и нет, отвечает Мария. — Пока не исправишь, в дом не пущу! — Да ты ж не встанешь, — подкалывает её мужчина, уворачиваясь от летящего в него тапка. — Понял. На одном дыхании, попутно уворачиваясь от второго тапка и подушки, Хаксли покидает спальню, а позже и второй этаж особняка, а потом и дом вовсе. Недовольно стучит ногой по асфальту. Улыбается реакции жены, не смотря на ужаснейшую ситуацию — даже после столь осложненных родов она не потеряла свой боевой дух. Хаксли хотелось просто упасть к ней в ноги и побыть мальчиком, совершившим ошибку, не хотевшим её исправлять. Но он отмахивается от этой мысли, понимая, что за свои поступки придется отвечать и искать помощи в самом неочевидном, но одновременно, банальном месте.***
Бар BEAUFORT. Никто не может остаться равнодушным к обаянию этого места и ценам. Свет от теплых свечей танцует на стеклянных стенах, игриво отражаясь, а мягкое освещение подчеркивает изысканность интерьера. Олдос поднимает взгляд — потолок, украшенный деревянными балками, словно приглашающими к загадочным разговорам и философским размышлениям. Идеальное место для роскошных посиделок и тайных встреч. Здесь к тебе все равнодушны. Никто никого не трогает в обычные дни, а вот когда в стенах собирается названная лондонская элита — этот бар превращается в Ад на Земле. Здесь, за барной стойкой, сидит всего пара человек. В их искусных руках бармена обычные ингредиенты превращаются в настоящие произведения искусства. Ароматы свежих фруктов и пряностей наполняют воздух, а звук льда, танцующего в стаканах, создает мелодию, расслабляющую. Хаксли подсаживается к широкоплечему, но завядшему мужчине. Каштановые волосы отросшие до плеч растрепаны небрежно, кое-где просвечивается седина. Всегда уставшие серые глаза проделывают в стакане виски дыру. — Хаксли, Хаксли, Хаксли, — бубнит себе под нос «Дядечка из бара», даже не повернувшись в его сторону. — Что, опять нужен дружеский совет? — Ещё какой, Мемингер, я… — отвечает Олдос, но мужчина его обрывает. — Сколько раз я ещё должен повторить? Пишется Мемингер, произноситься Мимингер, — фыркает мужчина, поднося стакан к губам. — Ещё раз произнесешь мою фамилию неправильно… — Да понял я, просто решил позлить, — хмыкает Хаксли, поворачиваясь к собеседнику всем корпусом. — Давид, помоги. — Ну? — тот выгибает бровь. — Как отменить действие способности?***
Если с Рэем Брэдбери Эрик попрощался ещё после последней пары, то с Соней Браунелл лишь десять минут назад, когда усаживал девушку в такси. Её безбашенные, как и она сама, родители, решили укатить на выходных в загородный дом, поэтому девушке дорога предстояла долгая и скучная. Блэр бы рад поехать с ней, да только что-то тянет его домой. Хочется поддержать маму, раз у неё недавно погибла подруга, да и отец в последнее время весь на взводе. Может, он присоединится к Браунеллам завтра, как только соберется с мыслями после очередного кошмара. Он, наслаждаясь майским вечером, идет вдоль Уилтон Плейс расслабленно, позволяя себе не смотреть под ноги. На небо смотрит, закатное, красивое. Небеса расцветают оттенками персикового и розового, словно покрытые тончайшими шелковыми покрывалами. Солнце, в своем последнем плясе перед тем, как уйти за горизонт, освещает все вокруг золотистыми лучами, словно целуя природу прощальным поцелуем. Хорошо на душе, спокойно, тихо. Он бы душу Дьяволу продал, лишь бы этот вечер никогда не заканчивался. Смеркает. Эрик заходит домой как всегда тихо, даже не задерживаясь на пороге и тут же встречается лицом к лицу с отцом. Ричард Блэр стоит в коридоре померкнув, совсем не ожидая увидеть перед собой сына. — Браунелл на сотовый звонили, сказали, что ты поедешь к ним, — своим привычным серьезным тоном говорит отец. — И тебе привет, пап, — вздыхает Блэр. — Я завтра поеду, сегодня дома. — Тебе лучше уехать сейчас, — отрезает Ричард. — Вещи можешь в… комнате забрать. — Что-то случилось? — встревоженно спрашивает Эрик, снимая ранец с плеч. — Где мама? Ричард Блэр не отвечает, угаснув вовсе. Зеленые глаза устремлены в паркет под ногами, остроносые туфли поддевают небольшой ковер. — Я позвоню Олдосу, пусть он тебя заберет, — переводит тему отец. направляясь к своему сотовому. — Пап? — повторяет опасливо в тишину Эрик, идя за отцом следом в зал. Ричард ему не отвечает, уже набирая знакомый номер. Эрик вздыхает, отбрасывая ранец на диван, ожидая от отца как всегда негативной реакции, что он разносит микробы по квартире. Его старик, Ричард — на самом деле добрый и чуткий человек, но что-то в нем треснуло лет десять назад, только вот Эрик никак не может вспомнить, что произошло. Через зал он глядит на дверь в мамину спальню. Та закрыта, но неплотно, поэтому юноша может догадаться, что она не дома. Через плечо он слышит от отца довольно странную фразу: — Забери его сейчас, пожалуйста. Я расскажу всё потом. Эрик закатывает глаза — ну прям как с маленьким! Тот нехотя собирает по дому вещи, заглядывает в свою комнату, кидая в опустевший ранец пижаму и «Портрет Дориана Грея». Ходит по комнате кругами, не зная, что ещё взять. С чего вдруг такая спешка? Почему сегодня? Что-то случилось? И где, всё-таки, мама? Может, она поехала на похороны этой Аврил и осталась там с ночевкой? Юноша спускается со второго этажа, ища свой плейер и вдруг вспоминает! Мама под шумок забрала его к себе в комнату, что-то бубня под нос. Странно… Эрик хмурится, но восклицания мамы вспомнить не может. Не может даже вспомнить, кричала ли она когда-либо. Машет головой. Да нет же! Его мать — добрейшая в мире женщина! Наверняка забрала, чтобы тоже что-то послушать. Направляясь в мамину комнату, он обходит отца, о чем-то всё ещё говорившему по телефону с Хаксли. И тут, увидев, куда направляется его сын, Ричард резко выступает вперед, загораживая путь. Скидывает сотовый, гневно, хоть и получается у того плохо, хмурясь. — Не ходи туда, — шикает старший Блэр. — Хаксли приедет через пять минут, подожди его у дома. — Да что такое? — восклицает Эрик, сердито щурясь. — Там моя вещь. — Забудь, пожалуйста, про свою вещь, — просит Ричард, смягчаясь. — Эрик, уходи отсюда, прошу. И теперь юноша чувствует необычный привкус этих слов на языке. Что-то не так. Совсем не так. Что-то в комнате. Что-то с мамой. — Пап, — встревоженно говорит юноша, скрещивая руки на груди. — Что случилось? Где мама? Почему ты себя так ведешь? — Всё завтра, Эрик, — пытается завершить разговор мужчина, вытолкнув Эрика из дома. — Я всё расскажу завтра. — Где мама? — не останавливается тот. — А тебе, разве, не всё равно? — отвечает Ричард и тут Эрик замечает, что его голос граничит с всхлипываниями и истерикой. — Ей до тебя не было никакого дела, так и ты, пожалуйста, больше не пытайся. — Что? О чем ты говоришь? — не понимает, пытаясь протиснуться в мамину комнату. — Она там? Что с ней? Ей плохо? Отец вздыхает обессилено. Удерживать рвущемуся в комнату Эрика он больше не собирается. Ричард держался как мог, но отступил, разломавшись на куски. — Эрик, Ида… — начинает тихо, словно не может подобрать правильных слов. — Она… ушла. Сама. Навсегда. Сначала лишь дрожь внутри, неведомое ощущение чего-то невероятного, но неуловимого. Эрик застыл в полушаге от двери. Сердце начинает биться быстрее, словно предчувствуя приближение чего-то необъяснимого. Внезапно, как всплеск холодной воды, он охватывает его тело, заставляя каждую клеточку дрожать от неожиданного напряжения. Эрик оборачивается на отца, до боли сжавшего челюсть. Резко разворачивается обратно к двери. Не берясь за ручку, собирается её распахнуть, надеясь увидеть там пустые полки и шкафы, а не то, о чем он подумал. Быть не может. Не может быть. — Не открывай, — бросает Ричард, испугано обернувшись на сына. Но уже поздно — Эрик толкает дверь, распахивая настежь. Глаза расширяются, словно пытаясь впитать каждую мельчайшую деталь окружающего мира, но все вокруг кажется размытым и неуловимым. Время замедляется. Теперь уже Эрик сжимает челюсть до боли, чтобы не издать истошный крик. Мама в комнате. Висит. А потом резко становится больно. В сердце, на душе, мозг отключается. Но не от вида повешенной матери, от чего-то другого. — Не ходите далеко! — кричит радостная Ида. — Будет дождь! — Да, мам! — отвечает ей семилетний мальчишка, беря под руку черноволосую девочку, младше его на год. — Эрик, я серьезно! — слегка фыркает. — Береги Аврил! Ты за неё в ответе, как за младшую! И тут, в один миг, словно вспыхнувшая молния, шок взрывается внутри, сотрясая всем существом. Эрик резко вспоминает, кто такая Аврил. Аврил Блэр. Младшая сестра. Почему Хаксли соврал? В этот момент мир кажется нереальным, а он сам — пленником бурного вихря чувств и эмоций. Дыхание перехватывает, а мысли сбиваются в кашу, словно осколки стекла. — Ты! — кричит разъяренная Ида, пока Ричард удерживает её за плечи. — Это твоя! Твоя вина! Это ты её убил! — Ида, прошу, — пытается успокоить её отец, оборачиваясь на остальных. Они на похоронах. — Это был несчастный случай. — Не прощу! Убийца! — истерически вопит Ида, как умалишенная. — Ненавижу! Лучше бы умер ты! Эрик осознает, что труситься на полу перед комнатой в каком-то бешенном припадке. Словно с него сняли эмоциональный блок, заглушку, откупорили пробку — и воспоминания полились наружу рекой. А потом понимает, что его кто-то старательно старается поднять и увести. Всё внутри Блэра переворачивается вверх дном, он вспоминает все крики, ссоры, пощечины и ремни. Железная бляшка старается попасть в левый глаз, да от трясущихся рук Иды нельзя дождаться меткости. Мой сын — убийца! Эсперовский сукин сын! Ненавижу! Ненавижу! Чтоб ты сдох! Я научу тебя правильно себя вести! Эрик… Эрик очнись. Эрик! — Эрик, приди в себя, я тут, — трясет его Олдос, старательно пытаясь установить зрительный контакт. — Пойдем, ну, давай, вставай. Пойдем. — Ты… — сдавленно хрипит Блэр, пока Хаксли его поднимает с пола. — Ты спрашивал сегодня про Аврил… Почему ты сказал, что это мамина подруга? Хаксли не отвечает, тянет его за собой через зал и коридор, пока Эрик не прекращая шепчет себе под нос «Почему?». Блэр словно не ощущает, как наставник выволакивает того из дома, помогая, словно раненому, переступать каждую ступеньку. Как усаживает его в машину на переднее сиденье — тоже. Юноша под водой, он видит перед собой только лицо матери, кровь, скользкие камни у озера, слышит только то, как кто-то зовет на помощь и свое сотое «Почему?». К глазам подступают слезы, в горле рвотный комок. Неистово труситься, дергается от грохота автомобильной двери. Ничего не объясняя, Хаксли заводит автомобиль, уезжая куда-то. Всю дорогу Эрик повторяет лишь одно, иногда срываясь на крик: — Почему ты сказал, что это мамина подруга?! Олдос не отвечал, даже не пытался как-то успокоить. В нем самом сейчас бушует такая же буря. Он сделал только хуже, так ещё и увидел покачивающийся на веревке труп женщины, с которой был знаком с самого рождения. Но жертвой себя выставлять не пытался и даже не собирался. Эрику сейчас намного хуже, ой-как хуже. А виной всему… наставник. Не нужно было в это лезть. Не нужно было помогать таким способом! Довольствуйся теперь проделанной работой, Хаксли! Вот до чего может довести твоя, на первый взгляд, безобидная и ненужная способность. Боль психологическую он приглушает! Довыделывался? Не выдерживая, Хаксли паркуется на опустевшей трассе. Эрик не понимает, куда наставник хочет его увезти, да и срать ему хотелось. Олдос аккуратно выдыхает через сложенные трубочкой губы, разворачиваясь к подопечному. — Это сделал я, — начинает говорить сухо. — Что ты?! — кричит Эрик в ответ. — Почему ты не сказал про Аврил правду? Что со мной? — Это сделал я, — повторяет Хаксли, закусывая щеку. — Моя способность. Эрик, пожалуйста, только выслушай. Я хотел помочь, приглушить твою боль об утрате сестры и отвести твое внимание от поведения Иды. Она издевалась над тобой каждый день, но тогда я мог помочь только таким образом. Но всё вышло из-под контроля — я приглушил так сильно, что ты забыл. Это моя вина. Блэр смотрит заплаканными глазами на него выжидающе. В них больше нет шока и грусти, только боль и разочарование. — И давно ты использовал на мне свой дар? — тихо шипит он. — Когда тебе исполнилось четырнадцать, — отвечает напряженно. — Возможно, это просто накопительный эффект. — И что случилось сейчас? — скрепит зубами Эрик, глядя на блондинистую язву из-под полуприкрытых век. — Я отменил способность, — выдыхает Олдос. — Возможно, слишком резко, потому что научился этому буквально полчаса назад. Но, Эрик, я… — Почему?.. — голос Блэра подрагивает предательски. — Олдос, почему? — Потому что ты забы… — Почему ты решил сделать это в день смерти моей матери?! — рявкнул Эрик, а его лицо исказилось в гневной гримасе.Почему?
Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Всё как в тумане. Следующий день. Месяц. Год. Два. А потом кураторство в лаборатории. А потом взрыв. А потом радиопередатчик въелся ему в шею. А потом, после лаборатории… А что было после лаборатории, к этому дому больше не относится. И нечего это вспоминать.Наше время. Лондон. Уилтон Плейс 31. Пятое января.
Находясь в доме уже практически с неделю, Принцип Талиона не замышлял нечто грандиозное, не строил планов исполинских размеров и никого пока не собирался устранять. Лизель Зусак всё ещё не уведомила коллег о переходе «власти» в её ледяные руки. Мэри Шелли ещё ни разу не наведалась на Бромптонское кладбище проведать аккуратную, небольшую могилку. Шева не выпотрошил подвальные залежи дорогого алкоголя. Николай Вороной не запускал черных воронов изучать лондонское, хмурое небо. Трехцветная кошка с говорящим именем спала на подоконнике, иногда спускаясь к миске попить воды. А Джордж Оруэлл из отцовского кабинета начал выходить только последние два дня. Про то, что было после лаборатории — хочется забыть раз и навсегда. Возможно, когда-нибудь, он будет вспоминать последние двадцать лет своей жизни спокойно и без внутренних истерик, перемешанных с рвотными позывами и грудной болью. Возможно, когда-то он вспомнит лицо человека, что привязав его к стулу, настойчиво твердил всего четыре фразы:Война — это мир, свобода — это рабство, незнание — сила.
Взглянув алыми глазами из-под ресниц на притаившуюся в кресле Зусак, дополнил про себя:Власть — не средство; она — цель.
Как бы ему не хотелось, но подсознание начало играть с ним в опасную игру — воспоминания всё же всплывали на задворках разума, напоминали едкой горечью в горле. Дышать он начинал тяжело, сбивался и не мог собраться. Сколько же лет ему потребуется для того, чтобы принять? Понять, что он — нихера не руководящий другими царь и король, а та власть, что все эти годы бережно покоилась у него на руках, — чистой воды подачка. Выдрессировали его. Перекроили. Резали скальпелем вдоль идеалов, принципов, а он что в ответ? Делал это потом и с другими. Перекраивал, перешивал, дрессировал. И Джорджу Оруэллу понадобилось по меньшей мере лет двадцать-пятнадцать, чтобы осознать, что он может не быть выдрессированным щеночком. Что можно по другому.— Сколько я показываю пальцев, Оруэлл?
Что можно было бы по другому.— Четыре.
Что нужно было по другому. Свобода — это ни черта не рабство, Джордж Оруэлл. Шева тарахтел тарелками на кухне, свободной рукой отгоняя от стола Вороного, что пытался до трапезы ухватить себе кусок огурца или помидора. Панянка выгнулась в спине, тихо зевнула и опять скрыла морду в пушистом хвосте. Мэри и вовсе, заказала пиццу, и сидела в гостиной, притаившись в ожидании. Зусак скучающе перелистывала страницы книги в золотистой обложке, иногда поглядывая то в угол, то в зашторенное окно, то ещё куда-то, пока Оруэлл отгонял от себя воспоминаний, очерняющих разум и душу. Никто не мог собраться с мыслями, чтобы просто сесть и поговорить. Обсудить план или просто перекинуться парочкой фраз — не важно. Казалось, всё шло своим чередом и Принцип Талиона просто спокойно восстанавливали силы, да только вот от переживаний, что будет завтра, не сбежать и не скрыться в опустевшем домике. Они нагонят каждого. Чувствовалось, что проблемы в скором времени накроют их с головой. Поэтому и молчали, отдаляясь от зловещего момента подальше. А Черный Человек, не забываем и о его присутствии тоже, будет наблюдать за этим, занимая на сцене место самое отдаленное от зрительских глаз. Кто же он такой? Откуда он на самом деле взялся? И чего он хочет на самом деле? Есть ли у него цель повсеместная или существо это только играет с людскими судьбами, как хочет? Лизель кажется, что ответ и на этот вопрос вот-вот настигнет её и, к сожалению, он будет вовсе неутешительный, но, кажется, неожиданный. В Лондоне, почему-то, её настигает поистине странное чувство. Словно она что-то давным-давно потеряла и нужно сделать всего пару шагов, чтобы обрести это вновь. Лондон вдыхает в неё жизнь и стремительно иссушивает разум. В прошлый визит женщина лишь сидела в квартире, послушно выполняя все приказы Оруэлла и никогда не напрашивалась с ним на встречи, на которых он договаривался с какими-то людьми о помощи. Теперь, она с тяжелым вздохом понимает — это предстоит делать ей. Ей говорить, ей договариваться, ей становиться центром и мишенью. И чутье подсказывает ей — за эти четыре месяца она увидит в людях столько говна, услышит столько грязи, столько жесткости, коих не видела прежде. — Ну и рожи у вас кислые, — фыркает недовольно Шева, кивая на кухню. — Я приготовил салат и бутеры. Долго эта ваша пицца ещё ехать будет? — Да вот, с минуты на минуту, — отвечает Мэри, отрывая глаза от экрана телефона, поворачиваясь лицом к Оруэллу. — Что это за место? — М? — Джордж поднимает глаза с пола, удивляясь то ли вопросу, то ли самой Мэри, резко решившей с ним заговорить. — Я не говорил? — Не-а, — говорит за неё Вороной, маневрирующий с кухни в гостиную. — Уныленько тут. — Это дом моих родителей, — сухо отвечает Оруэлл, откидываясь на спинку дивана. — О, — возникает Шева. — А почему в прошлый раз мы тут не жили, раз у тебя есть собственный дом? Три года назад ты нас по квартирам катал съемным. — Потому что Оруэлл не хотел, чтобы нас быстро нашли, — язвительно тянет Лизель, перелистывая страницу. — Но сейчас, кажется, его планы изменились? Трое устремили вопросительные взоры на затихшего Большого Брата. Тот лишь усмехнулся, искривив печально брови. — Это была проверка, — объяснил тот. — Думаю, Орден уже в курсе нашего прибытия, но за неделю нас ни разу не потревожили. Это — хороший знак. — А должны потревожить? — недовольно промямлила Мэри. — Это я и хотел проверить, — пожал плечами Джордж. За окном зима расстилала седую пелену, словно пытаясь заморозить время и окутать город в непроницаемый покров тишины. Узорчатые кристаллы снега медленно танцевали в вихре, покрывая улицы и крыши домов мягким слоем белизны. Чьи-то шаги упрямо хрустели на снегу. Кто-то, припарковав машину на противоположной стороны улицы, аккуратно направлялся на Уилтон Плейс 31. Лондон казался опустошенным под тяжестью зимы. Улицы, обычно резво мчащиеся под шум колес и шагов прохожих, теперь замерли в ожидании теплых дней. Тротуары заметены снегом, а стекла витрин отражали лишь призрачные силуэты прохожих, обёрнутых в плотные пальто и шарфы, словно пытаясь укрыться от зловещего дыхания зимы. Ветер, холодный и пронизывающий. Зима — это не только время холода, но и время внутреннего созерцания. Усталые лица прохожих отражали беспокойство и тоску, словно зима отбирала у них последние запасы энергии, оставляя лишь тень от себя. Зимний Лондон казался замедленным кадром из чужого фильма, где время тянулось долго и медленно, словно песчинки в часовом механизме, и каждый момент казался потерянным в бездне мглы. Но в этой тишине и опустошении замерцал золотистый проблеск. Он направлялся к двери, закинув край кашемирового шарфа себе за плечи. Взглянул янтарными глазами на циферблат аккуратных и изящных Картье. Вздохнул, занося ту же руку для стука. Стук в дверь прервал разговор. Мэри вскинула брови, довольно поджимая губы: — Пицца приехала. — Ура-а-а! — вскинул руки Вороной, артистично вскинув голову. — Мы не умрем с голоду! — Лиз, заберешь? — просит Шелли, свесив ноги с дивана. Зусак вздернула бровь, как бы задавая безмолвный вопрос. Глянула на трость, себе и им напоминая, что даже передвигаться ей трудновато. — Я всё понимаю, — кивает Мэри, устало расплываясь по мягкому покрытию. — Но ты ближе всех сидишь к коридору. — Что вы будете делать, если действительно будете умирать с голоду? — причитает себе под нос Лизель, вставая. — С тебя кусок. Леди, которая знает всё, опираясь на трость, разворачивается быстро, не обращая внимания на довольную улыбку подруги. Шагает к коридору, стараясь наступать лишь на носочек правой ноги. Да она чуть не разорвала Джорджа, когда он выделил ей комнату на втором этаже, поэтому женщина упрямо заняла единственную спальню на первом, не желая слушать отговорки Большого брата о том, что там сыро, сквозит и так далее. Даже если бы там кто-то повесился — Лизель было бы всё равно. Больше никаких лестниц, длинных дистанций без автомобиля и прочего. В коридоре темно, неуютно. Раньше Лизель казалось, что всё, что обитает в тени — либо её воображение, либо Смерть. Но теперь она почему-то всё больше сомневается в том, не был ли он такой же галлюцинацией, как и другие. Но вспоминает Осаму, что тоже успел удосужиться его присутствия и выдыхает спокойно. Да и галлюцинации эти мерзкие начались у неё четыре года назад, с приема таблеток. И теперь Леди-всезнайка действительно понимает, чьих это рук дело. Ни её, ни Оруэлла. Все эти бзики и заскоки её разума — Черный Человек во плоти. Все эти галлюцинации, Лав, сны — он. И только он. Она не больная, больной тот, кто в ней теперь сидит. Пока та открывает дверь курьеру, опираясь рукой об стену, мимолетно улыбается мысли про Осаму. Как он там? Как провел Новый год? Скучал ли или заполнял пространство её книгой? Может, теперь-то он пораскинет мозгами и начнет выуживать из её биографии реально полезные факты? Зусак думает про него ежесекундно, не замечает, как суицидник-детектив в моменте заполоняет все мысли. Она вспоминает коробку, которую ей бережно передал Вороной — высушенные цветочные бутоны, каждый цветок, что приносил ей Осаму. И, что главное, вспоминает их разговоры про статую и скульптора. Женщина давно смирилась с тем, что ей нужен человек, руководящий её взрывной натурой. Тот, кто возьмет мрамор в руки и высечет из него шедевр. Но Дазай ли это? Открыв дверь, та, к удивлению, не видит перед собой долгожданного курьера, потому что вряд ли такие работники могут позволить себе носить на руках позолоченные часы и пахнуть дорогим, но освежающим парфюмом. Женщина вопросительно вскидывает брови ко лбу, поднимая разноцветные глаза на нежданного гостя. Первое, что ей бросается — яркие, словно радиоактивные, янтарные глазища, слегка светящиеся из-под полуприкрытых век. Легкая, непринужденная улыбка. И светлые волосы, завязанные в высокий хвост. Мужчина. Высокий. Одаривающий её одновременно хитрым, удивленным и располагающим взглядом. Они смотрят друг другу в глаза с секунды три, видимо, разом не понимая, что происходит и мужчина первым прерывает тишину: — Mi scusi, мадам, — улыбается неизвестный блондин. — Напугал Вас? Казалось бы, Лизель нужно ответить, чтобы развеять возникшее напряжение и неловкость, но она молчит, выгибая бровь. Кто ты, лондонский Дон-Жуан? — Я ищу Джорджа Оруэлла, — сразу переходит к делу мужчина, и Лизель еле держится чтобы не вздохнуть с фразой «Начинается». Женщина молчит, недоверчиво сузив разноцветные глаза. Она практически уверена в том, что незнакомец в дорогих часах пришел по их души, но действовать не спешит. Думает, как спровадить, прикинувшись дурочкой. Не поймите меня неправильно, но слоняясь от одной судьбы к другой, их встречи Я ждал больше всего. И не потому, что с этого момента их судьбы решат изменить курс на ровно противоположный, а потому что этих двоих незнакомцев, которые никогда не виделись, связывают люди и явления, появившиеся немного раньше их рождения. Мне было неизвестно, произойдет ли эта встреча когда-либо, но теперь Я могу лицезреть её в полной красе, наблюдая за отличным примером причины и следствия. Когда-то Я сказал книжной воришке о том, что в конце своего пути она запутается так сильно, что даже Я не смогу ей помочь. Это было неправдой. Я никогда бы не смог ей помочь. Всё, чего я хотел в тот момент — отпустить Воровку книг и идти дальше. И вот мы с вами здесь — Воровки книг больше нет, а мне ужасно тоскливо. Простите меня, но Я не могу заставить себя отвернуться, не могу не наблюдать со стороны, иногда проходя мимо. Мне боязно от того, кем теперь будет захвачен разум преданной и слегка ненормальной Воровки книг, но так же мне невероятно радостно лицезреть её взросление как сильной и стойкой личности. Но этот человек, стоящий сейчас перед ней… Я скажу вам по секрету, хорошо? Он и есть тот самый старый добрый англичанин, в руки которого Я готов передать свою книжную воришку со спокойствием в сердце. Незнакомец молча разглядывает Зусак, слегка нахмурив брови. — Может, Вы его знаете, как Большого брата? — не сдается блондин, улыбаясь ещё больше. — Или, может, Блэр? Лизель вопросительно склоняет голову на бок. Знает его настоящую фамилию — давний друг или вестник несчастья? Безопасно ли сейчас для неё полагаться на собственные предрассудки? — На крайний случай тот, кто, видимо, поспособствовал этому, — мужчина медленно указывает на её левый глаз, с недавних пор окрашенный в красный. Женщина хмыкает — про Черного Человека этот «богатенький дядечка» тоже в курсе. Лизель сдается, приоткрывает дверь немного шире, а сама поворачивается корпусом к гостиной, крикнув: — Оруэлл! Иди сюда! Стоявший на пороге мужчина искренне удивляется такому приказному тону и недовольному голосу. Он хмыкает себе под нос, слегка посмеиваясь. — С таким приятным голосом кричать совсем необязательно, — комментирует тот, заставляя Лизель вновь на него обернуться. — У Вас забыла спросить. Их прерывает Джордж Оруэлл, выныривающий из-за угла. Достаточно, чтобы его заметили, но тот резко останавливается, округляя глаза при виде незнакомца. Застывает, открыв в удивлении рот: — Ол…дос? — Как жизнь, пусечка? — во все тридцать два улыбается Олдос Хаксли, одаривая своего бывшего ученика приветливым возгласом. — Есть свободная минутка? Лизель смотрит на них двоих унылым взглядом, без особого энтузиазма, пока не замечает в том, кого Джордж назвал Олдосом, странную с первым схожесть. Вглядывается в лицо, чтобы понять, что её так смутило. Цыкает недовольно себе под нос и опираясь на деревянную трость, направляется обратно в гостиную. Знает, что незнакомец смотрит на это изучающе, возможно, даже прищурившись вцепляется яркими глазами именно в деревянную палку. Зусак поняла, чем они похожи. У этих двоих абсолютно одинаковые улыбки.