Camp Folktale, Summer of ‘86

Среда, 16 июля, 1986 Лукас шаркает по полу пустой хижины Брэкси, в которой ему даже нельзя находиться, учитывая, что отдыхающих было недостаточно чтобы ее заполнить. За что Лукас благодарен, честно говоря. Он знает, что Уэйн Мансон странный мужик, но ебаный Флэтвудский монстр вышел уже чересчур. С его огромной головой в форме пики красного цвета как в светофоре, его желтыми глазами, сделанными из украденных дорожных отражателей, и, будто бы он и так недостаточно страшный, Уэйн сделал ему гибкие руки и ужасные когти из вешалок, так что, проходя мимо талисмана, ты чувствуешь, как будто тебя схватят и заберут на планету этого пришельца, с какой бы он планеты ни прилетел. Это так похоже на Макс — хотеть встретиться здесь, где все такое тайное и жуткое, хотя время только после завтрака и утреннее солнце все еще отсвечивает от больших, круглых глаз Брэкси. Лукас сидит на одной из кроватей вожатых и ждет. Письмо Макс как будто немного утяжеляет его, находясь в его кармане, но это не неприятное чувство. Это больше похоже на надежду на что-то хорошее, на возрождение отношений. Лукас, Встретимся у Брэкси после завтрака. Никому не говори. — Макс Окей, может, это немного похоже на записку с требованием выкупа. Или на записку, которую найдут в кармане Лукаса полицейские, когда вытащат его тело из озера. Но Лукас знает Макс. Не зависимо от того, как грубо она его делает, первый шаг — это хорошо. Это отлично. Дверь открывается. Входит Макс, держа в руках стереосистему Эдди. — Вижу, что Брэкси такой же пугающий, как и всегда, — бормочет она. Лукас встает. Он почти протягивает руку для рукопожатия, но в последнюю минуту вспоминает, что это не деловая встреча. — Привет, Макс. — Привет, — говорит она. Она ставит стерео на пол и нажимает на кнопку воспроизведения. — Принесла Кейт Буш. — Для поддержки? — предполагает Лукас. — Что-то вроде того, — говорит Макс и ее губы изгибаются в легкой улыбке. Громкость настолько тихая, что это едва ли фоновый шум. — Лукас, я должна перед тобой извиниться. — Нет, нет, — Лукас не знает, почему она извиняется, учитывая, что это он не позвонил ей. — Я не позвонил тебе, хотя сказал, что позвоню. Ты извини меня. — Я даже не подумала о Билли, — выпаливает Макс, ее веснушчатые щеки розовые от напряжения. — Это было так глупо с моей стороны, но я была просто так взволнована после прошлого лета тем, что у меня есть друзья и, ну, парень, и я даже не подумала о моем тупом брате — который, кстати, съехал, так что теперь ты можешь звонить. То есть, если захочешь, если я не окончательно проебалась. — Оу, — говорит Лукас, не найдя лучших слов. Он думал, что, может, она не заметила непрекращающиеся издевательства Билли. Типа, может, она просто так привыкла к этому, что думала, что все не так плохо. Лукас видел, как Билли разговаривал с ней, как она держала голову опущенной, когда Билли был ответственным за какое-нибудь мероприятие. Не то чтобы он хорошо с ней обращался. Прошлым летом Билли отлично справлялся с тем, чтобы выставлять себя хорошеньким, когда подходили Уэйн или Эдди. Но когда Мансоны уходили, он был тираном, ужасно обзывающим людей и разбрасывающим угрозы направо и налево. Это пиздецки страшно, когда тебе двенадцать лет и какой-то переросток хватает тебя за запястье и огрызается на тебя. И он немного делал так и с другими, но больше всего он делал так с Лукасом, и Лукас знает почему. Разумеется, он знает, но его мать говорила ему быть максимально осторожным рядом с такими людьми, как Билли. Опускать голову и всеми силами стараться избегать его. Не делать из себя большего врага, потому что, если что-то случится, то люди не сторону Лукаса займут. По крайней мере, большинство людей. Спустя три недели лета Билли толкнул Лукаса. Сильно. Он упал на причал и вывихнул запястье, не в силах удержаться, чтобы не закричать от боли. Эдди тут же был там. И Лукас никогда не видел, чтобы Эдди злился; даже не знал, что это возможно, но он схватил Билли и прижал его к будке спасателя, спросил его, думает ли он, что быть расистским ублюдком клево, думает ли он, что Эдди не знает, как сильно Билли пытался развести его. Спросил, думает ли Билли, что Эдди не убьет его прямо здесь и сейчас, если это обезопасит отдыхающих. Думаешь, я боюсь тюрьмы? Сказал он. Это было пиздецки страшно. Но было что-то в этом страхе, который направлен не на тебя, а на врага, что делало его не таким уж плохим. Лукас чувствовал, что может спрятаться за Эдди, что Эдди не навредит ему так, как навредил Билли. Эдди бы сделал обратное и навредил Билли, если это означало, что это защитит детей. Поэтому Лукас и знал, что он говорил всерьез, потому что он не обидел бы и ебаную муху, если бы этого можно было избежать. Эдди позволил Макс остаться. Позвонил ее маме и потянул за ниточки. Лукас провел остаток лета узнавая Макс, смеясь сильнее, чем когда-либо, и когда она поцеловала его, он думал, что готов к лучшему году его жизни. Страх перед тобой — это хорошо. Это значит, что ты будешь в безопасности, защищенный. Это вроде такого страха, о котором говорит бабушка Лукаса, когда она угрожает вселить в них страх Божий. Это страшно, но это хорошо, потому что это безопасно. Страх за тобой — это ужасающе. Потому что ни с того ни с сего Лукас слишком четко может представить голос Билли в трубке, угрожающий ему или обзывающий его. Он мог только представить, что бы случилось, если бы его мать нечаянно услышала его, как она бы никогда больше не позволила ему быть рядом с Макс, даже если бы он пообещал, что она не такая, как Билли. — Я не хочу, чтобы мы не дружили, — говорит он, пытаясь сложить все свои хаотичные мысли воедино, даже несмотря на то, что Babooshka Кейт Буш играет на фоне, задавая зловещий тон в пустой хижине. — Я тоже, — говорит Макс. Улыбается. Заправляет выбившуюся прядку волос за ухо. Она такая красивая, что Лукасу иногда приходится отводить взгляд, иначе он опозорится, пытаясь сказать ей, какой красивой он ее находит. Что было бы катастрофой, учитывая, что он дерьмово умеет подбирать слова. Он садится, прислонившись к кровати, плечом к плечу с Макс, слушая, как голос Кейт Буш то нарастает, то затихает.

***

Стив не может перестать думать о маленьком вранье Эдди прошлой ночью. О том, как он никогда никому не нравился — как никто не хочет его поцеловать. О том, как он сухо это сказал, как будто это его даже не беспокоит, это просто правда. Это вообще не правда, учитывая, что Стив пускал слюни по этому металлисту с тех пор, как приехал в лагерь, даже когда тот угрожал его уволить. Что, хоть и раздражающе, было горячо. Стива не особо волнует, что исходит из уст симпатичного парня, до тех пор, пока тот к нему прижимается. А Эдди самый симпатичный парень, которого он когда-либо видел. Он просто хочет рассказать Эдди. Все время. Когда он смотрит, как Эдди улыбается младшим отдыхающим и позволяет им залазить на его руки и ноги, как будто он какое-то дерево. Или как он всегда спрашивает Уилла о его творчестве, Лукаса о том, в каком виде спорта он собирается участвовать в следующем году, или о том, как Макс чувствует себя из-за изменений в семье. Ему не все равно, он слушает, и Стиву хочется махать руками перед лицом Эдди каждую секунду каждого дня просто для того, чтобы сказать Эй, я здесь, и я тебя замечаю! Посмотри на меня, блять, или, может, поцелуй меня или типа того! Какого хуя! Стиву не терпится осыпать Эдди комплиментами, но он не может. Он не может просто вывалить все это на Эдди, когда он даже не знает, как Эдди к нему относится. Если он что-то и усвоил из одержимости его матери скачками — потому что, да, его мать одна из таких женщин, и что? — это то, что ты никогда не ставишь на тревожную лошадь. На ту, которая пинается и брыкается, виляет хвостом, кусая удила. Это легкая ошибка, которую начинающие игроки, делающие ставки, совершают снова и снова, думая, что самая непоседливая лошадь больше всего готова к скачкам. И она готова к скачкам, но у нее заканчивается энергия еще до того, как она вообще выходит на трек. Мать Стива всегда ставит на самую спокойную лошадь, на ту, которая кажется практически скучающей, ожидая начала скачки. И она всегда, всегда, выигрывала. Потому что это была лошадь, которая знала, как сохранить свою энергию. Знала, где и когда начать бежать. Всего лишь одна цель на уме: получить этот кубок, этот трофей, эту ленту. Так что Стив должен притормозить. Он это знает. От этого ничуть не легче быть подсадной уткой, пока Эдди ходит по лагерю, думая, что он непривлекателен для людей. Думая, что люди его не замечают. Все так плохо, что Стив предлагает занять место Нэнси, чтобы помочь Эдди с сегодняшней репетицией. Да, Стив, который скорее выколет себе глаза, чем посмотрит показ Звуков Музыки, сам вызвался помогать Эдди «Королю Драмы» Мансону с его пьесой. Не один из его лучших моментов. Однако это новая среда, в которой можно увидеть Эдди, и Стив любит коллекционировать эти сцены в своей голове, словно сувениры. Словно коллекционные карточки с Эдди Мансоном: Комендант Лагеря Эдди, Спящий Эдди, Злой Эдди, Эдди-Успокаивающий-Меня-После-Панической-Атаки, и так далее. Он кладет Театрального Режиссера Эдди куда-то вглубь разума. У Театрального Режиссера Эдди красный берет на голове и рупор в руках. Он включает драматизм на максимум, что Стив считал невозможным. Эдди оттащил два металлических стула от самодельной сцены в ремесленной, которая состоит из приподнятых поддонов, накрытых толстым ковром, вроде такого, который люди кладут в своих классах. Он говорит Стиву сесть рядом с ним. Разум Стива пиздецки перегружен, потому что у Эдди раздвинуты ноги, пока он расслабленно сидит на своем сиденье, будто это трон, а он король, с серебряными кольцами и раскатистым голосом. Его колено упирается в бедро Стива, он так сильно развалился, и Стив знает, что это одна из самых удобных поз, в которых можно сидеть, для мужчин, но он не может не думать о том, как много места занимает Эдди, каким горячим это его делает, как если бы Эдди был его королем, то Стив бы, наверное, встал на колени и поклонялся… — Сти-ив! — напевает Эдди в рупор. — Я задал тебе вопрос. Стив берет все свои слова назад. Если бы Эдди был королем и у него бы был этот блядский рупор, то Стив бы устроил переворот и украл его, а затем бы сжег. Он закрывает свои уши. — Чувак! Я прямо здесь! У Эдди есть приличие, чтобы выглядеть смущенным. Он опускает рупор и наклоняется к Стиву поближе. Он всегда так делает, наклоняется близко к людям, когда хочет быть более искренним. Это мило, и от этого Стив хочет схватить его и чмокнуть, так что он это ненавидит. — Прости. Меня немного уносит, когда у меня есть эта штука. — Оно и видно, — фыркает Стив. — Что ты у меня спросил? — Оу, — Эдди показывает на «сцену», на которой Лукас и Макс просматривают вместе их сценарий. — Они помирились? Мы это пропустили? Стив хмурится. — Они что, достаточно взрослые, чтобы решать свои собственные проблемы без нас? Эдди наклоняет голову. Его берет падает. — О, как могущественные пали, как провалилось благое вмешательство. — Честно говоря, не то, чтобы бы вообще что-то сделали, чтобы помочь им. — Я сделал! — Эдди подбирает свой берет. — Я сказал Лукасу дать Макс камень в знак извинения. — Погоди– Стив не успевает закончить свою мысль, потому что Эдди встает и опять берется за свой ебучий рупор, говоря Лукасу и Макс снова отрепетировать сцену. Эдди дал Стиву камень. Только на прошлой неделе, и Стив носит его в своем кармане каждый ебаный день, потому что это немного кружит ему голову, как будто Эдди подумал о нем, и теперь Эдди говорит, что камень — это знак извинения, и Стив глупый, но он не настолько глупый. Это было первым извинением Эдди? Это было его предложением мира? Ебучий камень? Стив лезет в карман и проводит большим пальцем по кварцу. Он думает, что хотел бы провести большим пальцем по подбородку Эдди, заткнуть его поцелуем, и еще одним, и еще, и, честно говоря, ему жаль, если он скаковая лошадь, на которую никто не ставит. И что с того? Он хочет уже быть в этой ебаной скачке. Он хочет завоевать Эдди Мансона.