Инициатива наказуема

      Солнышко.       Так Братишка называл свою маленькую младшую сестру. Русые, жидкие волосики и янтарные — почти жёлтые — глаза, что всё ещё смотрели на мир сквозь призму детской наивности. Сестренка грела сердце и сверкала, почти беззубой, улыбкой, радуя глаз, грея душу и сердце. Она была ему единокровной сестрой, но ни отца, ни матери они не помнят. Только лишь затхлую вонь испражнений и разлагающейся живности в трущобах.       Кажется, за ними какое-то время присматривала какая-то женщина. Она часто уходила в ночи, возвращалась засветло иногда со скудными пожитками, а иногда — с расцветающими на теле и лице гематомами. Вроде её звали Жози, и она иногда разбавляла тишину перед сном, рассказывая им с сестрой истории из своей жизни: как пил отец, как изменил муж, выгнав из дома, как ей пришлось продавать улыбки. Возможно, это были не те слова, что должны были слышать дети, но они ничего против не имели. Так даже куда спокойней. Тишина давила на мозги, а такие вечерние разговоры успокаивали. Ребята тогда и предположить не могли, что значит «продавать улыбки», искренне задумываясь, а не болят ли у женщины скулы — это же сколько нужно улыбаться. Маленькие и наивные, пригретые, уже давно знакомой женщиной, засыпали в обветшалой лачуге, пока Жози собиралась на работу по продаже улыбок.       Как жаль, что вместе с улыбками в комплекте идёт ещё и остальное тело…       Даже в самые лютые морозы им было тепло. От одного лишь присутствия дорогого сердцу человека было до жути радостно на душе. Братишка считал, что раз у него таких людей целых двое, то он поистине счастливчик.       Безымянные дети и давно-хорошо-знакомая Жози жили тяжело, но относительно счастливо. Дети получили крышу над головой, а женщина — поддержку, лишь бы не сойти с ума в таком жестоком и безжалостном мире.       Мир и впрямь был безжалостным, особенно к таким как они.       Сколько было таких вот вечеров за разговорами? Казалось, что много, но повзрослев, Брам понял, — безбожно мало. Он не был жадным, но сам факт того, что не может вспомнить ни одной рассказанной Жози истории, а вместе с тем, и её лица, что-то да значит. Они пробыли вместе мало, но так породнились, что болезнь и смерть женщины выбила из колеи их обоих.       Наивные, они пытались согреть женщину: укутали во все покрывала и обрезки ткани, что нашлись в лачуге. Температура у неё падала и вновь возрастала довольно часто, так что дети не сразу поняли, что это был не очередной скачок температуры. Но когда Жози не открыла глаза ни на первый, ни на второй день они запаниковали.       Тогда-то стало ясно, что женщина уже давно не дышит.       Тогда-то они поняли: они остались одни друг у друга.       Младшая сестренка всё так же оставалась для него солнышком. Несмотря на то, что на лицо его солнышка залегла тень печали, Братишка понимал: теперь у него никого не осталось, кроме солнышка.             За то время, что они прожили с Жози, ни у кого из них так и не появилось имени. Друг для друга они оставались «Солнышко и Братишка», в то время как Жози называла их «маленькими оборванцами», «козявками» и другими подобными прозвищами. Для себя они решили, что им пока не нужны имена. Какая разница, если для других они останутся лишь мелкими шавками, беспризорниками и побирушками, а друг для друга: Солнышком и Братишкой.       Какого же было его горе, когда он потерял своё солнышко.       Попав под копыта лошади, такая маленькая и хрупкая, от одного лишь удара по голове упала наземь. Извозчик лишь пожал плечами и потребовал убрать тело с дороги.       Его маленький лучик света погас в один миг, омрачив жизнь брата своим уходом.       Хотелось кричать на мужчину, уезжающего все дальше на своей повозке. Кричать, драться, бросаться камнями. Но он мог лишь прижимать к себе остывающее тельце, баюкая в руках и захлебываясь в своих рыданиях.       Из года в год, выживая на улицах самых разных городов, мальчик рос, крепчал и ни на миг не забывал о своём солнышке. Не смел.       «Иди вслед за ней, — шептала израненная душа. — Вслед за сестрой».       «Иди к чёрту», — рычал в ответ Братишка.       Он знает, что сестра не одобрила бы. Его дорогая младшая сестрёнка хотела, чтобы он жил. Кто он такой, чтоб идти против её воли? Именно это его держало тут. Это помогало жить и развиваться, собрать группу, встать во главе. Он был главным в этой своеобразной «семье» и должен их защищать. — И кто тогда защитит тебя?..       Маленькая, щуплая и при этом невероятно шустрая и бойкая. Эта девочка вечно пряталась от них, глядела исподтишка и убегала, когда кто-то пытался подойти. Её недолюбливали, как и всех остальных бездомных детей в этом городе, из-за него и его банды. Плевали в миску для милостыни и гнали прочь. Некоторые из ребят — возможно от жалости — делились с ней едой, оставляя где-то неподалёку. Она — что трусливый котёнок, который не решается принять из незнакомых рук еду, то и дело убегая и шипя. И в какой-то момент этот образ разбился вдребезги. Котёнок резко подрос, научившись выпускать когти, от чего в недоумении были все.       Девушка очень быстро влилась в коллектив, завоевав признание всех и почти сразу. В отличие от большинства она была куда более умной и смышлёной, что очень им помогало в трудную минуту. И завораживало. Конкретно одну отдельную личность так точно. — Я и сам могу себя защитить, — ложь.       Не может. Он не всесильный, сам по себе может сломаться от любого дуновения ветра, рассыпаться в пыль. И тогда от него останутся только лишь оголённые нервы, неугасающая боль со вкусом горечи. Тогда он и впрямь лишится всего. Настоящее, неприкрытое счастье исчерпает себя, останется пустой сосуд. Он надеется, что в этом случае кто-то наполнит его сосуд новыми радостными эмоциями. — Да ну? — Безымянная… Ну ты чего такая недоверчивая?       Девочка на это лишь хихикнула. Но её смех не был ребяческим, а скорее… недоверчивым. Ох, она и впрямь ему не доверяет в этом вопросе.       Если сестра ассоциировалась у него с солнцем, то Безымянная с луной.       Она не врывалась в его мир, озаряя ярким светом и сбивая с толку. Её свет был мягким, лёгким и обволакивающим с лёгким серебристым сиянием, исходящим со дна её серых глаз. Как ему хотелось, чтобы эти глаза, не выражающие и малейших проблесков эмоций, озарились яркими вспышками фейерверков изнутри. Загорелись, взяв его сердце в плен красочных огоньков, отражающихся в зерцалах. Возможно, тогда он перестанет тонуть в этом бездонном омуте, как в глубочайшем озере среди ночи.       О природе собственных чувств он догадался лишь после того, как Безымянную у него забрали. У них. У всей их группы.       Было грустно, было обидно, но так будет лучше в любом случае.       Он слышал, как отец девочки назвал её Мией. Повертев имя на языке, парень для себя отметил, что оно не подходит Безымянной. Не звучит. Возможно, исходя из удивлённого выражения лица, что выглядело невероятно очаровательно, это имя было Безымянной незнакомо. Парень переживал об однокашнице, но ничего сделать не мог. Да и права никакого не имел. Поэтому он только убеждал себя в том, что рад только лишь тому, что его луна в тепле и сытости, вместе с тем благодаря Небеса за то, что она жива и теперь имеет крышу над головой.       Время летело быстро и стремительно, а захудалый парнишка со временем вырос в рослого и широкоплечего молодого человека. По документам его зовут Брам Ремайрз, но из прошлой команды так его называют самые младшие: новички, что присоединились к ним намного позже ухода Безымянной. Их было немного: совсем ещё мальчишки, но они не понимали значений кличек, который вкладывали в них маленькие беспризорники. У каждого прозвища было своё, пусть даже и самое глупое, значение.       На подаренном кинжале выгравировано «На удачу, братишке Браму», и пусть со смерти сестры он обещал себе не плакать, слёзы потекли по щекам сами по себе. — Когда я вернусь, вы просто обязаны накрыть такой же стол со снастями в честь того, что я сдал! — Если сдашь, — пробормотал с набитым ртом Жун. — Ты слишком вредный для того, кто лично занимался гравировкой! — поддразнила парня Лили. — Ты!.. — Знаешь, чисто между нами, — перебила парня Лили, заговорщицки наклонившись к имениннику. — Но он пока вырезал надпись, чуть ли не рыдал! — Не рыдал я!       Дружно смеясь и переговариваясь, ребята с радостью праздновали «день рождение» их предводителя.       Ни один ребёнок не знал, когда у него день рождение. А когда и знали, то жизнь на улицах подчистую смыла эти воспоминания из памяти. В документах требовалось указать собственную дату рождения, так что теперь каждый из них имел не только полноценное имя, но и свой маленький праздник.       Спустя пару месяцев после своего «дня рождения» Братишка отправился на экзамен на Хантера. Он надеялся, что благодаря лицензии не только сможет позволить себе жить, не работа до седьмого пота, но и иметь доступ к информации. Он надеялся найти её, увидеть и ничего больше. Убедится в том, что она жива и здорова, живёт счастливо, — не более. У него была цель, и он твёрдо её придерживался, пока не встретил её на экзамене.       Сказать, что он растерялся, не сказать ничего.       Образ бездомной девочки в голове растворился вмиг, утекая сквозь пальцы и преображаясь образом девушки с мечом наперевес. Впалые щёчки округлились, спина выпрямилась, а волосы отросли. Она не походила на вялого ребёнка не ясно, какого возраста и пола, — теперь это вполне себе взрослая девушка в опрятной одежде и шелковистыми волосами.       Старое имя — хах, иронично! — само собой слетело с уст, разбиваясь об стенки черепной коробки. Шокированный взгляд всё тех же серых, без единого проблеска света, глаз и приоткрытый от удивления рот. В иной раз Брам даже умилённо посмеялся над такой реакцией.       Было больно смотреть на скованность и нервозность движений и то, как девушка осторожно подбирает слова. Извинения за уход были тяжким ударом по сердцу Брама. А до чего же приятно наблюдать, как она выпроваживает Томпу из их круга общения! До безумно колотящегося сердца и слегка сбитого дыхания…       Парень не мог глаз от неё оторвать, любуясь каждыми, даже самыми малейшими, изменениями в её лице. То как она слегка закусывает губу и хмурит брови, как смешно морщит нос и чуть закатывает глаза, страдальчески вздыхая. Все эмоции Брам впитывал в себя подобно губке, не в состоянии насытиться. Казалось бы, одного лишь присутствия Безымянной рядом с ним было достаточно, но вместе с тем безбожно мало.       Слышать тяжкие вздохи, срывающиеся с уст девушки так же тяжело, как разгружать повозку с поставкой в одиночку. Именно поэтому он решил рассказать ей о жизни ребят, что было, судя по проступающей улыбке на губах, удачной идеей.       Ох, эта её улыбка будет ему сниться.       Описать собственные эмоции, при взгляде на счастливую девчонку, было трудно. Рассказывая про успехи и жизнь общих знакомых, наблюдать за загорающимися глазами, пусть и это были не те фейерверки, которые он хотел зажечь для неё когда-то, было волнительно. До чёртиков будоражащее чувство растекалось вверх, по позвоночнику до мозга, оставляя за собой частички тепла в каждом уголке тела. Хотелось поддаться порыву и сгрести девушку в объятия и проявить вольность, тем самым поцеловать в щёку. Или в кончик носа. Чтоб искорки, скачущие на дне глаз, согрели его душу, прокравшись глубоко в сердце.       Её восторг от одного лишь взгляда на здоровенного паука его удивил. Лишь на миг. Волнение и трепет смешались в груди. Он уже хотел схватить девушку за руку, (очень сильно хотел), но наперекор его желанию, она рванула вперёд, держась за рукоять меча и что-то ему крича. Кажется, это было «бежим» или что-то около того. — Знаешь, Безымянная. Я рад что мы встретились.       Если он струсит сейчас, то не осмелится уже никогда… — Правда?       От явного удивления в голосе ком встал в горле, а на кончике языка стало горько от досады. Кто внушил, что ей не рады в банде? Что ребята её винят за уход? Вот ведь глупышка. — Да! — улыбнулся Брам, поборов смущение.       Ненадолго между ними образовалась тишина, которую никто из них не спешил нарушать. — На самом деле, — вобрав побольше воздуха, в лёгкие парень решился. — Хотел бы тебе кое-что сказать после экзамена, — игнорируя бешеный стук сердца и стоящий гул в ушах, он добавил: — Кое в чём признаться.       Он надеялся, что Безымянная не видела его порозовевшие щёки.       Когда наступил опасный момент, размышлять не было времени. Перед глазами встала картина: ребёнок под копытами лошади и брызжущий от раздражения старый извозчик на периферии. Он видел, как угасло его солнце и не хотел быть свидетелем того, как с небосвода его маленького, ветхого, как та старая лачуга, мирка навсегда исчезает луна.       Оттолкнул девушку он почти на рефлексах, после чего не осталось ничего.       Сплошная тьма.       Пусто.       Как бы он не пытался осветить свой, чёртов, внутренний мир, как бы он ни цеплялся за лучи фантомного света, в конце — лишь тьма.       Смерть настала быстро, а вспышка боли была столь мимолётной, что он её и не почувствовал.       Будь у него возможность, он не стал бы тратить время на мысли вроде «вот и всё», «это конец» и прочую чушь. Он бы сказал «Люблю» вслух, умирая без малейших сожалений.       Если бы у него было больше времени, он бы спросил, как её зовут на самом деле. А потом повторил бы её имя, катая на языке на манер конфеты, причмокивая губами.       Но не было ни возможности, ни времени.       Больше не было ничего, кроме бренного, окроплённого кровью тела и кинжала с выгравированным текстом.       Никакого света. Ни солнца, ни луны.