Записки на холсте

16 сентября 1921 г. Данарья       Сегодня холодно, я даже не хотела вставать с постели. Я долго думала над подарком для господина фон Дьерго. Сегодня у него день Рождения. Я ужасно нервничаю. Надеюсь, что ему понравится. И письмо. Я очень нервничаю. Тот же день. Джан       Я был удивлен, когда Дана после занятия вручила мне пластинку зарубежного джаза. У меня есть большая коллекция, но эту я не слышал точно. Да и вообще мало кто знает о моей любви к пластинкам и музыке в целом, а она угадала не просто с форматом, но и стилем. Ко всему прочему внутри нашелся конверт.             Наверное, это пожелания, которые она не смогла сказать из-за своей природной стеснительности.       И только дома я смог его вскрыть, предварительно включив грамофон. Под новое звучание чтение письма приобретало совсем другой оттенок.       «Уважаемый господин Джан фон Дьерго. Я поздравляю вас с днём Рождения!       От всей души желаю вам творческого процветания, вдохновения, неиссякаемого желания творить и мирского благополучия.       Я узнала, что вы любите коллекционировать пластинки с зарубежной музыкой. Этот джаз привезли словно специально для Вас, когда я его услышала, то поняла, что он звучит как ваши картины: многогранно, самобытно, местами гулко, нежно и мрачно.       Я поняла, что не смогу лично сказать Вам все это, поэтому хочу лишь написать. Я в Вас безмерно влюблена, но не требую ответа. Вы — взрослый мужчина, а я — юная девица, коих много в нашем заведении. Я знаю, что не первая и не последняя, кто признается Вам в любви. Но если есть хоть маленькая доля вероятности, что Вы подумаете над моими чувствами, я буду счастлива.       Спасибо за то, что Вы есть.       Ваша ученица, Данарья.       P. S. Не нужно ответа. Спасибо… »       Черт возьми! Очередное любовное письмо! А как все начиналось!       Мои картины как джаз? Еще никто не сравнивал их с музыкой.       Я рухнул на софу, роняя лист бумаги на пол. От него не пахнет мылом или духами. Только чуть сладковатый запах чернил, писчей бумаги и воска. Она не требует ответа, но я не могу не ответить.       И на фоне этого пластинка уже не так хороша. 23 сентября 1921 года. Джан.       Я попросил ее остаться после занятия на пару минут. Она, обычно самая первая, собиралась сегодня дольше всех. Нас оставили одних, я не стал медлить, чтобы не компрометировать девушку.       — Данарья, я не хочу ходить вокруг да около. Я насчёт письма. Я не привык оставлять без ответа то, на что есть чем ответить.       Она молчала, лишь покраснела и опустила глаза.       — Мы не можем быть вместе. Спасибо за твое откровение, но это невозможно. Хотя бы потому что я твой учитель. Пойми меня правильно.       Я ожидал чего угодно, но она лишь подняла взгляд и улыбнулась. Я видел слезы в ее зеленых глазах: хрустальные, прозрачные, дрожащие словно роса на кончике полевицы. И ее ресницы, длинные, русые, почти бесцветные на кончиках. Она моргнула раз, второй. И весь трепет остался лишь влажной полоской на щеке. Все что я успел разобрать, это беззвучное: «Извините за беспокойство». И больше я ее не видел. 25 сентября 1921 года. Данарья       Вот уже третий день как у меня горячка. Оно и к лучшему. Я никуда не хочу выходить. Нора хмуро смотрела на меня исподлобья, но молча отбирала меня или кормила. Таська тихо сетовала на мои бредни о боли в груди и ночные слезы. Она проболталась мне, что я подвывала и звала Его, когда настойки не помогали. Но, с ее слов маменька, Слава Господу, не знала.       Жить в тоске больно. Жить с осознанием отказа — невыносимо. Зачем Бог посылает такую любовь, зная, что она безответна, тяжела и горькая, словно со вкусом полыни?       И то ли сердце заходилось в бреду, то ли голова теряла контроль. И я снова погружалась то в тяжёлую, горячую пучину, то возносилась высоко в снежные, колкие горы, теряя возможность дышать. 7 октября 1921 года. Джан       Если бы я тогда знал, что мой ответ так на нее повлияет. Говорят, она заболела. И сегодня ее в классе снова нет. Мне стоило бы отнестись серьёзнее к ее словам. Она ведь не требовала ответа и довольствовалась невзаимностью.       Сегодня мне принесли ее работу. Просили передать, что она вернется через пару дней. Я вскрыл конверт с ее рисунками. У меня рука не поднялась их исправить: грязная колея, яркие вспышки еще не опавшей листвы, бурые кучи на земле и хмурое небо. Или следующий: карета погрязшая в земле, взбешенный конь бьет копытом в лужу. И только небо. Чистое, голубое, словно ограненный аквамарин.       Я лишь вздохнул и написал к каждому рисунку сопровождение, указав на ошибки. Вот только картинки запали мне в душу. Словно это я рисовал их несколько лет назад. Не знаю зачем, но я попросил их оставить без изменения. Тот же день. Данарья       Служка вернул мне мои рисунки. Причем быстро, мы с маменькой не успели даже выйти из обувной лавки.        — Мама, ты езжай, я вернусь с Оксаной, я хочу немного порисовать.       Гувернантка везде следовала за мной. Что бы я ни делала. Женщина вздохнула, но оставила меня в парке. Холодный промозглый ветер сейчас был как нельзя кстати. Я знала, что в этом конверте мои исправленные рисунки. Но почему-то я мужалась, как будто там ответ на мои чувства.       На рисунках ничего не было, я от удивления даже повертела их в руках, но и сзади тоже ничего. В конверте обнаружился сложенный пополам лист с ремарками к рисункам. И просьба их оставить без изменений. К чему это? Тогда я перерисую заново.       В парке было удобно, но прохладно, поэтому пришлось вернуться домой. 18 марта 1922 года. Джан       Сегодня меня впервые вызвали к директору. Понятия не имею о чем она хочет поговорить, одно я знаю — это я не в чем не виноват.       Госпожа Марьям Шаринова была дамой почтенной, вдовой без детей. Поэтому академию она любила как свой второй дом.       Я постучал в деревянную дверь, ожидая приглашения. Мадам открыла сама.        — Проходи, Джан. Садись.       Стулья в кабинете были простыми, без излишеств, но обивка сидений выдавала в них дороговизну. Стол из массивного темного дерева и писчие принадлежности, аккуратно сложенные на краю. Идеальный порядок был во всем.        — Джан, ты догадываешься, зачем я позвала тебя?        — Нет, госпожа Марьям. Действительно не понимаю.        — Несколько учениц пожаловались, что ты уделяешь пристальное внимание Никольской Данарье. Объяснись, пожалуйста. Я надеюсь, ты понимаешь, что за отношения с ученицами тебя не спасёт никакое родство?       Я задумался. Не могу сказать, что она заняла весь мой учебный процесс, но кажется и правда я стал проявлять ей больше внимания.        — Да, наверное, так и есть. Но, честно признаюсь. Интерес сугубо творческий. Вы видели ее работы? Они отличаются. В ее домах не горит свет. Ее люди не имеют отражений. Она возносит природу, ее грязные кучи живее цветов. И это завораживает. Я, право, постараюсь сбавить интерес. 6 апреля 1922 года. Данарья       И сегодня снова не выпал снег. Морозно, холодно и ветрено. Но мне хорошо. Я как будто чувствую себя, покалывающие пальцы и щеки дают мне понять, что я жива. Весна пришла довольно рано. Солнце начало припекать еще в прошлом месяце, и сейчас снег остался только в местах горок, тени деревьев и лесах.       Иногда я ловлю себя на том, что не могу отвести свой взгляд. Он то и дело цепляется за Него. Он четко дал понять, что между нами ничего не может быть.       Он учитель, я ученица. Между нами большая разница в возрасте, опыте. Я для него наивная девчонка. Я и не надеялась, но переживать ответ я тоже не планировала. Его молчание оставило бы призрачную надежду.       Матушка увидела во мне талант к рисованию. И дала добро на дополнительные занятия по живописи. Теперь я вижу его все чаще. Мне нравится стараться, когда он словно замирает у моих картин. И мне хочется больше и больше рисовать. Я могу выплеснуть всю боль и невозможность желания, все страдание в красках.        — Дана, тебя что-то беспокоит? Ты сегодня грустная. Плохо себя чувствуешь? — гувернантка суетилась вокруг меня, а я лишь грустно смотрела в окно, снова вспоминая Джана.        — Я думала о господине фон Дьерго. Я о нем ничего не знаю, кроме как о выдающемся художнике последнего десятилетия. У него вскоре будет аукцион, я бы хотела подарить ему что-то полезное и подходящее по этому случаю. Он столькому меня научил.        — Возможно ты вспомнишь, как шесть лет назад горел один особняк на Краевой улице. Там погибло много людей, и… — мы как раз проезжали мимо этого дома, а точнее пепелища.       Его кудрявые черные волосы, худощавый силуэт, белая батистовая рубашка на фоне обугленных балок и останков здания выглядели печально прекрасно и пугающе. На ходу его было сложно заметить.        — Стой! Стой, я говорю! — я крикнула извозчику, выпрыгивая еще на ходу из кареты. — Я сейчас!       Бегом я влетела в руины когда-то красивого дома. Джан сидел на коленях, уперевшись лицом в нечто, отдаленно напоминавшее кровать.        — Что с Вами?! Боги, тебе плохо? Позвать врача? Джан! — я подняла его голову обеими руками. От испуга я забыла все приличие и называла так, как общалась с ним в своих фантазиях. Тот же день. Джан.       Я пришел в себя, когда почувствовал на скулах ледяные тонкие пальцы. Когда увидел знакомое лицо.       Дана.       Я кое-как услышал ее слова, но не смог ответить. Я застыл, силясь понять, зачем она здесь со мной.       В ее глазах плескался ужас, горе, забота, любовь и нежность. То, о чем я мечтал многие годы. И я хотел все это прямо сейчас. Хотел забрать, получить, отнять. И не знаю как и почему, я притянул ее к себе, целуя.       Она не сопротивлялась и ответила. Сначала это был легкий, мягкий и неспешный поцелуй. Но потеряв контроль, он стал дерзким, глубоким и вопиюще неприличным.       Дана. Я напугал ее своим напором. И все вокруг становилось четче. Разум словно трезвел. Я видел ее растерянный взгляд, влажные губы и пылающие щеки.        — Как вы? Нужна помощь? — уже тише повторила она.       Позади раздался шум, я обернулся. В проходе стояла женщина средних лет и мужчина чуть старше. Судя по одежде — частный извозчик.        — Дана! Господин фон Дьерго?! Что случилось? Вы в порядке?       Мне помогли встать. Данарья подняла мой плащ и накинула мне на плечи.        — Спасибо, — я едва проговорил, стараясь прийти в себя.        — Может вас отвезти? Скажите адрес, заодно вызовем лекаря, — женщина, как я понял, была гувернанткой Даны. Она взяла все руководство на себя, я лишь молча соглашался, изредка отвечая на вопросы.       Всю дорогу я смотрел на девушку, а она прятала взор в окне. Я никогда не смотрел на нее иначе, как на ученицу. Но этот поцелуй изменил мое мнение. Она была поистине милой. Уже взрослые черты во всю рисовали ее фигуру и лицо, но и детские еще прослеживались. Прямая спина, и утонченный стан словно хрустальные: красивые, точеные, но хрупкие, тронь — и все разобьётся.       А я посмел ее целовать. Со своими грязными мыслями. И самое ужасное — я хотел еще. Я словно физически почувствовал любовь, я знаю ее вкус, я теперь знаю, как пахнет забота и нежность.       А она лишь вложила мне в руки хлопковый платок, помогая стереть с лица сажу. Тот же день. Данарья.       Я была смущена таким поведением. И при этом мне нельзя было выдавать себя перед Норой. Джан был подавлен, молчал и словно терялся в пространстве. Я сидела напротив и замечала, как он смотрит куда-то сквозь меня.       Что с ним случилось? Что он забыл на том пепелище? В забытье он поцеловал меня, потому что хотел прийти в себя? Это было больно, особенно осознавая, что он не испытывает ко мне никаких чувств. Но это было приятно, его прикосновения будоражили во мне что-то незнакомое. Это не был невинный поцелуй. Это было как в книгах, как девочки рассказывали, французский поцелуй.       Если бы только можно было выкинуть из головы его ответ и мечтать о несбыточном, то сейчас я была бы счастлива. Но мне отчего-то больно. Где-то в груди. 9 апреля 1922 года. Джан       Это безумие. Я впал в безумие. Я хочу творить. Вторую ночь я бессонно рисую. Рисую ее. Хочу рисовать другое, но получается она. Я не могу прекратить думать о том поцелуе! Я не могу не ловить себя на взглядах на нее! Она меня избегает, но это не удивительно, я ее испугал. А теперь хочу объясниться. Но как мне сделать это наедине и не скомпрометировать ее.       Если завтра не смогу сделать это в академии, то придётся писать ей письмо. 10 апреля 1922 года. Джан       Я ждал ее сегодня весь день. Искал удобный момент, просил остаться после занятий. Но испугался и сам для себя нашел отмашку, чтобы не признаваться.       Теперь я понял, почему она написала мне письмо. На это нужно мужество. А еще страшнее быть отвергнутым. А я это сделал. В лицо. И я делал много раз.       Мои метания прекратились, когда я оказался у ее дома. Обратного пути не было. И я рискнул постучать. Сердце замерло в груди.        — Граф фон Дьерго? — мне открыл пожилой дворецкий. Ему по всей видимости еще сложно прекратить использовать титулы после революции.        — Добрый вечер, я могу переговорить с Данарьей?        — Добрый вечер, я спрошу у их Светлости. Проходите, — меня впустили в дом и сопроводили в гостинную.       Уютный, мягкий угол у камина, станок с вышивкой и множество крохотных коробочек. Наверное, там хранились бусины и нитки. Вкусный запах выпечки рождал во мне смутное воспоминание о чем-то теплом и колком, как воспоминания о детских ссадинах на коленках, полученных в запале игры.        — Фон Дьерго? Какими судьбами? — Мадам Никольская словно плыла по ступеням со второго этажа.        — Добрый вечер, госпожа Катарина. Прошу прощения за визит без приглашения. Я бы хотел встретиться с Данарьей и извиниться за то, что напугал ее намедни, — я слегка поклонился.       Матушка Даны была пышногрудой и слегка полноватой женщиной. Ее лицо было словно каменным и испещрено тяжёлыми морщинами. Она скорее напоминала строгую няньку, чем нежную мать. Сложно представить, что такая холодная женщина могла воспитать нежное и чувственное дитя.        — Можете считать, что вы с ней объяснились, — грубо и отстраненно послышалось в ответ.        — Право, я бы хотел лично переговорить с ней.        — Не стоит компрометирующих встреч, — меня обрубали на корню.        — Мадам, не думаю, что мой приход в ваш дом, да ещё и с официального вашего разрешения, позволит мне столь наглым образом совершить такую подлость! — злость во мне начинала разогревать кровь. — Мне важно, чтобы Данарья знала, что я, как человек, имею право на любые чувства, но как учитель — буду работать без предрассудков.       «Матушка! Дайте…» — это явно был голос Даны, а затем женская ругань и громкий хлопок двери, гулкие удары кулаком по дереву.        — Я достаточно услышала. Уходите, — она все также холодно дала мне отворот-поворот. Слов больше не было, поэтому я молча поклонился и ушел восвояси.       Холодный промозглый ветер никак не сочетался с ярким солнцем. Словно погода не определилась, что хочет. Обернуться прямо у самой калитки меня заставил громкий девичий окрик.        — Джан!       Эта безумная девчонка вылезла с ногами в окно второго этажа, сидя в подолах платья на раме. Я не знаю, чем руководствовался, когда перепрыгивал через клумбы, спеша под ее окно. Она спрыгнула прямо мне в руки, спешилась, крепко сжала мою ладонь и потянула в сторону.        — Бежим! Быстрее!       И побежал. Не знаю зачем и почему. Я крепко держал ее руку и бежал, куда глаза глядят. Ветер бил в лицо, мимо проносились телеги и упряжки. Во рту стоял металлический привкус собственной крови. Гулом в ушах звучало отдаленное ржание лошадей и оклики людей. Я понял, что пора останавливаться, когда девушка начала тянуть меня за руку назад. Она согнулась пополам и тихо рассмеялась.        — С тобой все хорошо? — я аккуратно взял ее за плечо, обращая внимание на себя.        — Д… да. Это нервное, — по мере того, как она успокаивалась, к ней возвращалась стеснительность.       Я опешил. Все, что я хотел сказать, о чем я думал — вылетело из головы. Я смотрел на нее без единой мысли.       Совершенно незаметно мы добежали до парка, где нас точно не потревожат в ближайшее время. Я смотрел на ее округлое личико, тонкие плечи и лёгкий румянец, появившийся от бега. Она все ещё часто дышала, ее грудь вздымались, привлекая к себе внимание. Я недолго думая снял пальто и накинул ей на плечи.       Она покраснела. Так мило и невинно. Кончики ушей тоже налились пунцовой краской. И я понял.       Понял и ужаснулся. Я пропал!