Записки на холсте

Тот же день. Дана       Меня заперли в комнате под домашним арестом. Ещё и высекли по ногам и заднице, как маленькую. Розгами! Стыдоба!       На Таську я смертельно обиделась. Это она сдала меня матушке. И теперь точно весь двор будет судачить, а то и дальше пойдет. Отец изъявил желание увезти меня к бабушке в Кисловодск и там отдать в другой пансион для девочек.       Слушать меня, конечно же не стали. Ни то, что моя любовь — всего лишь вымысел, ни то, что ему она не далась совершенно, и тем более, что всего два года осталось.       Одно меня радовало. Он дал мне шанс. Да, все может измениться за это время. Но сейчас я даже думать об этом не стану!       Родители вернулись уже к ужину, Я слышала, как они с отцом переговаривались, проходя мимо моей двери. За трапезой все вели себя так, будто ничего не произошло. От этого становилось еще страшнее. Матушка рассказывала о последних новостях города, отец читал газету и изредка отвечал. Нет, не было никакой напряженности, словно меня не били розгами накануне вечером, словно отец не грозился убить учителя-подонка, а мама абсолютно хладнокровно не давала мне пощечин, заявляя о моей легкодоступной натуре.       Я мечтала уже выйти замуж и уехать из этого дома. Я мечтала сбежать с кочевыми художниками, зарабатывать на жизнь рисованием. Для чего я все это терплю? Зачем мне вообще вся эта рутина? День ото дня я слышу слова матушки о том, что я должна вырасти достойной партией, что я должна стать внутреннеей опорой своего мужчины, ради которой хочется воевать и завоевывать мир. А я не хочу. Я сама пойду воевать! Только бы не терпеть все эти препирательства, сплетни, балы. Единственное ради чего я сейчас готова остановится — Джан и его слова о том, что он готов ждать. 17 апреля 1922 года, Джан       Я догадывался, что ее не пустят на занятия. Она не появилась ни на следующий день, ни день спустя и даже не через три. У девушек вот-вот должны были и начаться выездные занятия. А она еще не получила допуск к ним. Лишний раз обращаться к госпоже Марьям не хотелось, особенно по поводу Никольской.       Весь пансион трубит о нашей связи, вопросы сыпятся даже от родителей девушек. Из-за этого пришлось устраивать внеочередное родительское собрание, где директор, я и родители Даны дали опровержение. И это не смягчило ситуации.       Я долго метался по мастерской, марая руки в масле и делая лишь пару штрихов на картине, а потом снова снимал их мастихином.       Завтра предстоял первый выход на воздух. Девушки выйдут за зарисовками в сад. А ее нет. У меня словно ломка, я хочу видеть ее картины. Живые сумеречные цвета, глухие полутоны, мертвенно-бледный снег. Я каждый раз вспоминаю ее наброски и трепещу от гнетущего мрака и уютной тьмы в этом светлом человеке. 24 апреля 1922 года, Дана       Матушка сжалилась. Разрешила выйти в академию. Чулки скрывали еще болючие сине-зелёные полосы от розг. Меня теперь всюду сопровождает Нора. Разве, что в классе не сидит, а топчется за дверью.       На господина Джана решено было не смотреть, и как можно чаще игнорировать. После полудня начались творческие занятия, и я поплелась в мастерскую. На этот раз Нора зашла со мной.       Девочки тихо посмеивались надо мной, но и пару сочувствующих взглядов я тоже уловила.       Господин учитель раздал девушкам работы, и обратился ко мне:       — Данарья, я все понимаю, что вы неважно себя чувствовали последние дни, но прошу вас по возможности сделайте предыдущие домашние задания, чтобы получить допуск к пленэру, — он отдал мне в руки листок с заданиями. Он улыбался как обычно вежливо. Большинство девушек мечтали, чтобы он улыбался им, и только им.       — Хорошо, господин учитель, — как можно равнодушнее ответила я. Но внутри все бурлило, словно кипящая вода в ведре. Я потупила взгляд в пустой мольберт, чтобы попытаться собраться с мыслями.       Вокруг шелестела бумага, позвякивали достающиеся из чехлов карандаши. Я аккуратно прикрепила лист гвоздиком к дощечке. Вокруг что-то происходило, а я упорно старалась сфокусироваться на задании. Карандаш в руке слегка взмок.       От невозможности понять задание, я взяла перочинный нож и начала тонкими пластинками срезать деревянную рукоять, оголяя грифель.       Вдох. Выдох.       Все хорошо. Я со всем справлюсь. Сейчас заточу карандаш, подсмотрю задание у девочек.       Шох. Шох. Шох.       Звук слетающей стружки словно эхом отдавался в ушах. Я не сразу поняла, что порезалась. И эта карминовая струйка заставила меня улыбнуться. Где-то краем глаза, мельком, у других учениц я увидела различные позы человека, наброски. А мне захотелось нарисовать этим цветом боль и восхищение.       Я зажала платок в руке, пытаясь не капать на пол и фартук. В груди заходилось сердце, а мозг рождал картинку — молящийся на коленях мужчина, смотрящий в небо, а вокруг остатки сгоревшего дома. Его лицо озарил пыльный луч солнца, а он наслаждался с закрытыми глазами этим мгновением.       Несмотря на карандаш в руке я кистью зачерпнула каплю крови и без наброска начала рисовать. И этот цвет высыхая напоминал темную сепию. Как старые фотокарточки отца.       Мне было некогда менять кисть, я облизнула ворс, заостряя кончик, позволяя рисовать тоньше. Вода в стакане стала рыжевато-красной.       Металлический привкус собственной крови добавлял особенной глубины. Я словно впала в забытие, была в полусне, полуяви.       На урок меня вышвырнул вскрик Норы и ее попытки остановить меня из-за чего на листе появился длинный неаккуратный росчерк. Я разозлилась. Даже не так. Я была в ярости!       Изо всех сил я сжала платок в руке, бросила в воду кисть и карандаш. Давно меня не выводили из себя! Я хотела ругнуться как не подобает леди. Черт с ним! Я хотела бы выйти, и зло хлопнуть дверью! Но и это леди не дозволено!       С глаз полились злые слезы. Но Нора поняла это по своему, посчитав за нестерпимую боль от саднящей ранки на ладони.       — Бегом в лазарет! Чего сидите?! — рядом остановился учитель. Девочки испуганно смотрели на нашу троицу.       Гувернантка вытащила меня за дверь, и почти насильно уволокла прочь. На занятия я так и не вернулась. Тот же день. Джан       О, это знакомое мне безумие! Когда я увидел словно не от мира сего ее лицо, эту загадочную полуулыбку, я понял ее. Но не знал, что она поранилась. Она сидела в самом дальнем ряду. У окна на стуле находилась ее служанка. На полуслове меня остановил сдавленный испуганный писк. Я уже хотел отчитать кого-то из учениц, но побледневшая дама вынудила меня подойти.       В крови оказалась вся ее белокожая рука по локоть. Как эта дамочка могла не уследить за ней, раз столько уже натекло?! Я испугался и впал в ярость! Я не ожидал даже от самого себя такого.       — Живо к лекарю! Бегом в лазарет! Чего сидите?!       И я видел ее лицо. Она не была испугана или расстроена. Она была зла не меньше моего. На меня? Что я повысил голос? Я бы долго ещё терялся в догадках, если бы не ее рисунок.       — Продолжаем занятие, леди, не отвлекаемся, ничего ужасного не произошло, — я снова уже внешне спокойно улыбнулся и забрал с мольберта Даны ее ещё не высохший рисунок.       Он был восхитителен. Да, с ошибками. Да, кое-где нарушена симметрия. Да страдает местами проекция. И он был абсолютно не по теме занятия. Но я видел его суть. Я видел в этом безликом мужчине себя и свою скорбь. Я видел эту свою пыльную надежду. И мне впервые за последние пару лет захотелось выпить темного, красного, тягучего вина, с терпким вкусом. Именно такая на вкус эта сцена. И ее злость, как пряный мускат.       От воображения по коже пробежали мурашки, заставляя едва заметно встрепенуться.       Конца рабочего дня я ждал, как манны небесной. После занятия сопровождающая мадам Даны забрала ее вещи и удалилась. 25 апреля 1922 года. Дана       Рана оказалась неглубокой, но длинной. Шрама остаться не должно. Неприятно, что лезвие пришлось прямо по сгибу под пальцами и заживать будет долго. Мама настаивала, чтобы я осталась дома, но я смогла убедить ее, что и так достаточно пропустила, поэтому теперь нужно учиться усерднее.       Сегодня начались первые занятия по танцам. В прошлом году мы разучивали вальс. В этом же мы смогли уговорить на фокстрот и танго.       Девочки пищали и переговаривались друг с другом, ожидая прихода юношей из кадетского корпуса. Они должны прибыть в начале следующего месяца, но чем ближе день, тем больше разговоров. 28 апреля 1922 года. Джан       На следующий день после хорошего вина я обнаружил на столе полном бумаг то, что никогда бы не мог от себя ожидать. И теперь всю неделю я ношу это с собой. У меня совершенно нет мужества вручить ей это послание не скомпрометировав. Я знаю, что она надёжно его спрячет, но заявления о том, что ее матушка не поступилась и прочла личный дневник, меня останавливает. Я сам просил делать вид, что между нами ничего нет. И сам же не смог сдержаться даже на месяц. 4 мая 1922 года. Дана       Сегодня с самого утра уже из всех углов звучит нескончаемый гомон. Мне конечно же было интересно взглянуть на юношей-сверстников. Но моя душа была отдана другому мужчине. Я не испытывала никаких чувств к предстоящему занятию и партнеру. Только смущение. Как перед новым знакомым, с которым ты вынужден общаться. А здесь ещё и танцевать.       Однако девочки мечтали найти своего суженого среди них. Но были и те, кто не меньше моего мечтал о Джане.       Как же было досадно девочкам, когда они увидели разномастных мальчишек в форме. Были и очень симпатичные и даже красивые юноши, но это явно не те принцы, которых обсуждали.       Ко мне в партнеры поставили кареглазого юнца, чуть выше меня ростом.       — Будем знакомы, леди, — Николай Грачев. Сын полководца — Грачева Петра, — он аккуратно пригубил мои пальцы.       — Никольская Данарья. Дочь бывшего князя Никольского Алексея Ивановича. Приятно познакомиться.       Я не привыкла к обществу мужчин. Смущение мешало мне танцевать. Бедный юноша, я отдавала ему все ноги. Но, признаться, он ни разу не подал вида. За что я ему премного благодарна. 5 мая 1922 года. Дана       День как день. Хотела бы я написать, но он был настолько удивительным, что остаток вечера после занятий я не выходила из комнаты. Разве что ради ужина.       Господин фон Дьерго сегодня передал мне мои рисунки. Он разъяснил мои ошибки. Оксана внимательно слушала и бдила, чтобы он соблюдал все рамки дозволенного. И ничто не предвещало ничего необычного. Заикаться насчёт кровавого рисунка я даже не стала. Почему-то мне было неловко за него.       Дома за столом я ещё раз разложила рисунки, чтобы разобраться в ошибках и постараться перерисовать. В стопке обнаружился тонкий конверт без подписи. Я изначально подумала, что он случайно попал ко мне, когда со стола собирали листы. Но он был открыт, а на уголке торчащего листка виднелось мое имя, выведенное слегка рваным, мелким, но красивым почерком с длинными палочками на некоторых буквах.       «Данарья, я пьян и восхищен!       Я не смог сдержаться, чтобы не украсть твой рисунок. Я никогда бы не посмел так сделать, но прости мне эту подлость. Прости, что без предисловий. Но я искренне не знаю, как такое пишут. Я не поэт, но не смог сдержаться. Прости, что могу подставить тебя этим письмом. Я искренне надеюсь, что это будет сожжено. Я бы мог тебя любить, Всей той любовью своей чистой. Я бы мог тебя забыть, Но память грешна, я — антихрист. Один тот самый поцелуй Пробил во мне дыру сквозную. Пожалуйста, прошу, молю, колдуй, Чаруй, сними забвенья боли наживую! Я потерплю, терпел ведь годы, — Смотрел в руины собственных оков. Я был рабом общественной погоды, Пахал как лошадь для вздутых дураков. Я сам обрек себя в немилость, И сам толкал тачанку глупых лбов, Теперь хочу дышать тобой, невинность, Хочу обнять назло словам директоров.       Твой Ф.Д.»       Я не послушаю. Я сохраню его — мое первое любовное письмо. Мои первые стихи для меня. Мое самое главное сокровище!