Бассейн
19 августа 2022 г. в 17:00
Ирландия у Англии и Шотландии младшим из детей был. Ему было полгода, когда Америка сбежал из дома, и год, когда через полгода Америка вернулся домой. Я его любил, этого маленького карапуза с солнышками румянца на щёчках и рыжими волокнистыми прядями на голове, ну, не любить-то его невозможно было, такой он был милашка, с тельцем в поцелуйчиках-веснушках. И милашка был, когда перебирал ножками и ручками в своей кроватке под кружащимся со скоростью диско-шара мобилем, и милашка был, когда в руки мне, проказник такой, еле давался. Ага, и у Англии, правда, не было сомнений в своём отцовстве, пусть у меня они были, эти сомнения. Я ведь всегда про Шотландию одинаково думал, видя, как он живёт, как его кружит и мечет, и я расскажу ещё, почему так о нëм думаю, когда разговор об Ирландии заходит — о старом Ирландии.
И так вот парадоксально, что карапуз Ирландия и милашкой был, и уродцем, ну прямо в самом деле чертёнок какой. Уродцем в оборочках и лентах он был в первые месяцы жизни, лысый такой кроха, весь красненький и сморщенный, будто под водой его держали долго-долго, и далеко не ангелочек. Или, может, просто это орки человеческое дитя ночью из люльки похитили и своё чудище туда в одеяльце и подложили спелёнутое, чтоб родители ничего не узнали пока слишком поздно не станет. Кто ж его угадает, как оно было.
Ещё был такой Ирландия — брат Шотландии. Отец у них был один, а папы разные, или наоборот оно было, или они вообще были седьмая вода на киселе, как, например, Англия с Королевством Францией были друг другу, ну да не важно. Важно было, что они, старый Ирландия с Шотландией, спали, и Англии было это известно. И вот, правда-то она вот в чём заключалась, насчёт того, почему канул Америка, заключалась она в том, как закончил Ирландия, который Шотландии не сын, а брат, и который Америке дядей приходился.
И Америка, который столько всего пережил за последние шесть месяцев, тут вышел к воде в запахнутом купальном халате ниже колен, в шляпе с широкими полями и в этой вуали для бессонных ночей — в тёмных очках на переносице, от которых создавалось ощущение, будто за ними у него не глаза, а провалы в черепе. Окна кабинета Англии выходили во двор, к бассейну, окружённому дюнами искусственного пляжа и зелёной изгородью, а под окнами-то розовые кусты были, я и работал с корзинкой и секатором в этих зарослях, срезая розы, в резиновых перчатках в такую жару, будто руки в котёл засунул, и видел, как Америка вышел из стеклянных дверей и прошлёпал в тапочках к бассейну и сел у самого краешка. Ну, и опустился, и попробовал носком воду, наблюдая, как плещутся подальше от бортика двойняшки, оглашая пятачок с шезлонгами, бассейном и вылизанным шёлковым газоном счастливыми возгласами. Я проследил за ним взглядом, и не я один: Франция, развалившийся на шезлонге, как в кресле театра, тоже не спускал с него своих таких фиалковых глаз, от блеска и цвета которых кажется, будто они у него ненастоящие, потягивая свой проклятый послеполуденный коктейль — думаю, не я один возмущался тем, сколько на него, на Францию то есть, уходит виски, апельсинов и льда, но думаю, Франция плевал бы, такая он краля. Он был в одних плавках и с платком на голове, а его халат болтался у Британии — стоящего подле него в этой своей вечной позе «готов служить», — на изящно согнутой в локте руке. Британия же мучился от жары в своих рубашке и штанах из фланели, но стойко держался, как и надо держаться, когда ты женат на такой сволочи.
К нему лип загар — к Франции то есть, и муж его к нему тоже лип в тот день, остерегая от бесед с Америкой, но загар лип более настойчиво, и если его чуть поскрести по коже, то можно уже было, наверное, разжиться фунтом-другим золота. А вот Шотландия, тот на солнце сразу сгорал, и поэтому они с Ирландией устроились в тенёчке под деревом на свежей, только политой из шланга траве, и Шотландия был закутан в лиловый атлас, а сын его неловко вышагивал по лужайке в платьице накрахмаленного хлопка. В этот тёплый летний денёк, когда вся семья вышла отдохнуть во двор, малыш делал свои первые шаги, да так уверенно, будто земля под его пухлыми ножками пружинила, давая ему умеренного разгону. Вот так-то, и мальчик при этом всё выкрикивал: «Па! Па!», а Шотландия, тот так и пищал от удовольствия и, стало быть, гордости за своего сынишку. Англию же Ирландия называл «Гли», но у него получалось «Гьи», но чаще он просто писался, когда отец брал его на руки.
И когда лиловый атлас соскальзывал с Шотландии, обнажая плечи, грудину и размякший торс, и мне-то казалось, что торс этот больше похож на вкусный поднявшийся как надо пирог, я увидел у него на животе кривой шрам оттого, что ему пузо вроде как разрезали, чтоб Ирландию оттуда достать, потому как с двойняшками он до этого промаялся больше суток и больше не хотел повторения, и зашивали обратно, когда с ребёнка уже смыли кровь и закутали его. Это было безобразно. Ну вроде как образ святого какого обгадить да плюнуть и растереть, вот как это было безобразно. И вот она разница между «хочу» и «люблю», потому как я, я хотел Шотландию, а как увидел повреждение на его теле, так чуть не оставил на розовых кустах весь свой ленч, да, чуть не проблевался на розы, а Англия его любил, и Англия любил, похоже, каждый шрамик, каждую растяжку и каждый прыщик на теле Шотландии, иначе если б он его только хотел, то не лёг бы с ним больше в постель после того, как родился Британия. Тогда-то мне и открылась разница между хотеть и любить.
Хотеть — это значит пойти и забросать тело, которое хочешь, цветами, чтоб не видеть этих постыдных штучек, этих шрамов от побоев и кесарева; любить — это просить своего слугу срезать в саду цветов и поставить их в вазу в общей спальне, в той самой, с большой кроватью для секса. И выходит, я Шотландию хотел, а Англия его любил, и поэтому я не стал кидаться в Шотландию цветами, а просто сложил их в корзинку и уже приготовил в комнате за стеклянными дверьми вазу на журнальном столике. Чтоб принести розы к большой кровати для секса, к этому ложе, на котором можно спать и втроëм, и впятером, если спать друг на дружке, а там только и делают, что спят друг на дружке.
Англия с Шотландией в то время как раз снова спать начали, ну да и чувствовалось, что их постоянно тянет друг к другу, ну вот как ос тянет к сладкому, и что бы там ни было, а Англия без своего супруга не мог, не мог представить, что они не будут заниматься тем, от чего дети родятся. Да и в Шотландии чувственность не говорила — кричала сама за себя. Я бы сказал, что Англия спал со своим Богом, и Бог его родил ему маленьких божат. Вот они вдвоём как молодые были, а не как Британия с Францией — один сухарь, ну вот как бельё, что на верёвке забыли, со страстью как полуфабрикат какой, который в печке размораживать долго надо и с терпением несусветным, второй страдает от этого; я говорю, ведь я слышу, как в спальне у них как в гробу тихо, но разумеется, даже тогда я вслушиваюсь под самой дверью; я и в зеркало на туалетном столике крепко так всматриваюсь, чтоб у Франции слёзы увидеть — уж так они воспитаны были своими родителями, в разное время и в разных местах, один — в рококо, забытый отцами, другой — в лабиринтах громоздящейся мебели твëрдого вяза, тесно прижатый к папиной титьке, но по одним и тем же трактатам.
Я видел, замерев с секатором в розовых кустах, как Шотландия взял сына на руки и достал бутылочку из корзины для пикника, и принялся кормить Ирландию, всë также сидя задиком на лужайке с животом, украшенным полоской шрама от кесарева сечения. И вроде как сверкающий круг отделял их от всех, и внутри только папа и его сын малыш и та нерушимая связь между ними в ободке сияющего круга.
Франция тем временем упëрся носками босых ног Америке в пальцы левой руки, которая утонула в декоративном белом песке, поддерживая заваливающееся набок юное тело. Франция, в одних только крошечных купальных шортах, с волосами, обычно висящими волнами, а сегодня убранными в небрежный пучок, двигался так, будто плыл, с грацией бескостной какой-то, нечеловеческой. Он предложил Америке выпить, судя по тому, как протянул ему коктейль, и мне отсюда, в смысле из того розария, разбитого под окнами у Англии, видно было, как пенится та бурда, которую Франция пил, в полулитровом стакане с блестящей каëмкой. Франция с первого дня перед Америкой-то всë заискивал, потому что знал, что сдружиться с ним — единственный верный способ с Британией сладить, но пока у Франции не получалось ни то, ни другое, уж я-то знаю, вижу, как оба брата держатся от него подальше, будто он пованивает или что. Я смотрел на них из розария, а Англия — из окна своего кабинета, поблëскивая очками, лицо его ну проступает за толстым стеклом, и ничего ты с этим не сделаешь: он смотрел, поди, испытывая всю ту же к Франции неприязнь, хоть он и принял его в семью, и беспокоясь об Америке — с того дня, как Америка вернулся, он хотел его от всего защитить, и от всякого дурного влияния тоже.
Франция сказал Америке что-то, тот покачал головой и продолжил глядеть, как двойняшки купаются: теперь они уже боролись за надувной матрас, каждый хотел первее влезть на него, чтоб на воде покачаться, и они смеялись, но видите ли, если б Австралия вдруг плакать начал, Новая Зеландия бы плакал с ним тут же. И наоборот. Потому и смеялись они тоже вместе, находя удовольствие в борьбе, ну нравилось им это. А каждую осень они просились смотреть, как в бассейне воду, всю в красных и жëлтых пятнышках от дрейфующих по ней листьев, спускали, и за пальчики друг друга держали, типа обряда ежегодного что-то.
Америка смотрел на бассейн, смотрел на эту воду, недвижную как корка льда или огромное такое зеркало, ввинченное в пол, а в глазах у него волнами ходила другая вода: вода, поглотившая человека. Вода в ту самую ночь, когда старый Ирландия плохо кончил. Я сглотнул и старался дальше смотреть его, Америки, глазами. Видя то, что он видел. Как в этой лазурной воде, рядом с надувным матрасом, на котором возились двойняшки, плавает какой-то предмет, вроде рыбы какой. Вот предмет этот постепенно всплывает, и я вижу, что никакая это не рыба, потому что рыба бы осталась в воде, и даже не брёвнышко, а чья-то рука, оторванная от тела. И вот эту руку рыбы действительно поели и вода способствовала разложению: как всегда это происходило у топляков, которых натурально размывало на части, смывало кожу и просачивалось между мышц, превращая их в бесполезные нити, а мясо размягчая, измельчая в паштет, и поэтому у топляков-то тела всегда так сильно повреждены, ежели они долго бултыхались в воде. И вот уж по всей площади бассейна мертвецы всплывать начали, окружая матрас, покачивающийся на волнах, подбираясь к двойняшкам… Я закрыл глаза и открыл, и топляки ушли, погрузились на дно, и в воде теперь булькались и брызгались только двойняшки с их промокшими белокурыми макушками.
Но вот Шотландия поднялся с корзиной для пикника, держа в одной руке сына, и прошёл к бассейну, крича двойняшкам, чтоб вылезали, потому что губы у них уже синие. Он передал ребёнка заботам слуги, а сам взял с шезлонга влажное полотенце, накинул на плечи и уселся на песок, доставая из корзины сандвичи с рыбой. Мальчишки вылезли и накинулись на еду, и папа их налил им холодного чая в бумажные стаканчики. Старшие от еды отказались, даже Америка отмахнулся, когда Шотландия протянул ему сандвич, а между тем Америка был известный обжора и всегда ел, а не полнел, такой у него обмен веществ был. Думаю, он всё тот день вспоминал, когда вернулся и Англия его за шкирку наверх тащил, в свой кабинет разбираться; но лелеять вольные деньки — нет, это я не думаю. Уж больно они окрашены красным.
Так прошёл день. В сгущавшихся сумерках вода в бассейне уж розовела. Я уложил розы в корзинке и хотел пойти поставить их в вазу, и столкнулся с Францией, повернувшись, чтоб направиться к стеклянным дверям. А у Франции плечи уж были такие тёмные от загара, как слиток золота на них растопили, и такие горячие, что хоть железо куй на них да чипсы жарь. И ещё — он был на полголовы выше Британии, но так хрупок и субтилен, что муж его, пожалуй, легко мог переломать ему кости, если б захотел такого.
Теперь вечерело, и он накинул на себя тунику, белая, она колыхалась на нём, чуть ветер подует, ткань лизала кожу, как вспенившееся море — тёплый песок, когда вода ласкает землю, набегая на неё во время прилива, и одна из лямок сползла, и, будь я Британией, то обеспечил бы ему сегодня бессонную ночь, едва увидел этот кусок нагой смуглой кожи. Но я не был Британией. К счастью, потому что меня скорее тянуло на голодные кости, а не на подтянутые упругости здорового аппетита.
— Привет, Уэльс, — улыбнулся приветливо Франция, ну да он всегда так улыбался, когда в голове у него что было, какой червячок. Мы ж с ним уже виделись сегодня. Но я всё равно поклонился, на всякий случай. — Как себя чувствуют эти ребята?
Он кивал мне на корзинку, но я сделал вид, что не понимаю, о чём он.
— Прошу прощения, Ваше Величество?
— Да эти цветочки, — объяснил он, ничего не заметив или не обидевшись, или сделав над собой усилие, чтоб не разобидеться, но мне-то что было до его обижалок. — И не жалко вам их было до осени?
— Вырастут новые, — я соображал, куда дел секатор, когда закончил с цветами. Перчатки я убрал в корзинку, но куда-то же я дел секатор. Хоть бы его дети не нашли и пальцы себе не поотрезали, надеялся я, я тогда не знаю, что Англия со мной сделает, да и детишек мне было жалко и страшно за них.
— Они для короля?
«Для кого же ещё, тупица», — подумал я, но не брезговал ответить, что нет, для супруга короля. Франция покивал, но видок у него сделался обеспокоенный, а бледное, не тронутое загаром лицо — ну прям как задумчивая круглая луна:
— Что ж значит, Его Величество сегодня вечером занят? — я чуть не сказал ему, что да, Его Величество иногда потрахивает своего мужа, но сдержался и только кивнул, не понимая, какой тут у Франции может быть интерес. Мы вернулись в дом вместе и я тут же цветы в воду поставил и куда просили отнёс, а потом вернулся вниз, прошёл в столовую, где уже изволили трапезничать и где двойняшки так забавно и с таким сосредоточенным видом орудовали вилками и ножиками над пюре и зелёным горошком, и не хватало в этой идиллии Франции только, который поднялся, чтоб одеться к ужину, и ещё не сошёл, так вот, я прошёл через столовую и взял с буфета своё холодное мясо, а потом устроился на веранде, выходящей к бассейну, и неспешно поел. А потом я помог людям прибрать со стола за Их Величествами, а потом поднялся к Англии доложить, что розы уже стоят там, где им и положено быть сегодня.
Только я подошёл к двери в кабинет, как из неё вышел Франция — с видом как будто озадаченным и одновременно до странного радостным. Я уж думал, может, я ошибся этажом и перепутал двери, и ломился в кабинет к Британии, а не к его отцу, но нет, Англия тут же позвал меня, и голос у него был спокойный и всем довольный, что редкость, ну это потому, что брюхо у него было вроде как сытое.
Англия стоял у стола, но кресло было задвинуто и лампа для чтения выключена, а бумаги и канцелярия в идеальном порядке, как всегда, когда король заканчивал работу. Но воротник у него ещё не расстёгнут; да и подтяжки не скинуты с плеч — однако ж будут, когда он Шотландию в спальню принесёт и на кровать его уложит.
— На следующей неделе мы ожидаем гостей, — сообщил мне Англия буднично и замолчал, и я понял, что он ждёт моего комментария, и я сказал:
— Готовить спальни для батюшки Его Величества Франции?
— Нет, не для батюшки, — Англия попробовал улыбнуться. — Всего лишь для брата. Бельгия явится сюда с неофициальным визитом.
Клянусь, я едва сдержал стон раздражения. Я помнил Бельгию, а он ведь был из тех людей, которых хочешь сразу забыть, едва только они покидают твой дом, и больше не видеть никогда у своего порога. Нет, Бельгия был симпатичным на мордочку; вполне нормальным, и Франция его любил и так трогательно о нём заботился. Но этот его леденящий кровь дух… Эта его унаследованная от папы манера всегда иметь при себе ножик с деревянной ручкой, на которой их фамильные лилии вырезаны. Улыбка, вроде как говорящая: «Я тебе сейчас врежу, коли не по-моему что будет». И некая ошеломляющая связь с их отцом, которой, например, у Франции не было — такая связь, что как будто духом Королевства Франции несло, как Бельгия рядом с тобой появлялся.
Бельгия — это плохо. Бельгия — дерьмо на палочке.
И подумал я тогда, что неспроста-то Бельгия нас навещает, но ничего Англии не сказал — с этой закрытой книгой я предоставил разбираться ему самому. Но стелить перед Бельгией коврик с «добро пожаловать» я бы точно не стал, но как соблюсти родственный этикет тогда, вот какая вставала задача.
— Я, признаться, не понимаю, — заговорил тут Англия. — Почему мальчик должен был сообщать мне, что брат его приедет погостить. Франция, — он имел в виду отца, Королевство Францию, — мог и написать бы мне сам, не такое уж это и дело, когда мы с ним теперь уж сваты. — Англия отодвинул кресло, сел, склонившись над закрытым блокнотом.
Да, вот чего именно тут не хватало. Этого маленького кусочка. Англия безошибочно выделил его в этом месиве маленьких хрупких, под пальцами рассыпающихся картинок и завершил пазл. Мы с ним поглядели друг на друга, солидарные в своём недоумении. От Королевства Франции не было ни единой весточки; можно было предположить, что Бельгия просто соскучился по брату и решение приехать сюда, на другой берег пролива, было спонтанным, импульсивным; да только голова у Бельгии даже под солнцем горячей никогда не делалась, и нам это было известно. Я поклянусь, что хитростью он отцу своему несколько очков вперёд давал, что уж там говорить про простодушного Францию, который если когда-то и лелеял ненависть к своему отцу, то открытую, откровенную, борющуюся. А тягой к упорядоченности всего, что есть в жизни, Бельгия в папу своего пошёл, который отцу его никогда супругом не был. Вот что ещё отвращало нас всех от него да и от брата его тоже: оба они были бастардами, плоть от плоти преступной свободной близости, и то было как душок, как…
С писком в кабинет вдруг вбежали двойняшки и запрыгали вокруг стола, за которым сидел их уставший отец. Англия удивлённо взглянул на детей:
— Вы почему ещё не в кроватях?
Я видел, как они остановились в прыжке, а затем лапками к паркету будто приросли и смотрят на отца, жмя плечами. Ну да, малыша ведь укладывали в половину седьмого вечера, до ужина ещё, а двойняшек — в восемь, и восемь уже давно пробило, и шёл девятый час.
— Ну, а папочка ваш что? — спрашивает дальше Англия, не дождавшись внятного ответа. Но только терпения своего нерезинового он вовсе не терял, а был с мальчиками таким душкой, каким не был никогда до самого того дня, когда они на свет родились.
— Папочка с Америкой закрылись в его комнате и не открывают, — ответствовал Австралия, всё так же плечиками пожимая и головкой покачивая.
— Папочка выкупал нас, — вставил Новая Зеландия, давая отцу понять, что часть своих вечерних обязанностей насчёт детей Шотландия всё-таки выполнил.
— И закрылся с вашим братом, прекрасно, — сказал Англия, с любовью глядя на малышню.
Тут Новая Зеландия обежал стол и запрыгнул к отцу на колени. Англия прижал сына к себе, а затем взял робко подошедшего Австралию на руки, и теперь уж у него на каждом колене было по ребёнку. Новая Зеландия обнял отца за шею, незаметно отодвигая братика подальше, ревниво занимая всё пространство во взоре отца. В такую минуту двойняшек как будто становилось легче отличить одного от другого.
— Отец, Франция не даёт нам играться с его косметичкой, — так Новая Зеландия называл, видимо, несессер Франции, потому что когда я помогал убираться в их с Британией покоях, на туалетном столике я видел только несессер.
— Очень сожалею, мои дорогие, — улыбнулся Англия так, словно бы Франция прав был, что не давал детям своего несессера.
— Неужели ты ничего не можешь с этим сделать? — Новая Зеландия сжал кулачками пиджак отца.
— Что же я, по-вашему, могу запретить вашему зятю иметь косметичку? — Англия поднял брови и весело посмотрел на сына.
— А ты не можешь?
— Я думаю, Британия может, если вы хорошенько его попросите.
— Ну, — Новая Зеландия надулся, — я Британию боюсь.
— Я тоже его боюсь, — поддакнул Австралия, тщась привлечь внимание Англии.
— Ну неужели ничего нельзя сделать? — продолжал гнуть своё Новая Зеландия. — Может, ты купишь у Франции эту его косметичку на наши восемнадцать?
Когда дело касалось нытья, всё всегда у этих детей сводилось к восемнадцати годам. Потому что Англия их так приучил. Например, видит Новая Зеландия какой-нибудь дом, когда они в кортеже в город едут, а когда ты едешь в кортеже, солнце по небу за тобой так и бежит, и разговоров у Новой Зеландии только про дом этот, и Англия ему, значит, успевает с три короба наобещивает: «Я куплю вам этот дом на ваши восемнадцать», и разговоры тогда как отрубает, забыли, значит, про дом. И точно так же, когда Австралия кабриолет какой увидит или лошадку гнедую, и вот детки уже и привыкли, что всё им будет на их восемнадцать, нашёл Англия затычку, да только с последствиями.
— Купить вам одну на двоих косметичку? — улыбается Англия широко, поймав в ловушку ребёнка, нагибая голову к двум светлым кучерявым маковкам, и Новая Зеландия с сомнением тянет:
— Нууу… — да и не знает, что на это отцу возразить.
— Значит, тема с косметичкой закрыта, — отрезает тогда Англия, покачивая детей на своих коленях. Двойняшки помолчали-помолчали, а затем Австралия тихо так спросил у отца, взявшись за рукав его рубашки:
— Англия, а почему на нашем пляже в песке совсем нет ракушек? На море они есть, а у нас почему нет? У нас какой-то другой песок, не ракушечный?
Англия посмотрел на сына и выпалил:
— Нет, их просто ветром унесло с пляжа в бассейн, а Уэльс сейчас пойдёт их оттуда доставать.
Двойняшки засмеялись от восторга, а я поймал взгляд Англии да понял, что он не шутит, и что я действительно пойду сейчас доставать со дна бассейна ракушки, которых там нет и не было, и раскидывать их по песочнице во мгле ночной. Слава богу, вспомнил я быстро, где их можно было взять, потому что Англию-то не особо волновало, где я возьму их, рожу или что, но управиться я должен был за ночь, на то я и я. Я бросился в покои Франции и Британии, где у них был целый сундук этих раковин и морских звёзд: привезли с Лазурного берега, когда ездили туда после женитьбы и целую неделю объедались виноградом. Франция в дезабилье, ко сну давно готовый, сидел за туалетным столиком в спальне с приглушённым светом, расчёсывал свои русые волны, и в нос мне ударил его парфюм, густой такой, ягодный запах, еле не обчихался. Я объяснил Франции, что так мол и так, и Франция выслушал участливо и внимательно, а потом насыпал мне несколько горстей ракушек в холщовый мешочек. Британии в комнате не было: видно, опять работал до ночи у себя в кабинете. Ну я и взял мешочек, поблагодарил Францию и отправился с щедротами его во двор, прошёл по деревянному настилу к песочнице и разбросал там ракушки, которые бренчали как деревянные ложки, или как детские косточки, как попало по всему пляжу со всех сторон бассейна. Как закончил работу, взглянул наверх, на дом — в окне спальни Британии и Франции света давно уж не было, а в кабинете Британии всё ещё горел, и понятно было, что Франция лёг в одиночестве; в детской свет погас, пока я тут занимался метанием раковин и стал уж по нему мастером спорта, наверное; и в окне комнаты с большой кроватью он сначала был скупой фиолетовый от светильника с абажуром, а потом и погас, значит, там занимались любовью; и только окно Америки светилось по-прежнему, и там мучались бессонницей.
В бассейне всплыла рука, когда я опустил на него взгляд; только голое повреждённое предплечье. И тут я подумал, вовсе не к месту, что если б старый Ирландия в солёной воде был — если б его вынесло в море течением — она поросла бы кораллом, так и всплыла бы, кристаллами соли облепленная. Рука пошевелила пальцами — она гребла, гребла к бортику, двигала фалангами, как рыба плавниками, как человек вёслами. Я тряхнул головой, и рука исчезла.
Утром Англия вышел, покачиваясь, из спальни с большой кроватью для секса. Я видел, я уже был в коридоре, снимал с гвоздя картину, чтоб отвезти реставратору. Шотландию я тоже увидел: он лежал на кровати на боку, с плюшевым единорогом под ягодицами, белая худая спина его сверкала, рыжие кудри тянулись к цветам, так и стоявшим, как я их оставил, на тумбочке, и на бутоны ночью уже дохнула смерть — их тронула сухость. Я отвернулся, не мог видеть умирания.
Не мог видеть его ещё раз.