Во стенах обители монаршей

      Я и позабыл рассказать, как в этом году в саду дворца ну просто чудесно расцвела молодая яблоня: изящное стройное деревце, крона как кудрявая копна прекрасного юноши, вся в белом цвету. Она зацвела в первый раз и сразу стала украшением нашего сада — ну такой красоты я не видывал, ни у одного дерева не видывал. А вскоре она заплодоносит, и яблоки пойдут в королевской кухне на чудное варенье, от которого и мне, может, что-нибудь достанется.       Оно, это дерево, стояло одиноким в стороне от земляничных да морковных грядок и кустов ежевики, ну и облетало со временем, стряхивая с себя цветы, и поляну вокруг него точно присыпало снегом, лепестки укрыли корни словно ковром. За деревом этим ухаживали много лет прямо очень трепетно — сам консорт следил за тем, как оно растёт, как чувствует себя, и ему там устроили лавочку, на которой он и сидел, и смотрел, как цветёт, перебирая лепестки, падавшие ему в ладони, красивыми пальцами. И он там сидел, да и я подошёл к нему и присел рядом.       По правде говоря, я и не знал, пока Шотландия не рассказал мне, там, в карете, по пути из Ирландии, отчего умер их с Англией второй сын, зачатый почти сразу после рожденья Британии. Я и не подумал бы, что он неправильно лежал и задохся, и был оттого недоразвитым мёртвый. Я не видел тельца. И не знал, что оно столь уродливо, как рассказал мне Шотландия, сидя обочь со мной, даже не предполагал. Думается мне, я тогда, помоложе, думал слишком мало, а мог ведь думать больше, мог сразу обо всём догадаться, когда дитя, не дышавшее, ни писка так и не издавшее, выпав из чрева, у меня в руках оказалось, свёрнутое в тряпьё.       Я уже говорил, что забыть не могу, как выл там Шотландия на алых простынях. Я видел в дверь, что он не вставал, когда маленький трупик, из него с таким трудом извлечённый, омыли и показали ему, и он взглянул мельком мутным взглядом, ну да у него была истерика же, мало что он понимал, и послед у него выходил со спазмами. Ребёнка вынесли из покоев и понесли показать отцу, и я побежал, чтоб тоже увидеть. Англия взял бездыханное тело, взял этот свёрток и откинул тряпки, только увидел, поджавши губы, и с шоку выронил малыша. И тогда Англия упал в кресло и показывал людям руками, унесите мол, унесите. Но те были заняты персоной короля, которому враз поплохело, они явно хотели забыть о несчастном младенце, как о кошмаре, как о чём-то ужасном, потому что они видели его, его изъянную плоть, они его спеленали, но боялись взять в руки.       Это я подхватил малыша, когда он выпал из рук отца, которого от изумления и переживаний и ноги перестали держать, у которого по щекам катились слёзы невиданного горя. Это я прижал мёртвого мальчика к себе, к своей груди, и чувствовал себя ну как повитухой, не слышал чужого сердца, но мне казалось, это тельце само звало меня к себе и просило о помощи. Я не разворачивал пелёнок. Мне было всё равно, как он выглядит — хоть весь синюшный, со вздутой головкой, больше похожий на создание с другой планеты, мелкий уродец, ну да я не знал, что у него не было нормальных конечностей и более походил он на этих морских существ — чудовищ южных морей, на фиджи. Мне было всё равно. Он был мёртв, но я знал, должен был спасти его.       И я унёс его. Я бегал с ним по двору, по парку как ошалелый. Потом я устал бегать и опустился с ним на землю, прижимая к себе, да всё будто ждал, что он заплачет, думал, разверну его и увижу прелестного младенца, каким Британия был. Только бы никто его у меня не отобрал! Я укачивал его, как живого, и шептал ему:       — Тшш, маленький, твои родители не бросят тебя.       Но он не мог слышать меня.       Я принёс его потом Шотландии, как тот отошёл после невероятного напряжения, выспавшись и отобедав, и Англия зашёл с бледным лицом. Я вышел, горе бросило супругов друг к другу в объятия, они заперлись и долго обсуждали друг с другом.       Англия сказал, мальчика нужно похоронить честь по чести, как полагается, устроить ему могилку или склеп. Шотландия испугался, что до трупа могут добраться дикие звери и пожрать. Нужно ли было сохранять это тело? Предать его богу — богу, который не позволил этому маленькому существу выжить? Оно было настолько омерзительно, это мёртвое тельце, и в то же время Шотландии было больно подумать, что малыш его будет гнить в земле, разлагаться, станет пищей червям. Нет, сказал он, тело нужно жечь. Кремировать, в смысле. И забрать урну с прахом из колумбария.       Когда прах был готовый, Шотландия отдал урну мне и сказал избавиться от праха, он не хотел его хранить, но и сам избавиться не мог. Англия устранился, стараясь забыть, иначе сошёл бы с ума. Я взял прах, и я пошёл в сад, покружив вначале растерянно вокруг дома, я пошёл в сад, вырыл яму там, где стелилось полотно травы, и высыпал прах туда, и засыпал землёю. А когда через неделю повёл Шотландию показать место упокоения, то обнаружил, что из места того, где был прах, пробился росточек — будущее яблоковое дерево, эдакая веточка. Ну и долго оно росло, но зато, когда выросло, стало безбожно, бессовестно красивым.       И теперь Шотландия сидел там, у этого взрослого цветущего дерева, на лавочке, и лепестки кружились, падали ему в руки, ласкали, как прикосновение чужих тёплых пальцев, и ветра не было, но крона шелестела, точно ну разговаривала с Шотландией о чём-то, поведывала о своих делах, и зелёные с белым ветви будто тянулись к рыжим волосам, будто порывались обнять, как ручки младенца тянутся к папе. Я знал, Шотландия не позволит этому дереву сгнить, не позволит ему умереть, защитит от засухи и укроет от грома и молний. Но если слёзы у Шотландии в глазах и блестели, то то были слёзы счастья. Я услышал бормотанье Шотландии, и я прислушался к нему.       — Какой ты вырос красивый, мой мальчик, — так говорил Шотландия себе под нос. Ну и правда, ведь растением малыш отныне ту жизнь жил, которую несправедливо не смог прожить человеком.       Шотландия не видел меня, не замечал. Но я видел его. Я видел его насквозь, всего его, полностью.       — Я люблю вас, люблю вас всю жизнь, Ваше Величество, — вырвалось у меня тогда, пусть я и не прикасался к нему, и не ведаю, чем обусловлен сей выброс чувств, эти глупые слова.       Но Шотландия меня не слышал. Он, как и его муж, слышал меня только тогда, когда ему это было нужно, когда хотел. И муж его любил его, любил его всю жизнь, любил больше и полноправней моего, бескорыстней и откровеннее.       Тогда я поднялся, сомкнув свои некстати раскрывшиеся уста, и я поднялся и ушёл, больше не смея его тревожить.