Во стенах обители монаршей

      Дома они всей семьёй ожидали, когда малыш у Франции появится на свет. Франция был ну такой довольный, каким раньше ни за что в этом доме не был, на целом свете он не был. Они с Шотландией много что обсуждали вдвоëм за эти месяцы, как раньше они делали, уединяясь в зале с камином, и от разговоров их уши у меня заворачивались в трубочки, такая стыдобища — этот их трëп о плоде, о молоке, родах и младенческом стуле. И Франция ну таким привередливым стал, что я, экая, как знаю я про себя, поганая челядь, с трудом его терпел, но обязан был быть терпеливым с его положением. Но вместе с тем он обрёл счастье, какого с тех пор не имел, как их с Британией везли ко дворцу через всю столицу в кортеже, украшенном лентами, в день свадьбы годами назад: их осыпали рисом и розами, в косицы Франции вплели флëрдоранж, играли трубы, порхали голуби. День рождения сына молодых супругов стал для королевства не меньшим праздником, и на балу в честь маленького Канады Франция, себя украшая, надел своё рубиновое колье на шею, он же тогда не знал, что вскоре отцу его за морем отрубят башку. На том фуршете, кстати, и я тоже был, чем похвастаюсь, и двойняшкам разрешено было присутствовать — так они слопали всë со стола, юные растущие организмы.       Но там ведь все в доме переменили к Франции отношение, когда он раздался в талии, — ухаживали за ним, да и вообще, и Британия с Англией явно готовили ему подарок на рожденье ребёнка, сына и внука, только я не ведал, какой то был подарок — остров, вилла, яхта, брошь… Король с сыном всё, что того касалось, обсуждали за закрытыми дверями, да мне подсказок было не нужно, я и сам догадывался, что ко всему прочему встаёт вопрос о завещании Англии и отдельной квартире для Британии и его семьи.       Ну и так вот бывало, что Шотландия всë воркует с зятьком да хлопочет, будто тот немощный, а я стою и смотрю из своего уголка, утопая ногами в пышном ковре, словно тать, вроде я при них должен был быть, чтоб в случае чего за доктором поехать, а те всë стоят и обсуждают свои молочные груди. Но к чему я веду, я о том, что был там один эпизод интересный, как стояли они в нашей зале цвета оранжада, в облаках тёплого вешнего воздуха, как талым воском там пахло и цветами и медоносными пчёлами, как Франция, мной не смущаясь, стянул через голову блузку, вывалив разбухшие груди, да те, не будь обтянуты кружевами и шëлком, звëздочками сосцов и стрельнули б ввысь, а потом вроде опали, но они были стянуты причудливым лифом. А я так и чувствую, что краски у меня к щекам прилило, я глаза опустил да долго не смог разглядывать носки своих туфель; я хотел видеть, и пока смотреть мне дозволялось, то почему и нет, решил я, и я поднял голову и стал свидетелем, как Шотландия зятя со всех сторон оглядел с любопытством и завистью, как я её понял, ощупывая застёжки и рюши чудного элемента одежды. Франция хвастливо пояснил, что вещица эдакая зовётся бюстгальтером и понадобна ради чего, чтобы груди сберечь, и что, мол, на его родине такие штучки скоро очень будут в ходу. Шотландия протянул руки и бережно пощупал чужие выпуклости, стараясь не причинить боль, но там не было ни грана от его прежней блудливости, лишь почти спортивный, медицинский интерес — каким образом пошили, насколько стесняет тело, возможно ли коже дышать, выделению молока ли мешает, сминает ль соски, что к болезни привести может. Они с зятем обменялись ещё словами про ткань и технологию производства, а потом Шотландия воскликнул, в полном восторге от эдакой находки, пожалуй, для его ставшей со временем не богатой на события жизни подобное было важным открытием:       — Я непременно забеременею ещё раз и заполучу себе такой же, — заявил он, тряхнув своими дикими рыжими кудрями, и Франция засмеялся, гордо выпятив груди в бюстгальтере, под которым у него были истые неприглядность и бледность.       Да я ведь уже говорил, что Шотландия сдержал слово и родил ещё одного через несколько лет — да Англии то только в радость было, потому как супруги позволили себе позабыть о контрацептивах и развлекались без резинки и таблеток месяца до седьмого, сполна насыщаясь друг другом; Англия ублажал мужа как никто другой и обожал носить на руках, как трофей, поглаживая пальцами мириады веснушек на мужниных бëдрах; и Шотландия, конечно, заимел себе желанное украшение под рубашку над животом, шёлковый лиф на костяной основе, исполненный на заказ, а я не переставал поражаться, на что готов был он пойти ради тряпки, выносить, родить, ужас. Однако зятя он ещё долго после рождения внука наставлял неустанно, чтоб тот не попадался на мужнину удочку — мол, не понесёшь, пока кормишь. Потому что знал по себе, что понесёшь, вот те крест, понесёшь.       Бывало, он к мужу в кабинет приходил, когда тот работал, ну и я там бывал, и всё жаловался:       — Родной, твой ребёнок внутри меня неистовствует, — и всё руку на животе с пинающимся сыном держал, хмуря свои рыжие брови. Как будто Англия мог с этим что-то сделать.       — И что же мне делать? — резонно вопрошал ему Англия, тяжко вздыхая за своим столом, а у Шотландии губы становились недовольной полоской на сияющем лице. — Поговорить с ним как мужчина с мужчиной?       Да меня и без младшего ребëнка бывало с ног в коридоре сметала орава детей августейших супругов — там были двойняшки и близнецы-ирландцы, пока Ирландия не занялся своей скрипкой и братья его не остались носиться по дому втроём, да и сам Англия, как я заметил, бывало задумывался, а как прокормить ему этот выводок, и он стал думать чаще, когда малышей в семействе дальше прибавилось.       Так и вот, опять забыл, про что говорил, поскольку отвлёкся — как Шотландия, да, он вечно уводит мои мысли от главного. Франция обратно оделся в блузку, они с супругом короля расселись в креслах у камина да и там Франция поведал Шотландии ту историю, что в юношестве его была. Франция ведь, как это оказалось правдой, не с потолка боялся рожать и носить, и стать папой своему сыну; оттого и размышлял долго, что делать ему со своей осеменённой утробой, и боялся сказать, боялся, что Британия от него отвернётся как увидит, сколь его тело опухло, что пузо полезло на нос, как поймёт, что быть им с супругом отцами нового человека — маленького требовательного существа.       Юность свою Франция провёл при дворе отца-короля. Об отце его всякие слухи ходили: о подлости его и жлобе, о неуёмной похотливости и извращëнности, о его набожности и мотовстве, но правда для сыновей его была в том, что при отцовском дворе они как сыр в масле катались. Конечно, они знали людей, многих людей, страждущих подданных короля, на чём свет стоит клянущих его за его легкомыслие, а меж тем Королевство Франция, как считал, делал всё, что в его силах, — но эти Генеральные Штаты, как же эти Генеральные Штаты мешали ему выполнять его долг! Были и приближённые — завистливые, плетущие интриги дворяне, были и буржуа. И очень многие из них сходились на том, что их состарившийся и выживающий из ума суверен — опухоль на теле государственного организма. Шотландия и сам знал про это, потому что его король, его муж, его Англия, в последние годы сосуществовал с парламентом в добром согласии, что, несомненно, не могло разуверить Шотландию в том, что на распутице своей жизни он сделал правильный выбор.       И долгое время Франция с его братом-близнецом верили в отцовскую благожелательность, верили его словам и устремлениям, и игрища в купах деревьев, за шпалерами и у проточных бассейнов, козни в палатах, погрузневших от злата, все эти оргии, превращавшие их родной дом и цветник в подобие зоологического сада, детям были неведомы, пока длань просвещения не легла на их лбы и раскрыла им веки. Брат Франции, перед отцом раболепствуя, тем не менее носил в душе обиду и чах над своими тёмными замыслами, природа которых пугала Францию, и в целом всё это путало его, заводило в тупик. На родине Франция в отрочестве был нескончаемо одинок, хоть и носил в душе целую сокровищницу чувств, — брат-близнец больше не рвал его косы, не толкал его с лестницы, чтоб пролетел марш и вывихнул руку, отец, Королевство Франция, вечно был занят, поговорить с ним, поиграть — такое было немыслимо, и старший брат, Бельгия, тогда тоже стал весь в делах, в поездках да на вечеринках, выучившись у отца сибаритскому образу жизни. И потому когда папа Бельгии, любовник отца, наезжал к ним во дворец, Франция с удовольствием с ним беседовал как участливый, небезразличный визави.       Нидерланды приехал к ним той весной, чтоб проведать сына, тогда уже расцвётшего и завершившего полагающееся обучение, и договориться о чём-то с отцом сына, Королевством Францией (к слову, Франция полагал, именно тогда был разрешён вопрос о приданом Бельгии и об опеке Нидерландов над сыном), и, куда без того, чтоб купаться с королём в одной ванне. Но так вышло, что отец его начинил, быть может, в той самой ванне, в той самой ванной из мрамора и золота с бордюром кровавого порфира, — это могло бы вызвать скандал, если б не сдержанная натура Нидерландов и умение смиренно принимать неизбежное. Отцу и его любовнику не впервой было иметь друг с другом потомство: когда родился Бельгия, Нидерланды, молодой, много моложе любовника, и беспокойный, чрезвычайно озабоченный положением своей страны и своими делами, отправил сына ко двору любовника на воспитание. Потому всё шло гладко, не валко — Нидерланды вынашивал, обосновавшись в одной из комнат дворца: он не мог уехать домой, не в таком состоянии, когда вес его увеличился разом, конечности отекали, мучили тошнота и понос, одолевала усталость, он просто не перенёс бы дорогу. Но Королевство Франция тогда перестал спать с ним, насколько мог видеть юный, тогда не больше двенадцати от роду лет, Франция, насколько мог сравнить; раньше отец не упускал возможности потискать любовника, а теперь ни обведённые хной ногти, ни клипсы в ушах, ни укладка, намекавшая не неистощимую бодрость духа, ни веки и запястья, изумрудные от жил, не спасали того и не прибавляли ему привлекательности в глазах короля, и Франция не понимал, почему, в чём там дело.       Один раз ему, ещё старавшемуся сохранять в добро веру мальчишке, удалось увидеть отца под руку с пьяным юношей в расстёгнутом сюртуке, со сползшим напудренным париком, двое протащились по коридору и скрылись в королевских покоях. Увиденное оставило неизгладимый след в памяти Франции — юноша был сыном одного из отцовских флотоводцев и — почти наверняка — девственником, но отец всегда позволял себе вольности, и только тогда Франция начал думать, что это ненормально, что старый король, должно быть, склонен к перверсиям и не столь идеален, как хотелось бы думать. Более того, Франция, в отличие от отца, никогда не забывал, что в одном из этих покоев временно живёт Нидерланды — и что Нидерланды ждёт ребёнка от старого короля, ждёт второго ребёнка. А что могли отцу дать эти юнцы? Нетронутое, чистое тело? Но оно смертно, это бренное мясо, а его чистота находится под большим вопросом.       Франция не мог сам побороть это беспокойство, и тогда он постучал к Нидерландам, и Нидерланды, со сна в одном только халате, впустил его в свой покой. Нидерланды пригласил мальчика присесть и сам сел расчёсываться, невозмутимый. Франция ничтоже сумняшеся наябедничал ему на отца — поведение Королевства Франции не вмещалось в его неиспорченном, небогатом сознании, он был возмущён, как пристало подростку, впервые в жизни столкнувшемуся с несправедливостью.       — Минхер, отец изменяет вам, — так подытожил Франция свою клику, и его била крупная дрожь, он боялся этого человека, которого почитал за своего отчима, и в то же время казалось, что он единственный, кому можно доверять в этом доме.       Нидерланды вроде бы и не озаботился известием и нисколько ему не удивился, что изумило Францию и заставило засомневаться в цели визита, исподволь разглядывая тело минхера — даже подобрев от беременности, то оставалось красиво. В то же время ему было ясно, как любовнику отца тяжело передвигаться даже по комнате, и, невольно сравнивая собственные легковесность и грациозность с грузностью отчима, Франция с ужасом представил, каково это — пребывать в столь неповоротливом теле, представил, как и ему придётся пережить нечто подобное, если отец не откажется от затеи выдать его замуж.       — Твой отец не может мне изменить, — наконец отозвался Нидерланды добродушно, безмятежно. — Потому что он мне не муж.       Его особенная, странная философия встревожила Францию.       — А если бы он был вашим мужем, минхер?       — Твой отец никогда бы не женился на мне, — сказал Нидерланды, вертя в руках гребень. Свет от канделябров серебрил его пепельные волосы; в воздухе стоял аромат диковинных благовоний. — И я бы никогда не вышел за него.       — Минхер, — прикусил губу Франция, очень надеясь, что его слова не разозлят отчима, — но ведь у вас с отцом есть ребёнок. И скоро будет ещё один. Я только и слышу, что церковь не одобряет бастардов отца.       — Твой отец уже давно всего лишь заблудший сын своей церкви, — возразил мальчику Нидерланды без тени беспокойства или неудовольствия. — Мы с ним не женимся, потому что нам так удобно. Я не могу представить себя повязанным со своим мужчиной; однако что страшного в том, чтобы родить от него дитя, коли любая жизнь есть воплощённая святость? Впрочем, тебя волнует совсем другое, затем ты и явился сюда.       — Минхер, отец не спит с вами больше с тех пор, как вы забеременели, — решился выпалить Франция, всё в нём бунтовало против порядков в отцовском доме. — Я и понять не могу, почему? Оттого, что вы разжирели? Но ведь то не вы виноваты, а ваш сыночек.       Нидерланды пронзил мальчика испепеляющим взглядом, но, будь он даже и глубоко оскорблён, он не позволил гневу себя охватить.       — Когда забеременеешь, поймёшь, — сурово изрëк минхер. — И когда родишь первенца, тоже поймёшь. И всегда вспоминай, осуждая отца своего, что вы с твоим близнецом сами являетесь плодом его похождений.       Франция покаянно опустил голову, пристыженный, не решаясь взглянуть на отчима, произнёсшего эти слова так сурово, будто бы судия — приговор к смерти. Нидерланды поискал на столе свою инкрустированную трубку и сунул в рот, не набив табаком, уступая привычке, но не смея навредить плоду внутри себя. Какое-то время молчали. Потом Нидерланды осведомился, усмирив свою тихую злость:       — Как продвигается твоё обучение? Твои уроки на сегодня закончились, но ты не выглядишь слишком довольным.       Он затронул тему, живо волновавшую мальчика, и сделал это намеренно, чтоб разрядить обстановку.       — Минхер, это такая скука — изучать латынь и катехизис!       — Хочешь, я попрошу твоего отца отправить тебя ко мне — будешь изучать в Зандаме корабельное дело. Ему уже обучается сын русского князя — он будет коронован отцом по возвращении в отечество.       Франция сказал, что не знает, что думать. Нидерланды наклонил голову и посмотрел на него из-под гущи ресниц:       — Ты ведь понимаешь, что твой отец не отступится, чтобы выдать тебя? Он готов дать за тобой большое приданое. Русский княжич молод и холост — но он такой человек, что я клянусь, он и пальцем тебя не тронет, — Нидерланды задумчиво вынул изо рта трубку, Франция почесал в затылке. — Однако Англия может успеть первым.       — Что же мне делать? — рассеянно протянул Франция, нервно скрестив ноги в домашних туфлях. Но у Нидерландов и на то был ответ.       — Жить, — сказал он, откладывая трубку на место.       — Минхер.       — Да?       — Быть может, вы позволите называть вас папой?       — О нет, — усмехнулся Нидерланды. — Я не слишком горжусь тем, какой я родитель. Но ты можешь называть папой того, с кем твой отец сейчас кувыркается в своём покое — он не намного старше тебя.       А потом минхер поднялся, сбросил с себя халат, и Франции впервые пришлось лицезреть беременное тело. Однако неверно было говорить, что Нидерланды раздобрел чрезмерно — он оставался подтянутым, жилистым, спортивным, однако под грудью у него вырос живот, пупок стал выпуклым, а мускулистые бёдра скрывали панталоны. Наполненная молоком грудь была спрятана в лиф из рюш и струй шёлка. Франция отшатнулся, увидев это тело, увидев на животе, под пупком, тёмную полоску, создавшую у него гнетущее впечатление от зримого свидетельства процесса вынашивания. Нидерланды, однако, разрешил ему потрогать живот, и Франция несмело положил на него ладони, не почувствовав под ними ничего. Нидерланды объяснил ему про лиф — то был бюстгальтер, сшитый для него модельерами королевства.       — Для молочных грудей, — объяснил мальчику Нидерланды. — У всех зачавших отцов те ещё загребущие лапы.       Франция не мог поверить, что когда-нибудь и с его телом произойдёт подобная метаморфоза. Он бы блевал от одного своего вида. И его муж, кем бы он ни был и когда бы ни появился в его жизни, совершенно точно перестал бы с ним спать, в том мальчик был уверен. А когда Нидерланды расстегнул и скинул лиф, Франции стало ещё хуже, отвращение завязалось у него в животе плотным узлом. Он с позволения минхера протянул руки к двум этим обвислым мешкам, потрогал их, сжал, из сосков брызнула жидкость. Под кожей виднелись вены, и на животе были вены.       Отвратительно, сказал он себе.       Противоестественно.       Но хуже всего было, когда он заявился присутствовать при родах. Франция напросился у отца, чтоб разрешил ему быть в ту минуту с минхером, и Королевство Франция позволил ему, присовокупив к своему дозволенью:       — Познай таинство рождения прежде, чем познаешь тайну зачатия, незаконнорождённый мальчишка.       Но Франция и так всё знал про тайну зачатия — в теории, разумеется.       Надо сказать, эти роды не были тяжёлыми, они были почти благословенны, ибо у роженика организм был такой силы, что младенцу не стоило ничего явиться из утробы, покинув вытолкнувшее его тело. Нидерланды не кричал, не плакал, но только пыхтел на огромной постели, окружённый врачами, только сдёрнул полог в натуге, и Франция сидел подле него, большими глазами узревая, познавая рождение. А когда малыш вышел и его унесли, Франции пришлось увидеть — не растянутую щель, как он ожидал, а окровавленное, захлёбывающееся кровью и слизью нечто между чужих ног, дыру, из которой вывалился послед, похожий на шкурку от сгнившего банана.       Франция выбежал, не в силах вынести этого жестокого зрелища. Кто бы подумал, что секс, такое божественное наслаждение может обернуться таким страданием! Но за удовольствие надо было платить — и платить по огромному счёту.       Франция думал, что больше никогда не сможет относиться к минхеру с прежним уважением, однако на следующий день Нидерланды был в полном порядке — он улыбался мальчику, пусть от изнурения на лице у него появились морщинки, и дал ему подержать новорождённого братика. Малыш Люксембург мяучил у Франции в руках и смотрел на него умными маленькими синими глазами. Франция был растроган. И тут явился Королевство Франция, не присутствовавший на родах, объявившийся только назавтра после них, но он явился, и явился он с охапкой цветов, с улыбкой на губах и слезами в глазах, с документом под королевской печатью, удостоверяющим обретённое право любовника на ряд островов в южных морях. Нидерланды притянул любовника к себе за шею, и молодые родители надолго соединили в радостном поцелуе свои губы.       Во многом от этой истории Франция и боялся, объяснил он Шотландии, а я слушал с замеревшим сердцем, с вновь проснувшейся жалостью; так обнаруживаешь, внезапно очнувшись, что краса не краса, урод не урод, обнаруживаешь и поражаешься, что был такой бестолковый. Франции нечего было страшиться — муж относился к нему ласково и, похоже, старался полюбить, переменить своё отношение, и они вдвоём — да что это, втроём уже, конечно — сильно начали смахивать на подобие отдельной семьи, да ведь у всех женатых свои фигли-мигли, это я знаю. Канада папе особенно не докучал, родился легко, как мне рассказывал кто-то из слуг, бывший на родах, ребёнок сам ну будто устремился к свету и воздуху, увидеть улыбки родителей, их глаза. Ведь Франция был молод, он был здоров. И Англия с Шотландией всё время очень опекали зятя и с удовольствием нянчили внука.       Как я выяснил через время после рождения Канады, семейство приготовило Франции подарок — ему вручили ключи от их новой с Британией квартиры в даунтауне, где спокону обретаться было престижно. В банк на имена Франции и его малыша положили во вклад драгоценные камни — и проценты на них, как сплетничали повсюду на кухне, во флигеле, в конюшнях, гараже да в саду-огороде, капали бешеные, больше приданого, за Францией данного, вклад застрахован был чин по чину, и тогда и осознал я хозяев своих истинное фамильное, старое богатство, с удивленьем представив себе, сколько же денег и какие металлы лежат в банках на Шотландию да на их с Англией детей, сколько имущества сохранено вне метрополии. А Канада к рождению получил подарки и от стороны папы: Бельгия прислал книги — букварь и обильно иллюстрированные сказки на французском, Нидерланды — картину в раме розового золота для детской.       Малыш этот рос ну как маленький бог, бог от бога, обласканный родителями, дядьями и дедушками, окружённый заботой, любовью, да и нянек там было много, и я никогда не видел, чтоб Британию с мужем хоть сколько-нибудь тяготило отцовство, куда ж там, веселились они порой пуще прежнего. Я как-то пришёл принести Франции завтрак — Британия отбыл в контору, а Франция, тот так, в чём спал, в одном коротком газовом покрывале, и впустил меня, да всё по комнате шнырял, встревоженный, роясь повсюду кротом. Я так и замер, позвал его, тоже совсем растерявшийся:       — Ваше Величество? — он вскинулся, посмотрел на меня. — Потеряли что небось?       Франция сморщился да и признался с неохотой, заглядывая под псише:       — Mon pantalon, — по спине его рассыпались мягкой блестящей волною длинные волосы, когда он выпрямился, ну прямо зацвёл он после беременности, меж тем бывало, что родившие только так лысели и брюзгли, потому что ребёнок всю красоту у них отнимал. Но не у этого, нет, с этим роды сотворили чудо. Распустившиеся, спутанные волосы. Острые плечи. Круглый зад. Вишенки сосков под газом. Всё под одно, полный комплект, как парюра в футляре. — Не могу их нигде найти.       Я остался, чтоб помочь ему в тщетных поисках, да смех меня разбирал, только взгляну на кислую французскую мину. Я додумался посмотреть вверх, что не приходило Франции в его бестолковую голову, и чуть не хрюкнул, отыскав взглядом пропажу; я назвал Францию Его Величеством, как полагается, обратив его вниманье на потолок, а сам покатываюсь про себя; принёс штороводитель для наших тяжёлых гардин, украшавших наши огромные окна, да и снял с люстры несчастный посеянный кусочек тонкой ткани, закинутый нечаянно туда ночью оголодавшим по плоти принцем, французовым мужем. Франция, донельзя смущённый, взял у меня свои трусы, кинул мне своё «спасибо», отвернулся и натянул под покров, высоко поднимая стройные ноги, ну прямо педали велосипеда жал, а я признаюсь, его нелепый вид меня прям распотешил.       Надо признать, Франция не только сидел сиднем дома с дитём, но и рисовал, и прогуливался, и наносил с мужем визиты лордам и гостям страны, пока брат-близнец его на континенте чинил кровавые расправы, пока летели головы, пока наследие отца рассыпалось в молохе великой революции. Сколь мало знаю, а тот взял в заложники отца, Королевство Францию, и Люксембург, школяра, и Британии по настоянию супруга и слёзной просьбе Нидерландов и Бельгии пришлось вступить с этим палачом, полным амбиций, в переговоры.       Но Нидерланды сам явился ко французскому двору, обездоленному и потрясенному, после казни старого короля, вытребовал встречу с близнецом Франции, — он хотел забрать своего сына домой. Младший француз, на брата не очень похожий, коротко остриженный, с развитой мускулатурой, носивший каблуки, чтоб придать себе росту, к тому времени уже задумавшийся о мировом господстве, встретил Нидерланды в треуголке и при мундире и признался минхеру, что нисколько не скорбит по королю, но исполняет последнюю волю отца, — позаботиться о его, отца, детях и о нём, о минхере, и потому он не может отпустить минхера с ребёнком. Королевство Франция просил о том отрёкшегося сына, взойдя на плаху, прежде чем голова его, с которой сняли корону, прикатилась к сыновьим ногам, брызгая кровью. Нидерландам и сыну его отвели одни на двоих покои — минхер прижал к себе мальчика, напуганного и не перестававшего оплакивать короля-отца, сидя перед зеркалом и глядя на себя, на свои помутневшие глаза, сухие ресницы и губы, слишком тонкие, чтобы их целовать.       Сколько бы ему ни приходилось страдать, каждый раз это было незаслуженно.