Самая яркая из всех вёсен

Известно: сеешь зло — так жди кровавой жатвы. Жан Расин, «Андромаха»

Покинуть Ульсан в апреле казалось чем-то вроде безумия. Наверное, вдохновлённые цветением и пряным морским воздухом, подруги должны были хватать меня за ноги, пытаясь удержать от возвращения в Сеул. Но подруг здесь у меня никогда не было. Я вела жизнь затворницы: певчая цикада, пойманная в сахарницу. Со дня смерти моего мужа прошло сто дней, и вчера утром я впервые не стала вплетать в волосы холщовую ленту. Прощай, Мин Иль Ён. Прости и прощай. Через неделю мне исполнится тридцать три. Наконец, теперь я свободна. Свой уход он обставил со свойственной ему пунктуальностью, оградив меня от лишних переживаний: он знал, сколько ему осталось на самом деле, мне же предназначалась придуманная им легенда о сезонной хандре, проявлениях возраста и скверном характере. Признаться, за шестнадцать лет, что мы провели не вместе, но бок о бок, с ним с завидным постоянством приключалось и то, и другое, и третье. Где-то за полгода до его последнего дня в больничной палате, где он уже совершенно ничего не смыслил от наркотических обезболивающих, хватая воздух пополам со светом сухими губами, у нас состоялся странный разговор. И теперь мне казалось, что тогда Иль Ён озвучил мне что-то вроде последней воли. Это был его день рождения, ему исполнилось пятьдесят пять и в нашем доме на берегу было полно народу. Времена, когда его забавляло лепить из меня что-то вроде своей персональной кисэн, давно прошли — я привычно была его тенью. Июнь был душным, и даже ветер с Восточного моря был похож на затхлое дыхание измученного жарой зверя. Устроившись на террасе, я смотрела, как волны то и дело набегают на берег. Но рокот прибоя и многоголосый гул вечеринки у меня за спиной не давали умиротворения, которого я искала. Может, это было предчувствием? Может, эта тягостная тревожность, так же точно накатывающая и отступающая, была чем-то, вроде знамения грядущих перемен? — Лето — невыполненное обещание весны, — проговорил муж вполголоса, касаясь моего плеча горячей ладонью. — Ты не помнишь, кто это написал, Соль Чжу? Обернувшись, я посмотрела на него. Расстёгнутая бледно-голубая рубашка, испарина на висках, чуть более резко проступившие скулы… Ещё тогда он показался мне уставшим чуть больше обычного, но я уже много раз слышала о сезонной хандре, проявлениях возраста и скверном характере. — Не помню. Кажется, Фицджеральд? — «По эту сторону рая», — подтвердив мою догадку, Иль Ён улыбнулся. Улыбка эта была бледной, точно месяц, проступивший на небе в середине дня. — Я похож на романтического эгоиста, как думаешь? —Сегодня даже больше, чем обычно, — ответила я то, что он хотел бы от меня услышать. — Радуешь меня, — признался он, всё ещё удерживая нас обоих в подобии объятий. Впрочем, ничего, что могло бы показаться недостаточно целомудренным стороннему наблюдателю. — Я тоже хочу порадовать тебя, Соль Чжу. Ты же хочешь вернуться в Сеул? Так поезжай. — С каких это пор твои дела отпускают тебя так далеко и так надолго? — не удержалась я. Иль Ён всё улыбался, и мне на мгновение сделалось не по себе от этой улыбки. — Эй! — Птичка моя, так поезжай без меня! Без своего старого скучного Иль Ёна… — Ты шутишь, аджосси?! — он прекрасно расслышал призрачное эхо надежды, промелькнувшее в моём голосе. И только теперь я знаю, что это был тот сорт болезненной чуткости, который присущ только изломанным жизненными трагедиями детям и умирающим. — Твой аджосси помнит ту весну, что исполнила все свои обещания. И она, определённо, была в Сеуле. Я давно перестала вздрагивать при упоминании о приюте, но всякий раз, когда кто-то говорил о весне, тоскливое чувство внутри меня отзывалось снова. «Весна». Ну да, именно так он и назывался. Когда-то у моей тоски было имя, но возвратно-поступательные движения волн времени, казалось, стёрли его, оставив один лишь неясный абрис. Выдох, похожий на имя. Тёплое место, где когда-то была чья-то ладонь. Лакуна, почти позабывшая о том, как пульсировал корень. — «Весна» сгорела, аджосси, — коротко отозвалась я, облизав внезапно пересохшие губы. — Знаю. Тем более, почему бы тебе не вернуться в Сеул? — Без тебя? Взяв паузу, он всматривался в меня, будто пытаясь запомнить лицо. — Ну, почему же? Быть может, дела и хандра и меня отпустят в столицу. Я-то не против… Тот разговор остался в июне. Уже к декабрю его лечащий врач сделал всё, чтобы в самой мягкой форме донести до меня, что хандра эта — из тех, что вцепляются обеими клешнями. И что шансов дожить до весны у моего мужа катастрофически мало. Нет, Иль Ён больше не говорил со мной о переезде в Сеул. Но дал понять, что ему хотелось бы оказаться там: слово «прах» далось ему легче, чем мне — осознание того факта, что мне действительно придётся иметь с этим дело. К концу января всё было кончено. Кроме завещания, Иль Ён оставил ещё кое-что — кое-какие бумаги и визитку детектива сеульской полиции Ча Сон Рёля. Маленький прямоугольничек дешевого белого картона с тиснением, который я рассеянно вертела в руках, сидя в кабинете нотариуса. Ким Соль Чжу, вдова и единственная наследница… Что ты хотел сказать, аджосси? Что мне с этим делать? Перевернув картонку, я застыла от неожиданности: на обороте рукой моего мужа было надписано «Со Мун Джо». Так моя тоска снова обрела имя.