Юродивый

С ним не могло такого произойти! Юра подскочил, пребольно ударившись локтем о несущую балку. Пока он шипел от боли, сердце перестало выпрыгивать из груди от страха. Вокруг мирно сопели коровы, с которыми он спал, несмотря на просьбы бабы Марфы ночевать в доме. Вот не везёт! Снова эти кошмары. У соседских детей вон, про леших там, про бесов всяких, про белых — страшных имперских зверях, а у него что? Все про какого-то несчастного мужчину с кучей проблем. И мама у него застрелилась, отец довел, и папа не любит, и, в общем, все плохо. Не интересно. Но почему-то до дрожи пробирает. «Кошмары» всегда приходили под утро, минут за двадцать до первого петушиного крика и до того, как пастух Митяй покажется на главной улице. Поэтому Юра про себя называл их «будилками». Тихо, чтобы не тревожить сон любимых животных, он вышел из хлева и залез по приставленной лестнице на крышу. Хлев стоял на окраине деревни, рядом с полем, чтобы зимние заготовки не приходилось носить на другой ее конец, через улицу. Отсюда открывался прекрасный вид: бревенчатые дома, все как на подбор новые, двумя рядами вдоль единственной улицы. Дальше дорога уходит в лесок и там теряется, идёт к станции и дальше — к шоссе. С других сторон, куда не глянь — поля. Для скота, для пшеницы, для картошки. Такие большие, что уходят на многие километры вперед, до самого горизонта. Баба Марфа говорит, что раньше деревня другая была. Что старую, как их, фа-ши-сты пожгли. Кто они такие, не разъясняет, только вздыхает грустно да шепчет:«Плохие люди это, Юрок, очень плохие». И набегает на ее морщинистое лицо тень. Страшная, скорбная. У других спрашивать боязно, с такой ненавистью о них говорят. Ещё говорят, что солдатом он был. И всегда зубами от злости скрипят, дескать, вот война гадина, что с людьми делает. А он и не помнит ничего. И имя ему деревня дала: Юродивый, а чтоб короче — Юра. Он и не жалуется, нравится ему, как звучит. В небе, постепенно светлеющем, умирали звёзды. Медленно гасли в слабеющем фиолетовом, чтобы воскреснуть на следующий вечер в сизой мгле. Юра даже любил свои «будилки» за эти двадцать минут перед долгим днём. Он обожал, сидя на крыше, наблюдать, как заново рождается жизнь вместе с лучами солнца. Закричали петухи. Почти сразу на улице показался Митяй. Через пять минут он пожелает ему доброго утра, и они отправятся на выпас, где, резвясь с коровами в море зелени, Юра сплетет всем своим любимицам по венку. Кто этот странный мужчина, из отчаянного желания доказать всем, что он чего-то стоит, затеявший резню, его не интересовало. Только бы были эти двадцать минут перед долгим днём.

***

— Как тебе тут? — спросил Анатолий Петрович. — Прекрасно, дяденька. Юра бегал босиком по речушке, то шлепая по мелким проточинам, то плюхаясь в воду по колено, то прыгая по камням, сложенным местной детворой в переправу. Анатолий сидел на берегу, скинув рубашку и расслабленно покуривая. Ноги мочить он не хотел, а головастики и мелкие рыбешки его не интересовали. Он вообще был странный тип. Баба Марфа говорила, что он его сюда пристроил, ещё без памяти и рассудка. Чтоб на природе подлечился. И помогло. Только Юра в это не верил. Он всегда жил в милой деревушке в глубинке, всегда пас коров и в знойные дни пропадал у речушки или ходил с ребятами на дальнее озеро. И солдатом он не был. Какой из него солдат? Шрамов, правда, на теле много. Но он та-а-акой неуклюжий, что это не удивительно. — Дяденька, а вы мой родственник? — спросил Юра, подсаживаясь к грозному знакомцу, и как бы невзначай начиная с интересом водить пальцами по страшным шрамам на его теле. Вот он точно был солдатом. — Нет, — Анатолий покачал головой. — Раньше мы были... Близко знакомы. Его голос дрогнул. — Это как, Анатолий Петрович? — Называй меня, пожалуйста, Совет. Юра сощурился. — Как СССР? — Почти. — он повернулся. В глазах плясали задорные искорки. — Это мой секретный позывной. Юра улыбнулся. — Есть держать в тайне, товарищ Совет! — шутливо козырнул он. — Вольно, рядовой Юрок! — подхватил игру странный тип. Но веселья в его глазах не было. — Служу Советскому Союзу! — выкрикнул Юра и даже встал по форме. Игра ему нравилась. Совет вздрогнул. Печально улыбнулся. — Какой ты смышлёный стал. Выздоравливаешь. Не вспомнил случаем ничего? Юра насупился. Об этом его не спрашивала разве что ребятня, принявшая странного парня с седыми волосами и наивностью младенца в свои ряды. — А чего мне вспоминать, — буркнул он. — Я всегда тут жил и другой жизни не знаю. Совет поморщился. Выпустил в раскалённое небо серию дымных колец. — И все же, Юрий, — он серьезно посмотрел на него, прервав ход беззаботных мыслей, заставив задуматься. — Это важно. — Ну... — Юра с неохотой оторвался от изучения шрамов. — Мне сны снятся странные. Про Несчастного человека. Но это так, глупости. Совет даже развернулся к нему. — Что за человек? — А вам правда интересно? — Конечно. Юра замолк на минуту, раздумывая. Раньше, когда он ещё плохо говорил и просыпался ночью от «кошмаров», баба Марфа баюкала его, приговаривая, что это всего лишь сон. Потом, когда он стал разумней и любопытней, отвечала, что это, мол, ему прошлое снится. Глупости. Несчастный человек говорил на другом языке. Юра такого не знает. — Мне его очень жалко. Он снаружи страшный и властный, а внутри пустой и одинокий. В нем выели дырку окружающие. Ему от нее больно и плохо. Но как заростить ее Несчастный человек не знает. Он пытался доказать всем вокруг, что они неправы и напрасно над ним смеялись, но не смог. От этого все только ещё сильнее стали его презирать. А он просто хотел... — голос Юры дрогнул. Он словно сам стал Несчастным человеком с дыркой в груди. — Чтобы мама умерла не зря. Почему-то захотелось плакать. Юра даже всхлипнул. Уж очень жалко было чуткой душе Несчастного человека. Неожиданно огромная рука Совета опустилась ему на плечо. — Спасибо, Р... Юра.

***

СССР сжал руль до скрипа кожи, коей он был обтянут. Рейх ушел беззаботно резвиться на выпасе, и не нужно было играть радость. — И почему же... Почему с тобой всё так сложно? — с горечью спрашивает он лобовое стекло Москвича. Год минул с того момента, как он обнаружил Рейха, без памяти качающегося из стороны в сторону, седого, бормочащего непонятное. Год, с того, как ведущие психологи страны развели руками:«Случай сложный, запущенный. Психика восстановлению не подлежит». И что это тогда? Гребаное чудо или папочкин никчёмный бог, в которого он верил даже смотря в бездну пистолетного дула?

Рейх определенно вспоминает.

Лучше бы уж слюни овощем пускал. И так сердце сжимается, при виде «Юры». Плохо он тогда поступил. За такое не только из комсомола исключают. Тут партийности лишить мало! Союз никогда не забудет темную камеру и зареванный комок страха, сжавшийся в углу. Тогда он радовался, злорадствовал, насилуя его и после ухода Британии. Бил головой о пол, синхронно толкаясь в простату. Рейх и до этого был на пределе. Но разум, да и сердце тоже, возмущённо роптали: как?! И — все? Сердце болело, вспоминая предательство. Скрипели зубы. Обида взяла верх. Теперь было стыдно. Сам себя за человека не считал. Но — поздно. Он вдавил педаль газа, срываясь с места с визгом резины. Подальше от чертовой деревушки. Подальше от Рейха. Подальше от... Чувств?

***

— Я бы хотел стать журавлем. Они шли по лесу, в котором Юра до этого не был. Совет забрал его после скандала с бабой Марфой, которая обзывала его немецким выблядком наравне со всей деревней. СССР смотрел исключительно себе под ноги. — Ты кого ко мне пристроил?! — кричала баба Марфа, тыча пальцем в Юрка, испуганно жавшегося за его спину. Вокруг них собралась вся деревня. Хмурые лица, злые. Все потому, что Рейх во сне начал на немецком говорить. Местные сразу гвалт подняли, мол, змею на груди пригиели. И он стал из всеми любимого майора гнидой фашисткой, что врагов укрывала. Пахло линчем. Союз вздохнул, сбрасывая человеческий морок. Лица деревенских бледнели пропорционально тому, насколько стекала с него «маскировка». Когда кожа окончательно сменилась на цвет флага, а погоны на кителе стали маршалловскими, тишина повисла гробовая. Потом по толпе пошел шопоток. Под него коммунист взял Рейха за руку и повел прочь. Никто не посмел и пикнуть. — Почему? — хрипло спросил он, сжимая вороненую сталь в кармане. — Потому что он может летать. — Юра расставил руки а-ля крылья, начал махать ими, имитируя полет. — Он свободен. Никто его никогда не поймает и не посадит в клетку. Не будет приказывать. Он символ мира. Союз сглотнул. — Красиво сказано, рядовой Юрок. Он просиял. Перестал изображать птицу, улыбнулся во все тридцать два клыка. Также радовался, когда услышал, что они идут на секретное задание. — Благодарю, товарищ командующий! И снова давай журавля изображать. Словно нет в мире никаких бед и забот. — А мы скоро придем? — Да, скоро. Скоро... СССР старался не говорить. Чтобы чуткий Юрок не распознал фальши. Чтобы не бросился прочь испуганно. По мере приближения идти становилось все трудней. Ноги словно прилипали к тропинке, не хотели нести хозяина к цели. «Выхода нет». — твердил он сам себе. Юра скоро вспомнит кто он. Но Союз не сможет снова посадить Рейха в камеру, бить рука не поднимется, оскорбить язык не повернется. А по-другому — никак. Нельзя. Он и репутацию потеряет, и уважение, если узнают. Да и, опять таки, отпустить немца попросту не сможет. — Пришли. — сказал он, улыбаясь через боль в сердце. Юра восторженно подбежал к краю оврага. — Красиво-то как! — воскликнул он. — Не смотри вниз, — Союз еле успел подбежать к нему, не допустить, чтобы тот увидел. — Высоко. Голова закружится — упадешь. — Хорошо. — Юра послушно запрокинул голову. — Небо тут тоже красивое. — Стой так. Не оборачивайся. У меня для тебя сюрприз. — Правда? Как здорово! Он стоял, доверчиво ожидая. Раскинул руки, словно журавль, улыбался. У Союза дрожали руки. Какая он мразь. Но иначе никак. Это — милосердие. Устав ждать, Юра развернулся. Глаза округлились удивлённо. Брови сложились домиком, рот медленно ночал превращаться в букву «о»

ВЫСТРЕЛ

Рейх упал, раскинутые руки пару раз трепыхнулись в недолгом полете. Словно больная птица взлететь пыталась. Шмяк. Тело приземлилось на груду других. Глаза, голубые, как самое чистое небо. В них детское непонимание: за что? А между ними — дырка. Бездонная. Страшнее пистолетного дула. СССР закричал. Палец нажимал на спусковой крючок, тело вздрагивало, будто живое ещё. Дырки отвратительными кляксами украсили грудь, словно автограф оставили. Щелк Магазин кончился. Союз не прекратил кричать. Перезарядил пистолет. Пули впивались в плоть с тихим хлюпаньем, словно довольно чавкали. В лицо. Ещё. Чтобы не осталось этих глаз удивлённых, чтобы брови домиком уничтожить. У себя из головы выстрелить. Щелк. Второй магазин вышел. СССР продолжил нажимать на крючок. Голос сорвался. Ноги стали ватные. Руки опустились. Именной ТТ упал в траву. Рейх лежал, словно ребенок, задумавший сделать снежного ангела. Только под ним были трупы. Овраг был расстрельной ямой. Заполненной доверху. Союз упал на колени. Дыхание сбилось. — Ну зачем... Зачем ты обернулся? Но развороченная голова не шевельнулась. Только муха первая села. Некому ответить. Союза трясло. Впервые за много лет он заплакал. «Удачи, сынок.» — сказал Российская Империя, когда он наставил на него пистолет. Также раскинул руки и прижался грудью к дулу. «Надеюсь, кровь, которую ты пролил ради мечты, окупится.» Прошло почти тридцать лет, а вот они, счастливые люди коммунистического будущего — гниют в расстрельной яме, потому что против. Он продолжает лить кровь, а мечта ни на йоту ни ближе.

Так чем он отличается от Третьего Рейха?

***

С улицы играли «Журавли». Марк Бернес перед смертью записал поистине сильную песню. СССР присосался к бутылке. Песня сильная. Хорошая. Только лучше бы он ее не слышал. Зажмурился. — Зачем? Брови домиком, удивление. Как клеймо на внутренней стороне век. Ни водка его не прогоняет, ни таблетки. Хоть самому стреляться. Но — нельзя. На кого он страну оставит? — Прости. — в очередной раз обращается к пустоте Советский Союз, снова прикладывается к бутылке. Жизнь — штука поганая. В любое дерьмо ступит, и дальше пойдет, не заметив. А жить, задаваясь вопросами, приходится ему.

Если это милосердие, почему так больно душе? И правда ли выхода не было?