***
— Так, ну, рассказывай, — мама уже везла меня домой, выглядела обеспокоенной, но не была удивлена ничем из всего, о чём догадывалась. Я лишь отмахнулась. Не хотелось говорить ни о Карлосе, ни о пиве, ни об интрижках с Кортни Уильямс, ни даже о том, что за сорокаминутным ожиданием на обочине я дважды чуть грязно не заработала на дальнобойщиках, проезжавших мимо. — Он сделал что-то плохое? — Ага, — просто сказала я и достала воду с заднего сиденья. — Мне стоит переживать? — Ты всегда переживаешь, когда говорю о нём, но больше не нужно. Я его бросила, — конечно, я сделала это только что у себя в голове, но, когда Карлос позвонит, я скажу, что точка была поставлена. И буду довольна собой. — Наконец-то, — сказала мама, и я окончательно убедилась в том, что она знала: всё это обязательно случится. — Тебе не нравился Карлос, — это был не вопрос. — Не-а. С самого начала. — Почему? — Ещё спрашиваешь? Сидишь в помятой футболке и с грязной сумкой после того, как провела с этим кретином вечер. И я бы ещё подбирала слова, если б он привёз тебя домой, но ты сидишь в моей машине, Луиза! — мама не злилась, но была крайне возмущена и придурком-Карлосом, и тем, что я так долго не замечала его эту придурковатость. — Чем от тебя пахнет? — Разочарованием, похоже, — вообще-то это было пиво. Мама часто говорила, что я пластилиновая. С кем поведусь, тот из меня и лепит, что хочет. Когда мы только познакомились с Карлосом, на мне были белая водолазка в рубчик, голубые джинсы без ремня и гольфы, а после того, как мы начали встречаться, я перестала носить под футболками лифчики и, если низ мой был выше колена, никаких трусов, только стринги. Дело не в том, что я хотела казаться взрослее или быть похожей на тех, за кем он так тщательно следит в Инстаграм, хотя и в этом тоже. Просто я догадывалась о том, какой мне стоит быть, чтобы Карлос при любой нашей встрече говорил своё фирменное: «Космос, малыш». Дело, конечно, было не только в одежде. С ним я впервые попробовала алкоголь и секс, стала иногда привирать родителям и перестала общаться с моей подругой Джейн, поскольку она никогда не забывала мне сказать, что я чрезвычайно глупая, если верю в искренние чувства Карлоса Фигероа. Так уж вышло, его репутация построилась на знатной оргии с четырьмя первокурсницами в ночь вечеринки в доме Ноэля Сойера. Впрочем, много было всего, почему мне бы стоило сказать: «Иди нахер, Карлос», но я этого не сделала, поскольку действительно была невыносимо***
В тот момент, когда папа пришёл домой с той шокирующей меня до жара новостью, я добавляла дроблёный лёд в мамину «Скини Маргариту» и думала над тем, чтобы сходить к парикмахеру на следующей неделе. Впрочем, я была бы счастлива не думать о чём-то более серьёзном, чем текила, но лавина, способная разрушить в одночасье мою обыкновенную жизнь, уже вот-вот меня настигнет, а я ещё не решила, пойдёт ли мне чёлка и удлинённое каре. — Кажется, папа пришёл. Найди серию, на которой мы остановились, я приду через минуту, — мама улыбнулась и улизнула по лестнице вниз, на первый этаж. Пока длилась, так называемая, минута, я успела найти нужную серию «Отчаянных домохозяек», удалила со своей страницы фотографии с Карлосом, подпилила ногти и даже чуть не выпила мамин коктейль, который превратился в унылое пойло после того, как в нём растаял весь лёд. Потом я рассматривала всякие мелочи вроде нелепых статуэток на подвесных полках и поняла, что каждый раз входя в комнату своих родителей, забывала, что папа тоже в ней живёт. Ведь на стуле у жемчужного трюмо висел лишь мамин кардиган, а на прикроватной тумбочке тосковали журналы Анны Винтур и пара металлических заколок для волос. Маминых, разумеется. Ни одного мужского носка, очков или кожаного ремня на ручке двери. Если бы маме была предоставлена целая планета, она заняла бы на ней всё пространство, словно газ, и даже Марианскую впадину засыпала бы своими многочисленными бусами. В этот, как и в каждый другой, раз, опустив глаза под телевизор, я заметила за стеклянной дверью комода привычный мне толстенный альбом. В подобных люди обычно хранят примитивные фотографии и открытки, конверты от писем и старые марки. Моя мама в том альбоме хранила всю свою жизнь до моего рождения. Что же там было? Обложки журналов американских модных домов, фотографии с показов в Милане, Нью-Йорке, Париже, Пекине и даже в Москве в 1999-м году, воспоминания о встречах со знаменитостями, которых я совершенно не знаю (в силу возраста, может), оставшиеся открытки с автограф-сессий и бумажные браслеты с ночных клубов, в которые мама никогда уже не вернётся. И в этой своей жизни она никогда не была гостем. На обложках журналов — её профиль, на открытках — её автографы, а на салфетках ресторанов — следы помады бренда, лицом которого она являлась целый сезон. Гвинет Дороти — модель с обложки журнала «Вог», американского «Элль» и самая красивая женщина штата Айова в 2001-м году по мнению модельного агентства «Вильгельмина» и моего отца, архитектора из России. До сих пор не понимаю, как они снюхались, но мама постоянно твердит, что сильнее всех её хвалили именно русские мужчины. Видимо, она была без ума от энтузиастов, напрямую говоривших, как она прекрасна, и вышла за того, кто делал это громче всех. В то время как мои одноклассницы завидовали подтянутым животам моделей из видео-роликов про спорт и йогу, одна из них жила со мной в одном доме. Спросите меня, каково быть дочкой модели международного класса? Не знаю. К тому моменту, когда я начала соображать, что такое известность, Гвинни Доро уже давно была просто моей мамой и женщиной, которую иногда узнавали на улице. Время от времени мама вспоминает о том, как неутомимо жила до появления в её жизни нас с папой, но делает это так, будто рассказывает о ком-то другом. Кстати, если вы когда-то станете нашим гостем, не смейте спрашивать про Рика Лоусенса. Гвинет Дороти — женщина, состоящая из костей, кожи и истории о Рике Лоусенсе, который пил из её туфель в день закрытия недели моды в Париже в феврале 2000-го года. Если вдобавок будете пить вино, вас затошнит от этой истории к концу вечера, ибо каждый бокал вина, кроме первого, равен двум повторениям истории о Рике Лоусенсе, который пил из туфель Гвинет Дороти в день закрытия недели моды в Париже в феврале 2000-го года. Впрочем, меня уже саму начинает подташнивать, поэтому я переверну страницу и стану писать о том, как подумала спуститься вниз за мамой и подслушать разговор родителей, что намеренно тихо шептались между собой внизу. На лестнице я замерла и даже зачем-то прищурилась, но, кроме обеспокоенного изумления, ничего не разобрала. Придётся приспуститься. Главное, чтобы ступени под моими ногами не стали предательски скрипеть. Я тихонько замельтешила ногами, но вмиг остановилась, услышав непонимающее: — Лу. — Вот чёрт. Я повернула голову вправо, заприметив огромное зеркало, и в отражении пересеклась взглядами с обоими родителями по очереди. Похоже, стоило думать не только о том, что меня могут услышать. — Давно оно здесь висит? — Два года как. — Надо же! Никак не могу привыкнуть, — я виновато спустилась. — Чего шепчетесь? — Вообще-то хотел рассказать тебе утром, — папа свысока взглянул на меня и заправил прядь моих волос за ухо во всей своей крайней нежности, которую проявлял довольно нечасто. — Утром Макс звонил. Бабушка Роза умерла. Я машинально вздохнула и следом посмотрела на сидевшую поодаль маму. Она глядела на отца с каким-то эмпатийным сожалением и чувствовала то же, что и я. Мы не были расстроены так же, как папа, но не могли оставаться равнодушными. Я видела бабушку всего-то дважды и едва помню её лицо. Мне скорее было грустно от того, что умерла мама моего отца, а не моя бабушка. Папа часто рассказывал, что, когда был ребёнком, бабушка Роза готовила красный суп и жареную рыбу из озера. Их жизнь была очень простой, но папа всегда с особым теплом вспоминал любой свой день в Омске, и я бы никогда не подумала, что окажусь там снова, но: — Когда летим? — вдруг спросила мама. — Завтра днём. Только не бери с собой много вещей, мы едем буквально на неделю, Гвинни. Мама кивнула, поднялась с дивана и очень озадаченно отправилась собирать вещи. Стало ясно, что ни до «Маргариты», ни до Сюзан Майер с Майком дело не дойдёт. Непонятно было лишь то, почему мама так загрустила. Дело, мне показалось, было не только в бабушке Розе. Перед тем, как пойти вслед за ней, я обхватила папину руку и слегка дёрнула; всегда делала так, чтоб он наклонился, и я смогла поцеловать его щёку. Мама моей лучшей подруги Лекси всегда говорила, что мужчины переживают горе в одиночку, поэтому я решила, что не стану вмешиваться в папину горечь. К тому же я не могла в должной мере разделить её. Однако знала, о чём папа думал: так много времени было прожито на расстоянии двенадцати часовых поясов. Папа часто жалел о том, что не может позволить себе бывать дома чаще, чем раз в год, может, жалел и о том, что попытки обустроить нашу жизнь в России оказались неудачными. Никогда об этом не говорил, а лишь нежно носил в портмоне две фотографии: родителей и себя с хоккейной клюшкой на фоне маленького занесённого снегом катка. Папа с любовью вспоминал своё детство и без умолку болтал о том, что его папа, мой дед Лёша, шутил одни и те же позорные анекдоты про молодожёнов на всех праздниках, среди соседей единственный растил пресную репу и носил с собой складной нож, если выходил на улицу за полночь. Именно поэтому всю ту пару праздников, что мы отмечали в России, я играла вдалеке от взрослых. И вдалеке от деда Лёши. Можно сказать, папа рассказывал о России точно с тем же трепетом, что мама историю о Рике Лоусенсе, который пил из её туфель в день закрытия недели моды в Париже в феврале 2000-го года. Поразительное сходство. Тем не менее тоска по дому никогда не была сравнима с той любовью, которую папа питал к маме (и ко мне, разумеется). Он довольно суров по своей натуре: строг к подчинённым, иногда дерзок при спорах с коллегами, резко реагирует на случайную грубость, презирает пьяниц и людей, которые плохо водят автомобиль. Однако то, что между ними двумя происходит, вы не найдёте ни в одной книге Сары Джио. Даже после самого тяжкого дня возвращаясь домой, он не упустит возможности поцеловать мамины руки, обязательно выслушает какую-то чепуху о подругах и их странных мужьях, а иногда, когда мама ложится на папину грудь, становится видно, как мышцы его лица ослабевают, приподнимаются брови, отступают скулы. Папа говорит, так мама его «лечит». Я не очень хотела ехать в Омск, поскольку рассказы папы о России и жизни в городе, где зимой бывает настолько холодно, что детям разрешается не ходить в школу, мне никогда не казались такими же романтичными. Даже мысль о неделе там вводила меня в уныние, но я готова была потерпеть, если это было ему нужно. — Возьмёшь мне полотенце? — я вошла в мамину спальню. — Для лица? — сказала она мрачно, и губы её были поджаты так, будто она много что хотела сказать, но молчала. — Мам, всё нормально? — Ага, — умело натянутая улыбка заставила меня остаться в спальне ещё не надолго. — Ты тоже не хочешь ехать? — Да, — сказала мама и села рядом со мной. — Я не люблю Омск. И меня не любят там. — С чего бы это? — С того, что ты для всех любимая внучка, Виктор — любимый сын, а я пиндоска-потаскуха, уведшая из родного дома наивного мальчишку, влюбившегося в красивые сиськи, которые я показывала везде, где за это платят, — странно, что в её интонации не было и грамма агрессии, только разочарование, обёрнутое в шутку. Я посмотрела на маму. — Ты уже достаточно взрослая, Луиза. Пора тебе узнать шокирующую правду. Родственники твоего отца — типичное русское быдло. И все они, кроме Алексея Евгеньевича, презирают меня за гражданство и работу. Причём было бы за что! Я всего лишь модель. Те фотографии, за которые и можно было бы презирать, они никогда не видели. — Что такое пиндос… — Не переживай, скоро узнаешь, — она крепко взяла в свои руки моё лицо. — Ведь, благодаря мне, ты на целую половину пиндоска, милая, — оставила твёрдый поцелуй на моём лбу, широко улыбнулась и резво отправилась за полотенцем для лица, пока я уходила спать, не подозревая, занавесь какого мира откроется мне на другой стороне света.