Под одной крышей

      Сегодня я проснулась и не почувствовала пульса — показалось. Сколько бы раз я не просыпалась здесь, всегда со страхом выглядывала в окно, в надежде увидеть дерево грецкого ореха, что росло на заднем дворе старушки миссис Маркес, однако всё, что мне удавалось увидеть — деда Лёшу или папу, убирающего грязный снег в утренних сумерках, иногда детей, зачем-то вышедших на улицу в семь утра, или буквально ничего. И от этого было ещё страшнее.       Далее я всегда спускалась из своей комнаты первой, тихо включала телевизор, в одиночку пила чай с трубочками из слоёного теста или сухарями с изюмом (перед тем, как мы надумаем возвращаться домой, я куплю здесь сотню пачек и увезу с собой, клянусь), ибо мама обычно спала часов до десяти. Я часто смотрела телеканал «Ю», там постоянно показывали то, что идёт по телевизору и в Америке. Привычный формат нелепых телешоу внушал мне чувство какой-то незримой связи между домом и тем местом, где я нахожусь сейчас. Деду Лёше удавалось сглаживать углы моего дискомфорта, и я даже искренне смеялась, когда в субботу на базаре дед со скандалом сторговался, купил за сто рублей варежки и потерял их, пока мы ехали в автобусе. Однако я всё ещё не любила ничего из того, что со мной происходит, и иногда плакала, когда все ложились спать.       Здесь у меня нет ничего и никого, серьёзно. В моём рюкзаке буквально пижама и расчёска, бальзам для губ, пара джинсов и куртка, в которой здесь возможно будет выйти на улицу месяца через два. У меня с собой нет и теней для бровей, мне не нравится даже то, как я выгляжу.       — Доброе утро, Лу, — крикнул папа с порога и вдохновлённо обнял меня, когда я подошла.       — Холодно-холодно! — я подпрыгнула и сбросила с рук снег, свалившийся с мехового воротника его куртки.       — Грустишь? — спросил, а я пыталась сделать своё лицо здорового цвета, но, видимо, безуспешно. — Ну-ка, поговори со мной.       Я даже не знала, с чего начать. С того, что я разрываюсь каждую ночь и боюсь впасть в кому или бесконечную депрессию, или с того, что мне не хватает друзей и школьной суеты? Сказать, что моя жизнь превращается в унылое существование, или просто «плохо спалось сегодня»?       — Пап, ээ… Может, мы съездим за новой одеждой и чем-то ещё? Хочется, может, джинсы и пару толстовок.       — Давай съездим, конечно. И куртку обязательно, — папа сел за стол. — Что-то ещё?       — Как думаешь, стоит ли мне попробовать найти друзей здесь?       Он слегка удивился.       — Просто мне так одиноко, — я стала шептать почему-то. — Я подумала, может, здесь есть танцы? В России танцуют дэнсхолл?       — Не знаю даже, Лу. Танцуют, наверное, — папа улыбнулся. — Узнаем про танцы, а в Омск поедем завтра, идёт?       — Да! Спасибо.       — Если есть дома что-то, чего тебе сильно не хватает, может, попросишь Лекси отправить по почте? Гвинни давала её маме ключи от нашего дома, я помню, — он улыбнулся и ушёл мыть руки, пока я сожалела ещё и о том, что Лекси не сможет сама сесть в почтовую коробку и приехать ко мне.       Я хорошо помню, как мы встретились в зале где-то через полчаса. Знаете эти моменты, навсегда засевшие в голове из-за своей сильной эмоциональной окраски? Казалось бы, почему я помню простые вещи типа поездки в автобусе? Дело не в автобусе, а в том, что я впервые за восемь лет ехала в нём один на один с водителем. И из-за того, что автобус был пустым, он показался мне таким огромным. Я думала, из дома до школы расстояние будет меньшим, чем от моего сиденья до выхода. Я была удивлена, буквально шокирована, и помню эту ерунду вот уже два года.       — Как тебе здесь? — папа уселся на диване рядом со мной.       — Честно? Так себе.       Он усмехнулся.       — Здесь намного лучше, чем ты думаешь. Я понимаю, тебе нелегко здесь. Так и хочется поскорее уехать, да? — он взглянул на меня слегка растерянно, словно по-детски. — Я тоже хотел. Думал, как только вырасту, тут же сбегу. Через любые леса, переплыву все реки, лишь бы никогда в эту дыру не возвращаться, — его гладкий смех был смехом настоящего отчаянья. — Сейчас каждый раз кошелёк достану где-нибудь, вижу фотографию с матушкой и думаю: где-то там стоит мой родной домишко. И тепло становится. Сейчас здесь я. А тут и не тепло уже.       — Пап… — я легла на его плечо.       — Спасибо.       — За что?       — За то, что ты у меня есть, — поцеловал меня в лоб. — Как бы я без тебя тут?       Весь этот диалог был раскрашен печалью, конечно, но не поэтому я его запомнила. Мне стало жутко стыдно. Я почувствовала себя такой эгоисткой! Если бы мама не пристыдила меня той ночью, я бы правда попросила папу подвести меня в аэропорт?       — Доброе утро, — со ступеней спускалась мама.       Папа ушёл в гараж сразу после того, как они кротко поцеловались, а я продолжала сидеть на диване, надеясь, что мама сама начнёт этот разговор.       — Ну, что? Улетать не надумала? — стояла за моей спиной.       — Нет, — осторожно сказала я. — Мам, извини меня. Это была самая глупая идея на свете. Ты права, я должна быть рядом с папой.       — Это твоё взрослое решение?       — Да, — самодовольно сказала я, конечно, не понимая, что мамина мысль всегда на шаг впереди моей. — Принятое только что, — добавила шёпотом.       В целом, за эту неделю папа решил вопросы с работой (мне не очень интересно, как именно), мама Лекси избавила наш холодильник от продуктов, которые испортились бы за четыре месяца и превратились бы во что-то вроде чумы или сифилиса. Моя мама предупредила Джессику, своего тренера по йоге, что в следующий раз придёт только летом, а я написала в Фэйсбуке Реджине, что тот танец, который мы ставили на отчётный концерт, девочки будут танцевать без меня.       Вообще-то все эти дела были несравнимы с моим почти что полугодовым отсутствием в школе, там-то меня некому было заменять. Переводные экзамены из десятого, защита проекта по Американской революции в конце апреля, моя долгожданная сессия со школьным психологом должны были бы случиться со мной, но я где-то здесь и не знаю, что делать с этим разочарованием. Это действительно проблема.              Много было бы разбирательств и оскорблений, если бы все мы не говорили, что один из наших любимых родственников вот-вот умрёт от рака толстой кишки, живёт по ту сторону планеты и нуждается в нашей помощи. Как оказалось, именно сочувствие и страх директора Гленридж-Миддл показаться кретином комментаторам новостных групп Орландо решили мою проблему.       — Завтра утром, когда в Омск поедем, нужно будет заехать в МФЦ, возьми с собой российский паспорт, ладно?       Мы с дедом сидели на диване и пили чай с гречишным мёдом и молоком, когда папа прервал наше вечернее рандеву с рекламой корма для кошек.       — Зачем?       — Временную прописку же сделать нужно для школы. Мама не говорила?       — Нет! — я встревожилась. — Какой ещё школы?       — Одиннадцатой. Через две улицы, — папа сел рядом. — Мистер Филдс предложил, и мы с мамой подумали, это самый выгодный вариант. Закончишь десятый класс здесь, а потом с табелем из этой школы получишь допуск к переводным экзаменам в своей.       Я сидела молча где-то с минуту, потом мама позвала папу, и он ушёл, так и оставив меня в непонимании последних новостей. Меня пугала перспектива перевода в новую школу, но в то же время где-то под коркой моего мозга грелось осознание того, что бесконечная скука может смениться чем-то полезным, интересным и, быть может, даже весёлым.       — О чём думаешь? — спросил дед.       — Да всё о школе этой.       — А чего тут думать? Одиннадцатая — хорошая школа, хорошая! Розочка там учителем русского языка почти сорок лет проработала.       — Так вот почему меня туда без собеседования взяли?       — Ну, у нас вообще-то никаких собеседований нет для новых учеников, по-моему, — дед пожал плечами. — Они тебя как увидят, не отпустят больше никуда, звезда моя! Таких кадров в этой школе давненько не было.       — С того момента, как папа выпустился?       — Точно, — дед хохотнул. — Ты не переживай, Лизунь, найдёшь себе там, может, и друзей, и подружек. Может, хоть погулять будет с кем, а?       — Ну, может. Теплее станет только, — я допила чай. — Дед, а у меня сильный акцент?       — Ну, есть немного! Но это шарм такой, ласковый, мелодичный!       — А скрыть, откуда я, с ним не получится?       — Ууу, тебе зачем это? — протянул дед и рассмеялся.       — Не знаю. Мама говорит, её не очень здесь любят из-за того, что она… ээ… американка, — я почесала локоть.       — Ой, — выдохнул дед, — да это всё сёстры Розкины. Шутят что-то на своём змеином, обзываются. Постоянно кислотой плюются, клуши старые. Ты об этом не думай, я их к вам не подпущу. Да и ты старух этих с молодыми ребятами не сравнивай, для них Америка — самая любимая фантазия.       — Правда?       — Ну, типа того. Познакомишься с кем-нибудь, сама увидишь.       Да уж, пока не представляю, как это могло бы быть. Единственное, хотелось избежать знакомства с каким-нибудь подобием Карлоса; ещё одной такой встречи я просто не переживу. К тому же, мне кажется, в атмосфере гнетущего я довольно уязвима, это может сыграть со мной злую шутку. Нужно держаться подальше от идиотов.       — Да не переживай ты! Пойдём на санках кататься.       — Да ну, дед, не хочу. Я вообще думала, ты шутишь, — я виновато улыбнулась, и он нахально достал из чулана старинные зелёные санки.       — Ничё ты не понимаешь! Одевайся, пошли, сказал, — кинул в меня диванную подушку. — По пути куплю тебе конфету из детства Витькиного.       — С ума сойти, — смеялась я громко, пока поднималась наверх одеваться тепло настолько, насколько могла.       Мама без вопросов дала мне свои самые тёплые колготки, поверх которых я напялила двое носков, джинсы и была готова, казалось, на всё, что подкинет мне сибирская зима, когда дед выдал мне вязаные варежки и огромную бордовую не знать бы никогда откуда взявшуюся куртку.       — Я выгляжу ужасно, — я стянула с губ шарф.       — Ты выглядишь нормально, все здесь так ходят. Сколько там на улице? — дед поправил шарф, как было, и подошёл к термометру, что висел за зальным окном. — Двадцать два — ну, сказка! Бери санки!       Я вынесла на улицу целую попытку деда поднять мне настроение, пытаясь не шевелить головой, чтоб шапка не сползла на глаза. Пока мы шли вдоль улицы до небольшого магазина «Вечер», в котором продавщицей работала довольно колоритная женщина лет пятидесяти, дед рассказывал о бабушке.       — У нас тогда ещё такса рыжая жила. Ромка. Я таких тупых псов ещё не видел! — лишь шарф приглушал звонкость моего смеха. — Машина едет, он на неё бежит, я ему кричу: «Ромка!», а он так и помер.       Я перестала смеяться.       — Да уж, дед, ты просто супер, — с сарказмом сказала я, и мы зашли в малюсенький магазин, где кассу заменял скотчем перемотанный калькулятор, а в холодильнике вместе с мороженным лежали уродцы-пельмени.       — Привет, Зинок, дай нам петушка и булочку с маком одну.       — Да пожалуйста, — она посмотрела на меня. — Внучка, что ли?       Я кивнула.       — Прям из Америки?       — Ну да, — я окинула её растянутым взглядом.       — А ну, скажи чё-нибудь на американском. Я в школе-то учила же! — она прищурилась, будто собралась слушать своими малюсенькими глазками.       — Уou're a cringe stupid aunt with a narrow outlook and a boring life, — произнесла я сладко и широко ей улыбнулась.       — Ничего не поняла. Ну-ка, повтори, а, — она буквально легла на прилавок, сосредоточившись.       — Я похожа на клоунессу? Ещё на голову мне сядь, — пробубнила я и повторила сказанное мной ранее слово в слово.       — Дрянь какая-то. Ничего не поняла, ладно. Тридцать четыре, Лёш.       Женщина протёрла двумя пальцами уголки губ от скопившейся слюны сразу после того, как сдала нам сдачу грязными монетами, а я едва сдерживала смех, когда мы выходили.       — Чего ты ей сказала, шкодница? — дед сразу раскусил меня.       — Что у неё очень красивые глаза, — я захлопала ресницами.       — Надо было «иди нахер» ещё сказать. Хамка старая.       Мой громкий смех, вероятно, слышала вся планета и, конечно, тётка из магазина, которая там работает, кажется, с самого рождения. Мы шли с дедом Лёшей рядом, я думала, как хорошо, что чувство юмора не подлежит ни одной болезни. Иногда, когда я слышала, что у деда просыпается отдышка, садилась поправлять шнурки на ботинках, которые мне совершенно не мешали.       — Далеко нам ещё идти? — я везла за собой санки и чувствовала влагу на своих ресницах.       — Видишь горку?       — Да! — обрадовалась я. — Всего лишь дотуда?       — Вот до горки, а потом ещё столько же.       — Дед! Трэш, — я расстроенно сунула леденец в рот, пока он хохотал надо мной. — Если я открою для себя здесь ещё что-то такое же вкусное, к лету стану как-то чудовище, — я ткнула варежкой в гору снега, стоявшую за редким деревянным забором и со слегка меньшим удовольствием снова облизнула петуха.       — Это снеговик. Лизуня, я тебя умоляю, в твои годы сладкого не наесться — грех! Леденцы, пряники, конфеты вкуснее, чем в шестнадцать лет, ты никогда не попробуешь. Беззаботнее будь, моя хорошая.       — Живот что в шестнадцать, что в сто шестнадцать — одинаково неприятная вещь, знаешь ли. Ты-то вон худой какой! — я улыбнулась.       — Да животик в женщине — самое чудесное! И мама твоя только б краше стала, если б от души пирогов с яблоком да с малиной поела! Глазки сразу б засверкали!       Я лишь отмахивалась и медленно шла по протоптанной узкой тропинке следом за дедом, который каждый день мой делал слаще лишь своим горячо сердечным голосом.       — Так, ты поднимайся, а я тебя тут буду ждать, — дед показал рукой на пологую, девственно занесённую снегом гору. — Чего смотришь? Сядешь на санки, ноги по сторонам, толчок — и полетела вниз!       — Держи пока, — я отдала деду леденец. — А если закричу?       — Да сколько хочешь. Давай, звезда, бегом!       Я наивно побежала по горке вверх, не подозревая, что хватит меня шагов на шесть. Дальше, утопая в снегу по колено, я тленно мечтала о подъёмнике, а дед каждый раз, когда я обворачивалась, угрожал окунуть мой леденец в грязный снег. Это давало мне силы идти дальше, вкусный всё-таки петушок.       — Отсюда прям? — кричала я сверху. — Я боюсь!       Дед махал мне рукой, и я уселась на санки, крепко взяв чёрный шнурок в руки, будто он имел в моём этом самоубийстве какое-то вообще значение.       — Я качусь! — крикнула я предупредительно, так и не набравшись смелости толкнуться ногами.       Дед снова махнул мне и я, зачем-то зажмурившись, всё же решилась на зимний кошмар по улице Белинского. Звучит, как неплохое название для фильма ужасов.       — Толчок! — кричу последнее и единожды толкаюсь ногами.       Таких визгов Мельничук ещё не слышал, можете быть уверены. Ещё с вершины мне казалось, я слышу дедушкин смех, и это меня задорило. Вот ведь жук!       — Ты видел, сколько я проехала? Это просто нечто! Можно ещё раз?       — На санках покатишь меня домой? — он хитро улыбнулся.       — Замётано. Иди левее, дед, я с той стороны покачусь! — крикнула и побежала ещё быстрее.       Я съехала раз, потом ещё один и съезжала бы ещё много, если б не нужно было каждый раз подниматься; вспотела, замёрзла и, пока дед Лёша осторожно стряхивал с меня налипший снег, рассказывала, как прыгала с сорокаметровой высоты вместе с папой позапрошлой осенью на курорте Пуэрто-Вальярта в Мексике.       — И что, там больше понравилось?       — Только тем, что после этого папа купил мне вместо лимонада в железной банке красное вино, — я посмеялась. — Здесь веселее, со снегом как-то прикольнее. Катишься и ничего не видишь. Может, придём сюда ещё как-нибудь?       — Ну, если санки есть, чего бы не прийти, — дед улыбнулся и поправил влажной варежкой седые усы.       — Садись! — я взяла шнурок в руки.       Дед хрипло посмеялся и сел в санки после долгих уговоров. Мы ехали прямо до дома, и я иногда останавливалась, чтобы переложить петушка за другую щёку.       — Давай-ка. — уже возле дома папа помог деду подняться. — Меня чего не взяли?       — Не взрослый для санок-то, Витьк?       — Ты сам-то! — он посмеялся.       К тому моменту, когда мы пришли, мама уже приготовила запеканку из курицы, которую дед заколол в ноябре, как оказалось (спасибо ему за подробности), и сварила мой любимый горох в стручках, который нам, к моей искренней радости, удалось отыскать на дне морозилки в небольшом супермаркете. Это мог бы быть лучший день за всё время моего пребывания здесь, но новость о школе иногда всплывала в моей памяти и заставляла, если честно, немного переживать.       После ужина мы смотрели фильм по телевизору, который скандально выбирали полчаса. Без шуток скандально, с аргументами и криками. Впрочем, мы могли бы включить любой, ведь в итоге я не стала смотреть ничего, кроме начальных титров. Вдалеке ото всех я сидела в кресле с пустой кружкой, размышляя над одноклассниками, учителями и сложностями, ещё даже не встретившимися мне на пути, и совсем не догадывалась о том, как вывернется моё сердце, когда завтра я встречу его.