Не болейте.

      — Ваше Величество, ну помилуйте. Вам нужно выпить эти капли!       Екатерина перевела взгляд с пожилого мужчины, который — к ее сожалению — являлся лекарем, на Никиту Ивановича. Оба уже полчаса не могли уговорить Катю выпить капли, которые смогли бы избавить ее от ужасной головной боли хотя бы на какое-то время.              Императрица полусидела на кровати, закутавшись в плед. Ее уже долгое время мучил страшный озноб. Кожа была бледной, а руки дрожали. В общем, все симптомы простуды налицо.       Но Катерина, разумеется, отмахивалась. Уверяла, мол: «все пройдет, не надобно мне никаких капель!» Словом, вела себя, как ребенок. И этот ребенок явно не собирался идти у них на поводу.              — Идите к черту со своими каплями, сударь! — государыня вновь взглянула на Панина. — Не собираюсь я их пить.              Мужчина обреченно вздохнул и кивнул лекарю, дабы тот не пытался перечить. Уж что-что, а подобная дерзость не дозволена даже в этой ситуации. Тот лишь пожал плечами, поставил бокал с разведенным в воде лекарством на прикроватную тумбу и направился к дверям.       Никита Иванович сделал то же самое. Но перед тем, как закрыть дверь, он последний раз обернулся на императрицу, видно, надеясь, что она все же одумается и примет эти капли. Но та только закатила глаза.              Головная боль была действительно адской. Но даже это не заставит Катю притронуться к этому, как она выразилась, яду.

***

      Спустя какое-то время Екатерина все-таки начала проваливаться в сон; неглубокий, беспокойный, но сон. Полумрак, специально созданный в помещении, вправду спасал. Ибо глаза у нее болели даже при малейшем освещении.              Тихий скрип двери вырывает Катю из полудремы. А затем она отчетливо слышит стук женского каблука о паркет. Именно это заставляет Ее Величество пересилить себя и открыть глаза.              — Мне успели пожаловаться, что ты отказываешься принимать капли. — Дарья проходит ближе и садится на край кровати. — Какого черта, Катерина?              Доложил, значит, понимает императрица, мысленно проклиная Панина, как только способна. Или точнее — как позволяла ей больная голова.       Екатерина только поджала губы и отвела виноватый взгляд куда-то в сторону. Неясно почему, но она никогда не смотрела в глаза супруги, пока та ее отчитывает.              — Отказываюсь и отказываюсь, — чуть громче шепота отвечает государыня. — А он просто предатель. Мог бы и помолчать.              Здесь строгое выражение все-таки смягчается, и Салтыкова едва заметно усмехается. Знала бы ты, дорогая, чего ему это стоило…       Слышала бы она, какой крик подняла Даша, как только ей сообщили, в каком состоянии сейчас пребывает ее жена. Никита Иванович, наверное, сто раз пожалел о том, что говорить об этом пришлось ему самому.              Помещица подалась вперед и склонилась над женщиной, глядя с той суровостью, что была так знакома Ее Величеству. Этот взгляд не предвещал абсолютно ничего хорошего. А затем вдруг припала губами ко лбу супруги. Катерину же такой поворот событий не удивил.       Прикосновение к коже вызвало легкую дрожь. Губы Дарьи показались Кате ледяными, отчего тело передернуло некой судорогой.              Салтыкова же почувствовала жар; Екатерина горела вся. Даше необходимо было во что бы то ни стало уговорить ее выпить эти чертовы капли, дабы стало легче.              Взгляд упал на прикроватную тумбочку. Дарья протянула руку и взяла бокал. Потом подняла глаза на Катерину. Та при виде ненавистной смеси только поджала губы.              — Тебе ведь станет лучше, — полушепотом говорит помещица. — Прошу тебя, милая.              Просить Салтыкова может только одну-единственную женщину. Больше никого и никогда. Катя только прикусила нижнюю губу, всем видом демонстрируя свою неприязнь и нежелание пить эту «гадость».              Капли эти и вправду на вкус были просто отвратительны. Катя знала об этом, именно поэтому категорически отказывалась их пить. Но сейчас, хочешь-не хочешь, — придется. В любом случае.              — Petite fille têtue...* — закатила глаза Дарья. Затем, видимо, смирившись, вернула бокал на тумбу и протянула руки в безмолвном приглашении. — Иди сюда.              Екатерина, не смея протестовать, упала в объятия супруги и прижалась так близко, как только могла. Это всегда действовало, как некое успокоительное. Катя не знала, почему ей так спокойно от прикосновений Салтыковой, да и знать не очень хотела.       Чужие руки упали на спину, медленно поглаживая. Катерина подняла взгляд на женщину и обняла ту за шею, притянув ближе. Даша же вовсе не сопротивлялась; углубляла поцелуй, чувствуя на ее губах легкий привкус ванили вперемешку с кофе и корицей.              Позже, отстранившись, Дарья заставила Ее Величество поднять голову. Катя, повинуясь этому жесту, взглянула на супругу.              — Ни за что. Даже не уговаривай.              Салтыкова, казалось, не слышала этих слов. Она вновь взяла в руки бокал, на этот раз глядя уже со всей строгостью. И как бы Кате ни хотелось, сопротивляться этому взгляду она не умела. Не научилась даже спустя столько времени совместной жизни.       Даша протянула императрице бокал, на этот раз точно зная, что она не посмеет перечить. Лекарю, Панину — пожалуйста. Но не ей.              — Залпом, — она не просила — она приказывала. А когда Дарья позволяла себе подобный тон, Катя не смела сказать ей «нет». Все-таки жизнь дороже.              Екатерина трясущимися руками поднесла бокал к губам, а затем, выдохнув, в один глоток опустошила все содержимое.       Салтыкова же наблюдала за этим с легкой ухмылкой. Манипулировать собственной женой — не очень хорошо, Дарья Николаевна. В общем, если из благих намерений…              — Ни за что, говоришь? — спросила помещица, как только уже пустой бокал оказался на тумбе.              — Ненавижу тебя, — бросила Катерина обиженно.              Дарья еле сдержала себя от смеха. В такие моменты казалось, что перед ней не императрица всея Руси, а маленькая девочка. Упрямая маленькая девочка. Впрочем, может быть…              Даша подалась чуть вперед, встретившись с ее лазурными глазами. Зато Никита Иванович останется в живых. Пока. А это, несомненно, хорошая новость.              — Я знаю, Фике.