Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра. — Ф.М.Достоевский, «Дневник писателя»
Мария смотрит на противоположный берег Горхона — на развалины Горнов, взрытые снарядами плиты площади Мост, остов Собора. Грудь сдавливает болезненная тоска — все-таки, это был и ее Город. Многое осталось позади, и дорогую цену все они заплатили за возможность двигаться дальше. Сама Мария осталась чуть ли не единственной из рода Каиных — и единственной из них, пожалуй, кто способен активно действовать. И время действовать уже пришло. Она поворачивается к временному лагерю, расположенному почти в фокусе света, исходящего от Многогранника. Отыскивает взглядом близнецов Стаматиных и уверенно шагает к ним. — Мне нужно зеркало. Петр смотрит на нее непонимающе. — Может, линза. Ну или призма. Я не архитектор, я не знаю, что из этого подойдет лучше! Что-нибудь, что сможет направлять свет! — Куда направлять? — Туда, — Мария уверенно указывает в сторону развалин Собора. Она видит там скорбную призрачную фигуру Евы, не заметную никому из окружающих — так странно… Мария думала, что именно ей Ева никогда не покажется. И если ничего не сделать сейчас, скоро она истает, рассеется в хмуром осеннем воздухе. Мария и рада была бы ее отпустить — да только отпускать некуда. Нет там ничего. А пройти путем Симона Ева не сможет — Мария это видит исключительно ясно. Жаль. Сложную систему призм Петр собирает уже через пару часов — где он только взял столько подходящего стекла? Мария знает — ему всегда было дано работать со стеклом, камень, как ни иронично — совершенно не его материал. Мария снова смотрит на остатки собора. Там, среди руин, Ева стоит в световом пятне, подставив лицо далеким и прекрасным звездам. И улыбается. Мария улыбается ей в ответ. Бакалавр Данковский… Даниил научил ее, что истинные чудеса не требуют платы — соразмерной или какой еще. Они просто происходят. Накатывают, как волна. Или прибывают с регулярным поездом из столицы. А идея равновеликой жертвы — самая чудовищная ложь, какую когда-либо рождала земля.* * *
Капелла торжествует. Ей удалось переделать город по собственному лекалу. По крайней мере, начало уже положено. Больше не будет триумвирата правящих семей, извечного соперничества, натяжения на разрыв. В новом городе каждому найдется место. И ей, Светлой Хозяйке. И предводителю песиголовцев, младшему Каину, которого она возьмет на поводок. Сын Исидора Бураха оказался невероятно полезным. Как и дочь коменданта Тычика. Без них Капелле ни за что бы не удержать, не совладать с темными корнями города, с наследием собственной семьи. Страшную цену ей пришлось заплатить… и тем лучше, что никто не назовет ее виновной в этом. Пусть в ней и дальше видят только Белую Хозяйку, единственную дочь Виктории Ольгимской. Капелла совсем не думает, Капелла совсем позабыла о новоявленной Алой Хозяйке.* * *
Клара шагает по городу, прикасаясь кончиками пальцев к каменным стенам, деревянным заборам, соцветиям твири. Хрупкое равновесие, гармония застывшего во времени и пространстве места, где живут грёзы, пока что держится. И чтобы так продолжалось, нужны жертвы. Нельзя противостоять судьбе и не платить за это. Клара должна собрать их по ниточке, по лоскутку, никого не пропустить. Этот мир стоит на крови, и кровью будет спасен. Клара знает, насколько высоки ставки в этой игре. Разрушится одно — утянет за собой в бездну и остальное. Здесь все — настоящее, и надо быть глупцом, чтобы считать, что можно так просто бросить кукол в песочнице и уйти домой ужинать. Или оставить марионеток на сцене и запереть театр снаружи, как попытался тот, чья кровь теперь течет в жилах Города. А еще Клара знает, что она не может ограничиться только Городом. Поэтому она должна отправиться с генералом Блоком на его войну. Последнюю и самую жестокую, после которой не будет никаких войн. Так она выполнит свою задачу. И тогда Клара уйдет, снова станет землей и кровью. А когда снова понадобится, союз Бодхо и Суок породит новую Клару.* * *
Третью ночь кряду Даниил Данковский просыпается задолго до рассвета с тягостным, недобрым предчувствием. Ощущения до странности напоминают ему давнюю историю с Городом-на-Горхоне. Там подобное чувство прямо-таки витало в воздухе. Тринадцать лет минуло с тех пор, и Данковский небезосновательно полагал, что оставил все это позади. А теперь оно с упорством и бесцеремонностью дикого быка опять настойчиво лезет в его устроенную жизнь. Быть может, это лишь игры подсознания? События на Горхоне и прошедшие годы, полные взлетов и падений, не лучшим образом сказались на здоровье — возможно, теперь память при любом недомогании возвращается к наиболее травмирующему событию? Пережитое едва не сломало его. Чувство неостановимо утекающего сквозь пальцы времени, бессилие перед обстоятельствами, предрассудками, преступным нерадением… Помогла выстоять единственная мысль — пока он жив, ничего не кончено. Он принял единственно возможное в тех исходных условиях решение. И отправился возрождать из пепла собственную жизнь. По прибытии в Столицу ситуация с Танатикой оказалась не столь катастрофичной, как расписала Данковскому инквизитор Лилич. Да, в чем-то та не солгала, от основного здания и исследовательских лабораторий остались лишь обгорелые остовы — что за бессмысленная тяга к разрушению! Но Танатика никогда не была только зданием и лабораториями. Верные и увлеченные делом люди — их у Данковского отнять не смогли, несмотря на все попытки. И теперь, когда восстановленная Танатика встала на налаженные рельсы, Данковский никому не позволит отобрать у него этот многолетний труд.* * *
В полдень Данковский обнаруживает себя на перроне, перед готовым к отправлению поездом. Ему отчаянно претит сама мысль войти внутрь, но развернуться и уйти он тоже не в состоянии — словно вся тяжесть мира давит ему на плечи. Оба варианта представляются немыслимо, критически неправильными. И даже не нужно смотреть на смятый в руке билет, чтобы понять, куда направляется этот поезд. Что ж, если прошлое не намерено его отпускать, придется разбираться на месте. Быть может, он, Даниил Данковский — необходимое условие для решения этого уравнения. Начало путешествия проходит спокойно. Данковский почти засыпает под мерный ритм колес, и тяжелые мысли о грядущей неразрешимой проблеме ненадолго отступают. Когда за окном сгущаются сумерки, атмосфера неуловимо меняется. Данковский чувствует приближение чего-то безжалостного, неостановимого, невыносимого. Внезапная слабость швыряет его на заплеванный пол. В глазах темно, дышать получается только через раз, раздирающая боль валом проходится по телу, норовя выключить сознание. Кажется, это сражение с неизбежностью Даниил Данковский проиграл. Или нет. Все вокруг кажется чуточку ирреальным, слегка размывается зрение и плывут мысли, но Данковский с удовлетворением отмечает, что собственную личность он не утратил. Все, что было его — память, воля, сознание — до сих пор при нем. Что ж, чем бы ни был вызван встреченный бакалавром феномен, последствий он не оставил. Вроде бы. Открыв саквояж, Данковский становится уже не так уверен в отсутствии последствий. Хрусткий, чуть желтоватый конверт лежит прямо поверх скромных запасов антибиотиков. Данковский может поклясться, что в этот раз никаких писем до отъезда из Столицы он не получал. Да и кто мог ему написать? Мария Каина или младший Ольгимский? Последнее письмо от Марии пришло ровно через две недели после его отъезда из Города-на-Горхоне — и то потому, что задержалось на столичном сортировочном пункте — у Данковского осталось стойкое впечатление, что Мария написала это письмо, едва он отправился в Столицу. Вопроса об авторстве лежащего в саквояже письма его размышления никак не снимают. Склонность к проверке фактов требует от бакалавра немедленно распечатать конверт и подтвердить или опровергнуть неясные пока предположения. Но в голове от одной мысли об этом становится горячо и больно. Данковский резким движением открывает окно, впуская в купе прохладный ночной воздух. Вместе с ним вползает едва уловимый, но вполне узнаваемый аромат твири. Уже близко. Когда-то письмо Исидора Бураха стало для Данковского искрой, которая разожгла надежду. Теперь написанные на неотбеленной бумаге слова кажутся ему злой насмешкой.* * *
Ранним утром Данковский ступает на перрон железнодорожной станции Города-на-Горхоне. Как здесь все изменилось за тринадцать лет! Город, судя по всему, отстроили заново. Очень странно. Земля по эту сторону Горхона отравлена, поражена Песчаной Язвой — и сомнительно, что даже за столь долгий срок она очистилась. Расположение улиц неуловимо изменилось — знакомые проходы оборачиваются тупиками, дома вырастают на тех местах, где раньше их не было, — и бакалавра накрывает болезненным ощущением частичной оптической агнозии. Но, проплутав немного по этим знакомым-незнакомым переулкам, Данковский наконец выходит к дому, который он безошибочно опознает как Омут. Хотя больше всего здание напоминает заброшенную обсерваторию, к которой зачем-то пристроили несколько стен. На пороге стоит странно одетая — или, вернее сказать, полуодетая — девушка. Данковский впервые ее видит, но сама ситуация пробуждает старые, полузатертые воспоминания. — Ведь ты — Даниил Данковский, бакалавр? Проходи внутрь. Меня зовут Ева Ян. На лице Данковского застывает рассеянная полуулыбка. Он медленно опускает руку в карман плаща, где лежит небрежно засунутое туда еще в поезде письмо Исидора Бураха. Данковский расправляет смятый листок и разглядывает подпись, будто видит ее впервые. До этого момента он был готов даже предположить, что Артемий Бурах сошел с ума и стал подписываться именем своего отца. Но теперь бакалавр все больше утверждается в мысли, что сошел с ума отнюдь не Артемий Бурах. — Ева Ян? — мягко переспрашивает Данковский, убирая письмо обратно. — В самом деле? — Конечно, — девушка… Ева улыбается светлой нездешней улыбкой. — Я ждала тебя. Она гораздо больше напоминает бакалавру шабнак-адыр из местных степных легенд, чем ту, прежнюю Еву Ян. И это Клару прозвали Самозванкой? Да здесь полный город самозванцев! Хорошо. Попробуем сыграть по их правилам. — Моя комната наверху свободна? — Конечно, — ничуть не удивляясь, певуче говорит Ева… нет, он положительно не может называть ее Евой Ян! Только растравливать старую рану… — Она тоже тебя ждет. Данковский не задерживается в комнате, только оставляет на столе часть инструментов. Нужно спешить к Каиным. Уж Горны он как-нибудь отыщет, даже в этом искаженном городе. Быть может, получится воспользоваться предзнанием, отвернуть с гибельного пути, ведущего прямо в пасть Песчаной Язвы? Спустя несколько минут разговора с Георгием Каиным Данковский отчетливо понимает — нет. Не получится. — Да сделайте же что-нибудь! — бакалавр почти кричит. — Нужно объявить карантин, пока не стало слишком поздно! Георгий будто и не слышит его слов. Марионетка, подвешенная на нитки, которая двигается, повинуясь чужой воле. Злой воле. Той же воле, что вырвала его самого из старательно выстроенного мира и зашвырнула в переплетение гниющих, распадающихся прямо под руками нитей. Ну вот, он уже начал мыслить категориями Бураха… Что дальше? Пойдет вскрывать быков в степи? Чуть не споткнувшись на потертых ступенях — не истерлись бы они настолько всего за тринадцать лет! — бакалавр выбегает на площадь и замирает в тени Многогранника. Третья вспышка или вторая — какая теперь разница… Понимание обрушивается на Данковского многотонным грузом. Все повторяется сначала, замыкается в петлю — и эта петля только что захлестнулась у него на горле. Общая канва осталась прежней, но в мелочах расхождения столь сильны… его прошлые знания теперь абсолютно нерелевантны. Чувство бессилия становится совершенно невыносимым. Даниил Данковский сгибается пополам от подкативших к горлу спазмов, и его рвет едкой желчью прямо на мостовую. Утираясь платком, бакалавр размышляет, что, быть может, куда безопаснее было бы снести здесь все, выжечь гнездо заразы до основания, и самому остаться здесь навсегда, чтобы случайно не проложить болезни путь в большой мир. Все эпидемии так начинаются — сначала от безответственности, потом из-за паники. Пагубные последствия паники Данковский наблюдал лично — в тот раз затея с карантином провалилась отчасти из-за этого, а чего было больше в самом начале — безответственности или злого умысла, он так до сих пор и не понял: слишком мало информации, слишком расплывчатые сведения. На миг Данковский мысленно возвращается в свой последний перед отъездом день в Городе-на-Горхоне. Он хорошо помнит это ощущение бесконечного падения, когда его разум пытался рассыпаться на сотни осколков от каждой, буквально каждой мысли о том, что ему открылось. А что, собственно, открылось? С чего он вообще поверил тем детям? Он был в Многограннике, в одной из граней. Ничего, кроме этого. Любой, кто мог хоть на секунду отвлечься от мыслей о быках и Укладе, твердил ему, что Многогранник воплощает в жизнь детские фантазии. Вроде бы очевидный вывод. Вроде бы. Но что они имели в виду? Проецирует в реальность или создает реальность? Нет, это так не работает. Иначе все замыкается в бесконечную рекурсию. Как бы хотелось ему увидеться с Марией Каиной, ее отцом — с теми, кого бакалавр помнит — обговорить с ними эти рассуждения… Нет. Этих людей больше нет, и те, кто занял их место — совершенно иные личности. Глупо ожидать от них прежнего поведения и мыслей. Глупо надеяться. Возвращаться ему теперь тоже некуда. Остается только попробовать распутать этот змеиный клубок в надежде на то, что правильное решение вообще существует. Ведь даже здесь еще осталось то, что можно спасти. Что нужно спасти.* * *
После разговора с младшим Бурахом бакалавру мучительно хочется утопиться в Горхоне. Он думал, что у подменного Георгия Каина вывернуло мозги, но у этого Бураха мозгов никогда и не было. Безнадежно. Он хорошо помнит настоящего Артемия Бураха — несмотря на некоторые разногласия, тот искренне пытался сотрудничать, предлагал помощь, хоть и утаивал критически важные сведения из каких-то своих соображений и степняцких предрассудков… Слушал, по крайней мере, что ему говорят, а не тупо гнул собственную линию! Стремительно шагая по очередной неуловимо изменившейся улице, Данковский почти врезается в до боли знакомую девицу. Она тоже не избежала искажений, но не узнать ее просто невозможно. — Самозванка. Замечательно. — Я Клара. Какая разница, да хоть приемная дочь Сабуровых! — Хорошо, Клара. Я слышал, ты что-то знаешь о начале эпидемии. — Об этом тебе лучше спросить мою сестру, Бакалавр. Данковскому начинает казаться, что все в этом проклятом городе сговорились, чтобы довести его до помешательства. — Но я спрашиваю тебя. У меня нет времени, чтобы гоняться по всему городу за твоей мифической сестрой. Люди умирают, пока ты морочишь мне голову! — Тебе вообще не стоило приезжать сюда. — Верно. Не стоило. У меня есть собственная работа, поважнее этой бессмысленной возни с подземными бациллами, — Данковский не собирается уточнять, что теперь его Танатика стерта из существования вместе с прежним Городом-на-Горхоне и всеми его жителями. Самозванка смотрит с фальшивым сочувствием: — Кого ты потерял? — и еле заметно ухмыляется, будто наслаждаясь собственной догадливостью. Данковский чувствует, как его накрывает моментальной волной жгучая, беспредельная ярость. Каждый глупец, высокопоставленный или нет, считал своим долгом задать бакалавру этот вопрос. Как будто в его борьбе со смертью обязательно должно быть что-то личное! Нет, личное здесь только то, что он осмелился вообще вступить в эту борьбу. Данковский немного наклоняется, неотрывно глядя Самозванке в глаза. Говорит тихо, почти шепотом: — Разве недостаточно того, что любой из нас каждый день, каждую минуту, каждую секунду стоит перед бездной, которая проглотит его и не заметит? Разве недостаточно того, что каждый из нас постоянно отравлен этим страхом? Разве. Этого. Недостаточно? — Почему ты говоришь за всех, Бакалавр? Почему ты уверен, что все другие чувствуют то же самое, что и ты? — А почему ты постоянно приплетаешь личные причины? Так просто и приятно прикрываться блаженным самообманом, правда? Ты так любишь говорить о людях, о ценности каждой личности, но пока ты будешь из жалости подтирать сопли одному, все остальные сгинут, потому что тебе не было до них дела. А теперь загляни в себя, Самозванка, и скажи — я не прав? Клара молчит. И наконец-то не выглядит до отвращения самодовольной. — Кого я потерял? Каждого, кого не спас! Так тебе понятнее, Самозванка? Он резко поворачивается, оставив ее за спиной. Пришло время навестить Юлию Люричеву. Помнится, в прошлом эта барышня обладала весьма острым умом, хоть и применяла его не по назначению… быть может, и на этот раз она сможет сообщить что-то стоящее? Ничего, что могло бы пролить свет на происходящее вокруг безумие. Но все же разговор с ней становится почти удовольствием. Как ни удивительно, эта Юлия Люричева Данковскому нравится больше. Она ничуть не похожа на припорошенную сигаретным пеплом барышню из его памяти — ту, которая истово желала сама дергать за нитки, но только запуталась в них, как в паутине. Растяжки судьбы, надо же… На одной из них он и сам едва не подорвался. А эта Люричева скорее напоминает бакалавру мимолетный образ из давнего, чужого, случайно подсмотренного сна — когда это было, позавчера или тысячу лет назад? Искаженный, надтреснутый, перекрученный образ, но все еще хранящий первоначальные черты. — Зеленый — совсем не ваш цвет, — зачем-то говорит Данковский, глядя ей в глаза. — А какой же тогда? «Пурпур и серебро» — вдруг приходят на ум странные слова. Вслух он, конечно же, их не повторяет, только улыбается туманно и отводит взгляд. К слову о пурпуре… До сих пор Данковский отчаянно избегал встречи с бывшей-будущей Алой Хозяйкой — его душевные раны достаточно растревожила и подменная Ева Ян. Но сейчас он вдруг вспоминает все известные ему слухи о Хозяйках, об их удивительных мистических силах, и понимает — это именно то, что необходимо в нынешней ситуации. Марию Каину он встречает почти на выходе из квартала. Босую и одетую в багрянец — та Мария никогда не надевала красное… — Я бы не рекомендовал выходить на улицу, тем более без обуви. Сейчас это может быть опасно. — Как ты смеешь мне указывать! — она бросает на него гневный взгляд. — Да кто ты… ах да, бакалавр Даниил Данковский, — выражение ее лица меняется на слегка мечтательное. — Наконец-то мы дождались тебя. Но все равно ты не имеешь права отдавать приказы мне. — Во-первых, это был не приказ. — А во-вторых, ты хотел поговорить не об эпидемии и опасностях, таящихся на улицах. — Именно. Я должен знать, что здесь произошло. Я уже был в этом городе. И надеялся, что не вернусь в него, особенно по столь печальному поводу. — Ты был здесь, — Мария смотрит пронзительно и проникновенно. — Не знаю, как это возможно, но это правда, я вижу. — Что случилось? И когда? Сейчас или тринадцать лет назад? — У меня нет ответов. Есть только видения. Я не знаю, помогут ли они тебе. Но я расскажу, эн-Даниил. На короткий миг Данковский видит перед собой прежнюю Марию — тот никогда не существовавший — теперь — фантом из его размывающейся памяти, который ему ближе и роднее стоящей напротив юной капризной девчонки. — Говори. Мария смотрит на противоположный берег Горхона — и вместо остывающих развалин видит там Горны, Собор, другие здания Каменного двора, целые и невредимые. Воды Горхона перемешаны с кровью. Битое стекло, металл, земля… Мария чувствует, что задыхается. А еще на том берегу Горхона стоит Виктория Ольгимская-младшая. И на лице у нее написан чистый животный ужас. Мария уверена, что Капелла видит почти то же, что и она сама — то, чему в ее мире не место. Силы Хозяек дают им возможность видеть больше обычного, больше допустимого. Мария с трудом поворачивает голову. К циклопической громаде Боен, едва различимой в утреннем тумане. Которой там быть не должно — ведь артиллерия Блока превратила ее в развалины вместе с остальными зданиями. Хрупкая, нескладная девичья фигурка выступает из туманной пелены. Клара. Клара видит что-то свое. Клара идет вдоль берега, зачерпывая ботинками воды Горхона. Чистые воды, кровавые воды. Мария чувствует, что ее сознание раскалывается на несколько частей. Хозяйки встречаются глазами. Они видят Марию — Мария видит их. Они шагают навстречу друг другу — втроем, все одновременно, в центр этого чудовищного треугольника. И тогда все рушится. Небо выворачивается маслянистым черно-красным нутром, земля идет трещинами и опрокидывается в пустоту, увлекая за собой и Марию. Так всё и случилось.* * *
Дальнейшее напоминает Данковскому горячечный бред. В какой-то момент ему даже кажется, что Песчаная язва добралась и до него. Но нет, он чист. Изнуряющая усталость марает кровью и тьмой края его поля зрения, пока он мечется по городу, взвалив на себя все хлопоты по организации карантина, штаба, бессмысленных и затянутых совещаний с правящими семьями или тем, что от них осталось. Ко всему прочему, Данковский не снимает с себя ответственности за судьбы «приближенных» из старого списка Марии — особенно его беспокоят братья Стаматины. Петр и раньше был чересчур чувствителен к мистической составляющей Песчаной язвы, а Андрей поминутно пытался ввязаться в какую-нибудь смертельно опасную разборку. Во что переплавило их стремления в этом новом городе, бакалавр даже не хочет себе представлять. Шестой день своего пребывания в Городе-на-Горхоне Данковский словно бы инстинктивно строит так, чтобы не упускать из виду Еву Ян. Как будто это поможет загладить его невольную вину… Хорошо, что здешняя Ева и не собирается совершать глупости — всем бы подобное благоразумие. Приезд инквизитора Лилич Данковский почти не замечает. А стоя перед ней и выслушивая уже знакомую речь о ликвидации Танатики, он чувствует странную ностальгию. Удивительно, в плывущем, распадающемся мире именно этот фрагмент остался неизменным. Бакалавру все еще больно почти до крика слышать ее безжалостные слова, но у него было время свыкнуться с этой мыслью. Принятое когда-то решение встать последним щитом между смертью и всем человечеством позволяет ему видеть дальше и яснее. Аглая Лилич что-то говорит о сотрудничестве, взывает к его чувству долга и желанию мести, запугивает авторитетом Властей, но, глядя на нее, Данковский будто бы смотрит в пустоту. Ты ведь на самом деле так не думаешь. Ты на самом деле даже не существуешь. Ты тень, проекция бессмысленной непреодолимости судьбы, отброшенная на этот мир. Слабая, половинчатая сущность, неспособная принять даже саму себя. Он отвечает ей ровно теми же словами, что и тринадцать лет назад — кажется, даже впопад — и выходит из Собора, поглощенный исключительно поиском верного решения. Что бы там ни говорила инквизитор Лилич, это больше не имеет значения. Осталось дождаться лишь прибытия генерала Блока.* * *
В доме Лары Равель пахнет порохом и кровью. Данковский разглядывает письмо, которое ему чуть ли не силой впихнул умерший на его руках посыльный, — спасти того так и не удалось, револьверная пуля засела где-то в грудном отделе позвоночника — и старается не думать ни о том, где сейчас сама Лара Равель, ни о причинах перестрелки в ее доме, ни о критическом дефиците перевязочного материала, из-за которого генерал Блок теперь недосчитается нескольких своих солдат. Чтобы не перемалывать эту ситуацию в голове снова и снова, и снова, Данковский всматривается в ряды чисел, кое-где прерванные кровавыми кляксами. Ни один известный ему шифр не подходит — числовая бессмыслица лишь перерождается в буквенную. Быть может, у этого шифра и нет ключа. Быть может, это вообще не шифр. Само письмо, а не его содержимое, и есть приказ. Это кажется наиболее вероятным. Знать бы еще суть этого приказа. Но если то, что бакалавр помнит об инквизиторе Лилич, справедливо для этой ее версии — здесь и гадать не нужно. Данковский и тогда не понимал иррациональной ненависти инквизитора к постройке Стаматиных — и сейчас мало что прояснилось. Пламя быстро пожирает бумагу. Данковский растирает в пальцах грязновато-серый пепел. Все неправильно. Абсолютно все. Явившемуся к шапочному разбору Бураху он отвечает невпопад — ум лихорадочно ищет правильное решение, мысли идут вразброд, и вести беседу трудно почти до физической боли. И, кажется, понятие иронии Гаруспику вообще не знакомо.* * *
На улице дышать не намного легче. Чад от горящих повсюду костров забирается в легкие, от аромата твири мутится в голове, а запахи крови и сырой земли, похоже, будут преследовать бакалавра вечно. Многогранник светится изнутри тускло-оранжевым. И глядя в ночное небо, Данковский понимает почти все. Какая разница. Можно было самолично отнести то письмо генералу Блоку, все равно ничего бы не изменилось. Эти нити сплетены в чудовищный узор крепко, плотно, раз и навсегда. Как там говорила Эспе-инун? «Смерть, смерть и смерть — это не одно и то же»? А что выберешь ты, Даниил? Есть только один вариант. Единственная возможность поступить правильно. Хотя бы попытаться. Бакалавр Данковский входит в Многогранник за пятнадцать минут до полуночи.* * *
Нет. Он все еще не видит Грани. Ему и не нужно. Достаточно просто закрыть глаза. Из золотистого плетения, теплящегося под веками, медленно проступает шелестящий шепот, который складывается во вполне осмысленные фразы. Синестезией, равно как и слуховыми галлюцинациями, Данковский никогда не страдал, а значит, его мозг просто переводит внешнее воздействие в удобную для восприятия форму. Наверное. — Помоги мне. Помоги нам всем… Я за этим и пришел. — Что-то пошло не так. Все пошло не так. Что случилось? Я битых двенадцать дней пытался это выяснить и ни на шаг не приблизился к ответу. Ни тогда, ни сейчас. — Ответ тебе не понравится. Но я не смею оскорблять тебя недоверием. Смотри. Перед внутренним взором Данковского предстает многократно самопересекающаяся схема — похоже, Многогранник не заботится о том, что сознание бакалавра не способно воспринять построения с количеством измерений более трех. Вспыхивают и схлопываются амплитудные графики, рождаются и угасают многоуровневые структуры, а потом все это сияющее великолепие вырождается… в плоскость? Нет, в спутанный клубок разорванных и наспех связанных нитей, скрывающий в сердцевине что-то до тошноты знакомое и чудовищно искаженное. Я понял. Достаточно. — Как жаль, что у нас совсем нет времени. С тобой хорошо говорить, ты не считаешь меня ни пустой оболочкой, хранящей память, ни местом, где оживают фантазии… лишь один из братьев сумел меня разглядеть — но не сумел услышать. Да что произошло в этом городе, что единственным вменяемым здесь остался только Многогранник? — Этот мир исковеркан, сломан, болен… болен в своей изначальной сути… мы можем все исправить. Ты можешь. Данковский вдруг чувствует глухое раздражение. Видит небо, он никогда не отказывался от борьбы, не отступал перед вызовом, но это ежеминутное повышение ставок… А как же Симон Каин? — Он не может. Ты можешь. Мы вместе, ты и я. Мне придется остаться здесь? — Наоборот. Тебе придется выйти. Выйти и вернуть все на свои места. Согласен. Но… разве я умею? — Я помогу тебе. Сфокусирую. От тебя потребуется одно, самое главное… сделай это, уж постарайся. Что именно? — Не упади. Хочется хоть на мгновение задержаться внутри — в этом чудесном единении с призрачным разумом Многогранника, но времени почти не осталось. Бакалавр выходит и, не останавливаясь на верхней площадке, начинает спуск. Вокруг — ничего. Данковский видит уже привычный рыжеватый туман, но понимает отчетливо — на самом деле это иллюзия, вроде слепого пятна на сетчатке глаз. Такое впечатление, что Многогранник и обвивающая его лестница — все, что осталось стабильного в этой бледно-ржавой пустоте. Каждый шаг дается с усилием. Так, словно он не спускается, а поднимается — уже целую вечность. Ритм ступеней сбивается, кровь гулко и часто стучит в висках, и нужно смотреть вперед — а перед глазами все постепенно затягивается белесой пеленой. Но именно сейчас у него развязаны руки. Мир расцветает, мир оживает под его шагами, и эта ликующая торжественность поет в сердце Данковского. Он дошел, он достиг своей цели, он победил. Пусть и не так, как ожидал. Последняя ступенька. Шагая вперед, остатками медленно гаснущего сознания Данковский отмечает, что практически не чувствует собственного тела. Поле зрения неумолимо заполняет темнота — от краев к центру. Бешено колотящийся пульс срывается в беспорядочное трепетание. Мысли замирают. Наверное, он все-таки упал. Но прежде чем рухнуть во тьму, лицом вперед на стремительно набирающую материальности под его шагами каменную площадку, Данковский успевает увидеть бегущую к нему Марию. Его Марию.* * *
— …пожалуйста, эн-Даниил!.. — просительные интонации в голосе Марии звучат настолько непривычно, что Данковский рывком выныривает из липкой темноты беспамятства. Перед глазами до сих пор висит мутная белесая пелена со ржавыми прожилками, губы жжет так, словно к ним приложили раскаленное клеймо, а все тело кажется совершенно ватным. Данковский силится встать, через эту муть, через свинцовую слабость. Нежная, но сильная рука крепко подхватывает его под затылок, помогая приподнять голову. — Выпей, эн-Даниил, — другой рукой Мария подносит к его губам чашку, от которой пахнет молоком и медом. — Станет легче, правда. Данковский послушно глотает теплую сладкую жидкость. Перед глазами и впрямь немного проясняется. В полумраке помещения сложно разобрать хоть какие-то подробности, но Мария совершенно не изменилась за прошедшие годы… или их и не было? — Мария?.. — голос не сразу подчиняется бакалавру, срываясь в невнятный хрип. — Что… — Все в порядке, эн-Даниил, — усталое лицо Марии озаряется светлой радостью. — Теперь все действительно в порядке. — Я был неправ… Уехал слишком рано… — Ты вернулся, — Мария улыбается понимающе и лукаво. Она знает. — Прошло тринадцать лет, Мария. Для меня — прошло. — Но ты вернулся. — И я останусь. До весны.