Безмамные

В комнате ни единого звука, кроме размеренного тиканья часов и ровного дыхания. Юра сидит на полу вокруг разбросанных вещей. Перед ним раскрытая пасть чемодана, а в голове — бардак. С самого утра что-то его не отпускает. Ах да, что-то. Билет на самолет в Челябинск и срочное путешествие туда, откуда много лет назад, будучи молодым энергичным парнем, он сбежал с надеждой прожить самую удивительную жизнь. Жизнь у него правда вышла удивительная. Сам в ахуе. Мужчине хватает представить мамин взгляд, разговоры родственников и Даниса, который его встретит, чтобы сказать «ну, нахер» и спрятаться под одеялом. Только вот позволить себе такую роскошь он не может. «Надо ехать», — говорит сам себе, и все внутри него противно сжимается, словно протестует. Юре там не место. Он запомнил это на всю жизнь. Папа отлично умеет доносить суть. Даже если ты — бестолковый маленький Юрочка, непонятно для чего родившийся на свет. «Улым, уведи его подальше, глаза чтобы мои его не видели!» — кричал рассерженный отец Данису, когда младший в очередной раз не попал из лука в цель. Его было сложно чему-то научить. Папа орал, что Юра — позорище. Стрельба из лука — семейное дело, а он, мальчишка, ещё не пошедший в первый класс, — чёрное пятно, оскверняющее и уродующее весь свой род. Мальчик обещал отцу научиться, стараться больше и стать лучше. Он правда этого хотел. Выбегал во двор с маленьким луком и тренировался. Каждый раз на него посмотреть выходил отец. «Ты посмотри на себя. Руки дрожат, как у девчонки. Мой сын не может держать оружие в руках!» — в такие моменты Юра немел от страха. Стоял на месте, крепче сжав деревянные лук и стрелы, и пытался не смотреть на свой кошмар в домашней грязной майке и старых спортивках. Знал, если взглянет, заплачет. А слёзы в его доме были недопустимы. — «Ты что, делаешь вид, что не слышишь меня, щенок?» — злился он, и Юрка только жмурил глаза, опустив голову. Всё заканчивалось одинаково. Начиналось всё во дворе и заканчивалось дома, в детской, где ребенка оставляли утирать слезы в одиночестве. Каждый раз Юра обещал себе не плакать, но ни разу обещания не сдержал. «Всё потому, что я не настоящий мужчина», — думал мальчик, разглядывая новые раны и ссадины в маленьком зеркале на платяном шкафу. Худшим была не боль, физическая и моральная, не дававшая покоя мальчику. Юра каждый раз тяжело вздыхал и с ужасом смотрел вниз с лестницы, на кухню, где уставшая, кажется, никогда не улыбающаяся мама накрывала стол. Ему всегда было страшно спускаться к ужину. Мальчишка предпочел бы лечь спать голодным, чем снова встретиться с отцовскими глазами, полными презрения. Юра молчал и пытался как можно быстрее доесть свою порцию и спрятаться в комнате. Если бы папа узнал о таких мыслях, снова назвал бы трусом. «Всё, на что ты годен, — прятаться, как слабак». «Не могу поверить, что это — мой ребенок». Отец ругал его, а когда сын робко поднимал глаза на «смотри на меня, когда с тобой разговаривают!», то в страхе поджимал плечи, сжимал кулаки и закусывал губы. О поддержке в семейном кругу он мог только мечтать: Данис смотрел на него холодно и с осуждением, будто не верил, что это, сидящее в углу стола, — его родной брат. Прямо как папа. Старший всегда был похож на их папу, поэтому Юра им по-детски восхищался и боялся одновременно. Сам Юра был похож на маму. За семейным ужином — точно. Она, как и младший, никогда не поднимала глаз и ничего не говорила. Будто отец внушал ей такой же страх, какой и шестилетнему ребенку. Тогда Юре подобное казалось невозможным. Со временем же до юного Татищева дошло — мать всегда молчала не потому, что ей было нечего рассказать. Наверное, давление во время ужина было терпимым, но вскоре отец перестал пускать его к столу, когда был недоволен сыном. Значит, почти всегда. Он, схватив того за руку, тащил наверх и, небрежно кинув на кровать, запирал в комнате. Конечно же, никогда не забывая напомнить непутевому ребенку, что еду тоже надо заслужить. Как и уважение, как и хорошее отношение, как и любовь… Восьмилетний Юрка, обняв свои колени, думал, что до завтрака точно можно потерпеть, и с выступившими слезами на глазах смотрел на поцарапанную дверь с испорченным замком. За ней всегда было неспокойно: папа кричал, продолжая наказывать своего сына даже после того, как запер в спальне на весь вечер. Мужчине не вспомнить ни одного спокойного дня в том доме, а своя же детская теребила старые раны, дергала и заставляла кровоточить снова. Надо уметь прощать. Забывать. Отпускать. «Почему ты не можешь этого сделать, придурок? Так было бы проще. Почему ты всегда все усложняешь?» — вертелись в неспокойной голове вопросы. «Почему ты не можешь просто быть нормальным?» — вспоминает папин голос. Он всегда был таким бестолковым. «Чем это ты занимаешься?» — помнит, как сегодня, день, когда отец застал его за разглядыванием цветов. — «Я думал, ты больше не станешь меня позорить. Подойди сюда». Юре было легче в тот момент провалиться, исчезнуть навсегда, раствориться в воздухе, чем подойти к папе. Тон его был спокойным, но младший Татищев давно уже выучил: это обман. Отца всегда выдавал его взгляд. Тот самый, который Юрка просто не мог стерпеть ни в семь, ни в двадцать лет. Желтые одуванчики он бросил на обочине пыльной дороги и поблагодарил всех существующих богов за то, что в тот день отец поймал его на улице. Будь они дома, обязательно схватился бы за ремень. Или ещё за что потяжелее. «Я тебя воспитываю, понял?» — прохрипел он, когда мальчик ошарашено, пытаясь скрыть тревогу в глазах, вглядывался в уродливые синячки на руках, контрастирующие с жёлтой, блестящей пыльцой, оставшейся на ладонях. «Понял», — сипло отвечал Юра, мечтая, чтобы это воспитание наконец закончилось. Юра мечтал измениться. Поменять себя полностью. Не оставить от прежнего Юрочки ни следа. Убедить себя, что этого слабого, нежного и трусливого мальчишки, который может вызывать только отвращение, никогда не было. И дело было не в страхе снова получить от отца. Вовсе не в том, что он ужасно хотел забыть, как гладит его ремень, и больше не находить на бледной коже новых красных полос. Мальчик хотел быть признанным. Если бы он стал сильным, смелым…настоящим мужчиной, отец бы принял его, Данис перестал бы стыдиться своего младшего брата и…может быть, мама бы стала счастливее. Атай бы относился к нему, как к своему сыну, а не к жалкому отродью, и это было всё, чего Юра когда-либо хотел. Он старался изо всех сил. Прятал свою чувствительность, брал пример со старшего брата. Или отчаянно пытался, ибо поспеть за ним, этим идеальным сыном, гордостью семьи и достойным продолжателем рода, для младшего было невозможно трудным. Даже если он старался, не щадя себя, все равно было недостаточно. Юра и под маской навязанной мужественности оставался слишком ранимым, слишком чувственным. Оставался собой. И это в его доме всегда считалось проблемой. Татищева не любили. И ведь эта мысль никогда не посещала его ранее, в детстве или в молодости, когда отец оставив того за дверью потребовал больше никогда не появляться в его доме. «Он ведь просто меня воспитывал». Но такие оправдания поведения его родителя уже не пройдут. Если бы ему просто пришла мысль воспитывать таким же образом своих детей, Татищев незамедлительно бы последовал примеру библейской Иаиль и всучил себе в голову кол. Ему никогда и не приходилось сравнивать себя и своего собственного отца. Только посмотрев на их отношения с папой со стороны, Юрий понимает, что ему не довелось ощутить на себе родительскую заботу и любовь. Мужчина встает, собирая свои вещи с пола. Смотрит на полупустой чемодан, затем откладывает одежду на незаправленную постель и подходит к окну, занавешенному плотными шторами. Отодвинув их, он выглядывает во двор и видит Серёжку, выходящего из подъезда с Катиными вещами в руках. Что-то екает в районе груди, и Юра очень надеется, что его сын никогда не чувствовал того же отчаяния, что он все свое детство. Серёжа облокачивается на пыльную, исписанную народными мудростями по типу «Лена проститутка» стенку подъезда, опуская на землю рюкзачок Кати, в который она собрала всех своих динозавриков. Необходимые вещи, кто спорит? Мальчишка молча наблюдает за Костей, к чьей руке любовно прижалась Катька, не собираясь отпускать, и Аней, приехавшей их забрать. — Юра… Бедный-бедный Юрочка, — слышится её растерянный голос, и Сереге кажется, что женщина ещё никогда так не волновалась за его родителя. — Как он? «Она настолько прихуела, что даже не флиртует с Костей, а такой шанс упускает. Юры, который прожигает в ней дыру взглядом, нет». До мальчишки доходит, что причина кроется немного в другом, когда он обращает внимание на машину сзади, из которой вышла…да, та самая женщина мечты, давшая Илье хорошую оплеуху. А Серёжа не знал, что они с Аней общаются. Что у них общего? Обе считают Илью упоротым вкрай уебком? Тогда пусть и Юру в подружки возьмут. Да, Юра… Серёжа вскидывает голову наверх, пытаясь найти окно своей квартиры. Подросток не удивится, если родитель будет стоять у окна и провожать их щенячьими глазками, обещая ждать их преданнее, чем Хатико. Он по-другому не может. Это же…Юра. Но окна занавешены, за ними никого, и почему-то становится совсем тоскливо. Господи, ну, Серёжа всегда знал, что он к дому никак не привязан. Конечно, нет. Он сам по себе, чтобы там Юра не думал и чего бы он не хотел. Сейчас мальчик не может сказать ничего подобного. Потому что не хочет уезжать. Серега поджимает губы и сжимает кулаки, когда понимает, что дело не в том, что придется жить с Аней, которая не питает к нему теплой любви. Как и он к ней, собственно. И вовсе не в том, что придется неделю жить без танков на компе. Хотя и это тоже ранит душу юноши. Серёжа не хочет оставлять Юру. Он думал об этом всё утро, собирая вещи в тихой-тихой квартире. Наверное, в последний раз она была такой безмолвной четыре года назад, когда ушла мама. Юра вышел только, чтобы попрощаться с детьми, и Серега впервые был готов сделать что угодно, чтобы побыть с ним побольше: поговорить, вызвать искреннюю улыбку. Да, ему никогда не приходилось стараться, чтобы обрадовать своего папу. Одно Сережкино существование приносило тому тонны безграничного счастья и радости. Недавно мальчик понял, что его отцу настоящая, полная удовольствия улыбка очень к лицу. Когда отец довел их с Катей до лифта, снова обнял Сережу, произнеся тихое «прости». Он всегда извиняется. Младший не всегда догоняет, за что, но даже в этой ситуации его родитель чувствовал вину. Мальчик ему ничего не ответил, и теперь жалеет об этом. Юра жил под девизом «проблемы родителей не должны касаться детей», но что, если его сын сам хочет все обсудить? Хотя бы обменяться парочкой слов, которые…конечно, должны помочь, принести облегчение. Обоим. Изначально он даже пытался всё скрыть. Разумеется, Татищев старший был мастером сокрытия своих проблем. Но не очень умный Илья своим «Чего? Его батя реально того? Ебать» на всю квартиру раскрыл правду. Тут не нужно быть трехкратным победителем «Кто хочет стать миллионером?», чтобы догадаться, что происходит. Серёжа уверен, как бы плохо не было Юре, он отпиздит еще его за это. — Сереж! Сережка! — от вглядывания в окно своего же дома юношу отвлек детский голос. — Неси мои вещи сюда! — Катюха не просит, она требует. Подросток подходит к багажнику, у которого уже суетились Костя и немногословная Таня. — Спасибо, Сереж, — благодарит его Уралов, забирая мальчишеский рюкзак. — Слушай, мелкая, у тебя не так уж много вещей, забери их в салон. — Выполняй свою работу молча, — деловито ответила девочка. Не услышав в ответ ни одной колкости от старшего брата, что было самым большим шоком за её насыщенную пятилетнюю жизнь, Катя затихла. — Ты расстроен из-за дедушки? — для нее было странным называть дедушкой того, кого она в жизни не встречала. Динозавров она хотя бы в книжках видела, а тут… — Что? — растерянно спросил Серый, запихивая Катины шмотки в багажник. Он оторвался от «своей работы» и взглянул на младшую сестру с легкой усмешкой на обветренных губах. — Нет, конечно нет. Я деда толком и не знаю. Сдох Максим, и ху… — С остальным я сам разберусь, спасибо. Садитесь пока в машину, — прервал мудрую Серегину цитату Костя, забирая у подростка все сумки. — А ты его помнишь, да? — Хм? Я думал из мертвых тебя интересуют только динозавры и Михаил Круг. — Михаил Круг жив, псина! — Конечно жив, — поддакнул сзади Уралов, очень заинтересованный в неразбитом Катюшином сердечке. — Живее всех живых, — закатил глаза брат. — Мне просто интересно, потому что у всех засранцев в детском садике были дедушки и бабушки, а у меня нет… — рассуждает дошкольница. — У тебя и мамы нет, и че? Смирись с тем, что ты лохушка. — Сам лох. А ещё…всё-таки это папин папа. Я бы хотела его узнать. «Да, Катюх, ты бы пожалела о своих словах». — Я видел его всего несколько раз, потому что Юра был настолько счастлив своим первым соплявышем, что показывал меня всем. Даже родителям, которые, узнай, что у него рак четвертой стадии, похлопали бы в ладоши. — Да-да, я помню, что папа тебя очень сильно любит. Не знаю почему. Для меня это загадка. — А ты вообще приемная. Ну и.не очень приятный дядька, — видит реакцию Катьки и ухмыляется. — Именно, Катюх, родственники могут быть уебками тоже, — видимо, девочка и подумать о таком не могла. — Но я была уверена, что дедушка был таким же хорошим, как папа. И тоже выглядел, как растерянный котенок, когда что-то шло не так, — разочарованно бубнит малышка. — Ха, держи карман шире. На котенка он точно похож не был. Кажется, я ему не нравился. — Маленькие дети всем нравятся, или это только я? — Ты бы ему тоже не понравилась, козявка бешенная! Дедушка очень не любил Юру и был недоволен тем, что он женился на нашей маме. Ясное дело, даже если бы я был самым милым малышом на свете… — Невозможно. — …он бы все равно остался черствым, как прошлогодний сухарь. — А почему он не любил папу? Он же его сын. И такой хороший! Ты так себе челик, но папа тебя обожает, потому что ты его ребенок. — Было бы всё так легко. Не все родители так нежно относятся к своим детям. Я про папину семейку нихрена не помню, но дедушка всегда был к нему очень строг и…может, в какой-то мере жесток. Катенька опустила глаза, водя пальчиком по кожаному сидению. — Нам повезло с папой. Я его люблю. — Да, — кивнул Серёжа, — да, думаю, нам повезло, — он задумался над своими же словами, и желание побыть с Юрой, которое мальчик умело игнорировал до этого момента, достигло пика. — Я сейчас вернусь. — Всё в порядке? Ты что-то забыл? — обеспокоено спрашивает Костя, как только Серый выскакивает из машины. — Что у вас там происходит? — выглядывает из окна автомобиля Аня. — Господи Боже! — закатывает она глаза в знак наивысшего недовольства. — Да мы так с места не сдвинемся. — Не нервничай, Ань, — доносится спокойный голос Турской, сидящей за рулем. Камская хочет что-то возразить, но замолкает, пожав плечами. — Кость, — понизив голос на пару тонов, произносит подросток. — Костя, пообещай, что не откажешь мне в моей просьбе, — он заглядывает старшему прямо в глаза. Взгляд его говорит только одно: «меня не переубедить». Где-то Константин это уже видел. — Мне нужно к Юре. Я быстро, — мгновенно добавляет, чтобы ещё больше не драконить Анюту. — Серёжа, я всё понимаю, но думаю, не стоит. — Пожалуйста, я буквально на пару минут! — Юре правда нужно побыть одному. Ему будет спокойнее, если вы сейчас поедете с Аней. «А ещё он не хочет, чтобы дети видели его в таком неважном состоянии. Снова». — Базару ноль, может, так и есть. Но мне кажется, разговор не помешает, — сомневаясь, мальчик хватается за затылок и отводит взгляд. С надеждой смотрит на окно родной квартиры, — я правда должен его ещё раз увидеть. Костя смотрит на Серёжу и сам готов схватиться за голову, потому что не знает, как правильно поступить. Юрино состояние у него в приоритете, но видеть, как искренне этот отстраненный мальчишка ищет пути контакта со своим отцом, и мешать ему мужчина не способен. Возможно, им обоим действительно нужен этот разговор сейчас. Возможно, Юре станет легче, потому что рядом будет его сын, впервые за долгое время пришедший к нему сам. Впервые за долгое время не прячущийся от своего родителя за стеной сарказма и шуток. Возможно, потеряв отца, Юра нуждается в разговоре со своим сыном. Даже если это будет просто парочка слов. — Ладно, Серёжа. Я не могу тебе запретить, только… — екатеринбуржец смотрит на передние сиденья, где уже пыхтела рыжеволосая красотка, — недолго. А то Аню и Таня успокоить не сможет. Серого сейчас не очень сильно волновало раздражение знакомой. Окей, никогда особо не волновало, за что она его гаденышем и прозвала: — Да, — рассеяно прозвучал парнишка, кивнув пару раз. — Я бегом, — рванул он вперед. — И…спасибо, что едешь с ним, — обернувшись, обратился к Уралову. — Всё в порядке, Серёжа. Ты молодец, — добавил Костя. Он правда гордится этим мальчиком. Серёжка всё-таки ужасно похож на своего отца. И речь идет не только о черных, как смоль, волосах и выразительных глазах, в которых легко утонуть, если заглядеться. «Пойти на всё ради семьи — это определенно в их стиле». «С чего ты взял, что атай придет на это выступление, кустым? Ты должен понимать это, уже не мелкий. Он и так тратит слишком много времени для такого разочарования», — здесь, за тысячи километров от родного дома, Юра отчетливо слышит старшего брата. Пятнадцатилетнего юношу, любимца отца и главного образца для подражания, услышавшего от младшего простую, но так взбесившую его фразу: «Надеюсь, атай придет посмотреть наш спектакль. Я очень старался. Мы все очень старались». Юронька всегда смотрел на Даниса с обожанием в глазах, ведь тот был так похож на их папу. Разве что ещё не покопанный временем и не так часто вызывающий ужас в мальчишеском существе. Он решил поделиться своим волнением с братом. Семилетний ребенок почему-то верил, что, раз он так старался и проявил трудолюбие при подготовке спектакля, старший отнесется к нему благосклонно. Немножечко добрее и хотя бы с малой долей понимания. Увидев вместо ожидаемой реакции оскал и глаза, горящие самым настоящим раздражением, Юра замкнулся, сжался и, скрестив нервно руки, попытался убедить себя: «может, если даже атай не придет посмотреть на меня, я буду в порядке». «Послушай меня, ты бросаешь свой театральный кружок, и это не обсуждается. Ты за всю жизнь не сделал ничего полезного, никому не принес радости, в твоем возрасте Данис стал лучшим лучником, а ты ни разу не попал в цель. Не был даже близок к ней. А теперь приходишь и несешь эту чепуху про театр. Ты можешь позорить себя, сколько хочешь, но не моё имя. Будь мужиком наконец», — слышит голос отца, которого уже нет в живых, покрываясь мурашками и тяжело накрывая лоб вспотевшей рукой. — «Я из тебя сделаю настоящего человека», — вспоминая эти слова, он дергается. Вздрагивает всем телом, когда в потерявшей жизнь квартире доносится щелчок двери. Мужчина часто моргает, быстро стирая выступившие на ресницах ненавистные горячие капли — главный символ того, что Юра не отпустил прошлое, которое отнимает у него настоящее и, к его ужасу, будущее. — Что, Кость? Анька забрала детей? Все в порядке? — закидывает вопросами вошедшего, делая вид, будто не на него напали отвратительные призраки прошлого, совсем несчастливого, одинокого и тоскливого детства. Татищев, опустив неспокойный взгляд в пол, выходит из спальни. Неохотно поднимает глаза и зажимает со всей силы губы, ощущая горечь во рту и отчаянно стараясь сдержать все эмоции при себе, когда видит вместо Уралова сына. «Он не должен видеть меня вот таким! Ребенок не должен видеть своего отца таким….жалким!» — сработала сигнализация в его измученном мозгу, пока родитель искал подходящие слова. Да хотя бы силы эти самые слова высказать, когда перед ним Сережка. Глядящий прямо в душу, вообще бессовестно! «Боже, да сколько раз он видел меня в этом чертовом состоянии? Сколько раз он успел убедиться, что его отец — конченный слабак? А ты потом удивляйся, Юра, почему сын папой тебя не зовет», — мучает Татищев сам себя. Вспомнив нападки семьи, он напомнил себе, что и гроша его «я» не стоит, во всех бедах виноват только он, вообще жизнь его — отборное дерьмище, и все в этом духе. — Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — подал первым голос Серёжа, проходя в коридор, чуть потоптавшись на пороге. — Ты не виноват. Я сам решил прийти к тебе в…такой момент, и я знал, что тебе хуево. И да, — он смотрит прямо на родителя, — я не считаю тебя жалким уродом. — Сереж, — выдыхает его имя отец, — прости. — Да всё в порядке, ты не должен извиняться! — Что-то случилось? Забыли что-то? Катька капризничает? — сам знает, в их доме капризничают все и всегда, кроме Кати. — Юр, — сжимает кулаки парнишка, — я вернулся только ради тебя. Просто…я не знаю, никогда не думал, что прибегу к тебе за душевными разговорами. Даже когда инициировал их ты, я… — мальчик садится на край кровати, закусив губы и отведя взгляд, — вел себя по-мудацки. — Нет-нет, Серый. Ты же…ну, ребенок. Подросток. В таком возрасте не хочется болтать с родителями обо всем, что происходит в жизни, — сказав это, брюнет невольно вспомнил, как в пятнадцать глядел на папу, обсуждающего какие-то очень-очень важные и взрослые дела с Данисом, и мечтал поговорить с ним тоже. Поговорить, а не молча слушать упреки, — и то, что ты отдалился…в этом твоей вины нет. Конечно, нет, Серёжа, — отрицательно качает он головой, подсаживаясь к Сереже. — Я просто не справился. Не смог стать отцом, которого вы с Катюшей заслуживаете, — Юрий в это искренне верил, поэтому признавать это вслух, ещё и перед любимым сыном, было до безумия горько. — Чего? Да это ж бред! — дрогнул Сережкин голос, и тот шокированно уставился на Татищева старшего. — Юра, ты… — Я все понимаю. Я многое упустил, недодал. Но, знаешь, я правда пытался… — Юр, я верю, я видел, как ты стараешься и… — Ты деда, скорее всего, не помнишь. Плюс ко всему, я всегда делал все, что в моих силах, чтобы ты не узнал о той ненависти, что взросла в моей семье…после моего рождения. Но теперь скажу, раз ты, — он посмотрел с какой-то тоскливой, но самой искренней нежностью на сына, — уже совсем не ребенок. Мой отец…никогда меня не любил. Наверное, даже ненавидел, — невольно сглотнул, тут же приняв закрытую позу, — я в его глазах был разбитой надеждой и пустой тратой времени и сил. Он даже упрекал маму в том, что такого пустоголового на свет родила. — Да он… — Это было нелегко. Поэтому я не держал зла, ну, или же пытался не держать и всё время верил, что у моих детей будет по-другому. Их жизнь сложится иначе. Я буду любить их, несмотря ни на что, пусть даже они будут не совсем умными или смелыми, как доблестные предки, — тут Юрию, как строптивому подростку, хотелось закатить глаза. Уж слишком часто ему приходилось слушать, про подвиги отцов и дедов, чьих мизинцев он, чертила, не стоил. — Я боялся, что моим детям будет также невыносимо, как мне в отцовском доме. Я…я так боялся стать плохим папой. «Что в итоге, походу, стал им», — заботливо подсказало всегда готовое дать под дых подсознание, и Юре стало не по себе. Это в комнате резко температура сменилась, или его снова знобит? — Я старался относиться к вам по-другому. Иначе, я так хотел делать всё иначе, — голос дрогнул. — Отдавать всю свою любовь. А я вас с Катенькой очень люблю, — Серёжа вскидывает брови. Неужели его отец правда думает, что они со шмакозявкой ничего не понимают? Не видят отцовской заботы? Как бы Серый не противился, он всё прекрасно видит и понимает. Он чувствует. Каждый раз, когда Юра с тупой улыбкой ждет его после уроков, расспрашивает о театральном кружке, которого самого в юношестве заставили бросить, идёт на компромиссы. Что уж говорить о мелкой: они с Костей ее чуть ли не на руках носят, избалуют же чадо, а! — Понимаю, стать действительно хорошим папой у меня не вышло, — мальчику ужасно хотелось перебить Юру с яростным «Не вышло? Чувак, ты буквально терпишь все мои жалобы на Даню. А их больше, чем дней в високосном году». Мужчина выпрямляется, взглянув на сына. — Но…мне стало бы гораздо легче, если бы я точно знал, что тебе и Кате никогда не было тоскливо и плохо в этом доме. Со мной. Я бы очень хотел знать, что вы хоть немного, но счастливы в нашей семье. Даже не смотря на то, что произошло. Серёжа внимательно слушал, затаив дыхание, и впервые за столько лет захотел просто обнять этого человека. Правда, его самого близкого и родного человека. Юра забывает обо всех лучших сторонах своего родительства, зациклившись на слабостях, которые, по его мнению, отражаются на детях, заставляя чувствовать себя…так, как Юрку в детстве. Несчастными. Сережка чувствовал себя несчастным однажды, когда в десять лет его вроде как дружная семья развалилась прямо у него на глазах. И он всегда считал, что Юра виноват в случившемся. Но разве это так? Теперь, повзрослев и подвигав извилинами, парнишка находит странным винить человека, всеми силами старавшегося сохранить семью, но при этом вовсе не винит мелкого Серого, обиженного на глупых маму и папу. Ребенок не мог осознать, что уход матери был неизбежен, ведь не видел родительских разногласий, того, как Юра отчаянно пытался удержать свою жену, и будто не заметил, что завтракать с обоими родителями сразу стало редкостью, а мама всё чаще стала запираться в спальне, не желая ни с кем говорить. Для него это всё произошло за считанные часы: мама собрала вещички, не попрощавшись с детьми и не объяснившись с мужем, покинула квартиру и жизнь своих самых родных людей. Он ждал, что мама, неотъемлемая часть его жизни, непременно возвратится, а отец ничего не объяснял. Не говорил, когда вернется или вернется ли вообще. Всё зачем-то пытался отвлечь сына разговорами о школе, об отношениях с друзьями, которых у открытого доброго мальчика было немало, об играх и мечтах. У Сережки была на тот момент мечта — вернуть свою семью. Мальчик верил, что только папа может исполнить её, а он этого не делал. Только нянчил крохотную сестру, разрывался между работой и готовкой со стиркой, и много-много курил на балконе, думая, что сын ничего не видит. Уложив дочь спать, Юрий приходил к Серому. Мужчина винил себя за то, что его старший остается один, но отчаянно пытался успокоить себя мыслью, что уделяет ему столько времени, сколько может. Татищев ужасно хотел быть с ним больше и чаще, активно участвовать в жизни сына и быть ему другом, но понимание того, что для него такие мелочи невозможны, что он не способен и на это, делали больно и закрепляли мысль в измученном сознании: «Ты ничем не лучше своего отца, в жизни твоих детей тоже нет счастья. Увидишь, с годами их желание покинуть дом будет только расти. И в этом виноват только ты». Тогда мальчишка заметил, как изменился в лице его когда-то весёлый отец. Сильно похудел, черные глаза перестали казаться такими красивыми и счастливыми, а улыбка стала натянутой. Быстренько нарисованной на скривленном рту ради мелкого сынишки. Тогда Сережка поймал себя на мысли, что больше не хочет быть похожим на папу, а со временем стал отрицать любые сходства с ним. Мамы в его жизни не стало, а затем и папы, как бы тот ни старался всё исправить. Появился надоедливый Юра. Серому ужасно жаль, что всё сложилось так. Он смотрит на своего родителя, и ему страшно хочется обнять его и успокоить. «Ты делал все, что мог. Возможно, даже больше». Да, Сережка видел его слабым, но всегда ощущал себя любимым и важным. Юра оберегал сына и переживал за него, поддерживал и не давал усомниться в том, что он, чтобы ни сделал и кем бы ни стал, никогда не разочарует своего папу. Юра — замечательный отец, и его опасения насчет воспитания детей напрасны. Серёжа с Катей любимы. Серёжа с Катей об этом знают. «Пора и Юре узнать», — решается парнишка, подсев к обреченному родителю. Тяжело же ему пришлось. — Я подозревал с камнем на сердце, что Катя в свои пять умнее меня, восьмиклассника, но сегодня я признаю это. Ага, почти без сожаления, — юноша неловко почесал затылок. — Она сказала, что нам с отцом очень-очень повезло. И это чистая правда, — произнес он, пусть слова сейчас давались ой как нелегко. Всё-таки донести до Юры, как хорошо он справляется с родительством, и помочь хотя бы немного, хотелось сильно. Мужчина не отводит от сына уставших глаз, в которых читается надежда. — То, что тебе в голову вообще пришла идея сравнивать себя с собственным отцом — сюр. Ты никогда не был похож на него. Ни в чем. Ты заботливый, любящий и внимательный родитель, у которого в приоритете его дети, а не…сраное, блять, мнение о них. Это очень важно! — восклицает Татищев младший. — Я серьёзно, ни я, ни тем более малявка, не чувствовали себя одинокими или несчастными. И это твоя заслуга. Странно от меня слышать, да? — смущённо добавляет он, когда видит, как задрожали Юрины губы. — Я слишком часто своим поведением заставлял тебя думать, что ты дерьмовый отец, и это…ну…хуёво. — Неправда, не в тебе дело, Серый. — Во мне! — яро запротестовал подросток. — Прости меня, я был неправ, — чуть опустив голову, тише произнес он. Юрий не верит, что это его ребёнок. Серёжа и сам слабо верит в этот момент. — Ты не должен перед мной извиняться, Серёжа, — Юра был тронут, и шансы того, что он расплачется перед собственным ребенком, увеличились с невероятной скоростью. — Должен. Не только же тебе всю жизнь прощения просить, — усмехнулся мальчишка, дернув плечами. — Я пришел, чтобы поддержать тебя, потому что смерть деда…сильно ударила по тебе, но теперь понимаю, что должен сказать что-то более важное. Ты прекрасный отец, который смог создать спокойствие и уют для своих детей вопреки всему. Пожалуйста, больше никогда не сравнивай себя с этим старым пердуном. — Серый, это твой дедушка, — мужчина лицемерит: вроде ругает, а у самого проблескивает улыбка на грустном лице с влажными глазами. — Мне следить за базаром? — немного повеселевшее лицо отца ободрило Серёжку, и, окрыленный, он открыто улыбнулся в ответ. — Было бы неплохо… Серёжа, я никогда не думал, что ты решишь… — Юре сейчас тяжело формулировать мысли. — Я тоже, но в последнее время обстоятельства заставили меня задуматься. Может, Даня был прав, когда говорил, что для меня использовать мозг — адский труд. — Ты всегда был очень умным и забавным мальчиком, — сказал мужчина, кажется, уйдя в воспоминания о своём крошечном, только познающим мир, первенце. Сейчас его мальчик сказал, что Юра всегда был заботливым отцом, чью любовь тот ощущал. Его дети никогда не страдали, и на истории о том, как себя чувствовал мелкий Юрка в компании родителей и брата, не скажут «жиза». Только замолкнут, напуганно округлив глаза, потому что знают — это ненормально. Их отец никогда не заставлял чувствовать хоть что-то подобное. Татищеву от этого становится легче и не так стыдно перед своим сыном. Он и не мечтал поговорить по душам с ребенком, которого, казалось, давным-давно потерял и, несмотря на попытки, никак не мог вернуть. Серёжка, бегущий к папе с радостными возгласами и делящийся всеми чувствами и мыслями, пропал в 2017. Да, хороший был год. А теперь Серега сидит перед ним и называет хорошим отцом. Убеждает, что тот всегда справлялся со своими обязанностями, искренне любил детей, оберегал их, и просит прощения. «Вот дуралей. За что ему просить у меня прощения?» Сам Юра не успел поговорить со своим отцом, но его сын сделал это. И он безусловно очень ему за это благодарен. — Спасибо тебе, Серёжка, — слезы скапливаются на слипшихся чёрных ресницах, и Татищев уже не надеется взять себя в руки. Эмоции льют через край, и он не совсем может определить, ему больно, спокойно, тревожно или радостно. Всё смешалось, но факт остается фактом: он счастлив быть со своим сыном. — Я люблю тебя. Я очень сильно люблю вас с Катей. Родитель тянется за объятиями, и Серёжа не отвергает его. Обнимает в ответ, крепко обхватив руками узкую спину. — Я тебя тоже, пап. Свинцовые глаза распахиваются, и отец сильнее прижимается к мальчику, не веря своим ушам и клянясь себе, что не в силах отпустить сына из этих теплых объятий. За стеклом иллюминатора, буквально в нескольких метрах от кончиков пальцев, проводящих бездумно и неторопливо по раме, видны облака. Легкие и светлые, словно кусочки сладкой ваты, переливающийся в персиковом свете садящегося солнца. Юра не отводит взгляд от этого чарующего зрелища, которое расслабляет и наводит на сон. Веки медленно закрываются, и единственное, что не даёт ему заснуть — чувства. Невероятно противоречивые, отдающие жжением в груди. — Серёжка сказал, что любит меня, Кость, — едва слышно произносит Юрий — И… — он отворачивается от окна, глядя на мужчину рядом, что молчал весь полёт. За сегодня они друг с другом почти не говорили, потому что Уралову казалось, в голове Юры — бардак, с которым еще предстоит разобраться, и ему просто сложно обсуждать что-либо. Брюнет благодарен ему за проницательность. За то, как он всегда понимает его без лишних слов, — он назвал меня папой. Папой, — повторил Татищев, будто не веря самому себе. Костя слабо улыбается, склонив голову. Сам отмечает, что даже не может представить, насколько это важно для Юры. — Я даже сначала подумал, мне померещилось! — Это правда. Серёжа был обижен на тебя все эти годы… — Да, я понимаю… — Но в последнее время вы стали ближе и…сам Серёжа повзрослел. Я рад, что он нашел в себе силы сказать об этом. — Он такой смелый. Кость, я им очень горжусь, — чуть качнул головой Юра. Тяжело сдерживать эмоции, когда говоришь о том, что столько лет не давало покоя. — Серёжка — большой молодец. Взять и поговорить — правильное, но не самое легкое решение. — Знаю. Я знаю, как это тяжело, и теперь в полной мере понимаю, что разговор может изменить многое, — Татищев сжал кулаки. — В отличие от сына, я не смог заставить себя поговорить с отцом, — Костя отводит взгляд. Не уверен, что эти две ситуации можно сравнивать: идти к отцу, который любит тебя каждой клеткой своего тела и всегда готов принять, и к тому, кто подарил тебе коллекцию детских травм с бонусом в качестве комплекса неполноценности. — Я восхищаюсь им и…хочу взять с него пример. — Поговоришь с мамой? — Я постараюсь, — закусил губу брюнет, вцепившись в подлокотник. — Серёжка тоже будет гордиться мной. — Я уверен, он уже, Юр, — рука Уралова тоже опустилась на подлокотник. — Ты знаешь, что мне сейчас непросто… — он чувствует от этих слов горечь во рту. «Тебе всегда непросто, Юра!», — но вы помогаете мне. Очень сильно помогаете, — его ладонь коснулась Костиной. Светловолосый удивленно уставился на него, не понимая, с каких пор Юре плевать на кучу людей рядом с ними, но не стал задавать лишних вопросов. — Может…в моей жизни всё идёт… — слово «хуёво» он аккуратно опускает, — не совсем так, как хотелось бы, но я счастлив, потому что у меня есть вы. Моя настоящая семья. И пока вы рядом, я буду стараться стать лучше. Костя понимающе гладит его по руке, одновременно гордясь мужчиной, и умиляясь тому, что Юра без всякого стеснения стал называть его частью своей семьи. Наверное, это одно из самых прекрасных чувств, которые могли зародиться в сердце Уралова. Хотя с появлением в его жизни этого удивительного человека все чувства как-то сами собой перешли в разряд «самых-самых». — Ты можешь расчитывать на нас. Чтобы не случилось там, дома, я буду рядом и поддержу тебя. — Костя! — Юра, чьи эмоции уже лили через край, безвольно опустил голову на плечо своего сопровождающего (наверняка лучшего в мире, Татищев за это готов драться), плевав, что некоторые особы уже обратили на них внимание. «Че пристали? За окном охуенный вид, а эти уебы на нас с Костей пялят, заебали». Екатеринбуржец усмехается, потому что знает: Юрий всегда так делает, когда смущен. Сам же Юра утверждает, что в эти моменты осуждает его за хорошечность. Все границы переходящую! — Мне с вами очень-очень повезло. Наверное, это награда мне за потраченные нервы в своей семье… — Возможно. Но я склоняюсь к версии, что это награда за то, что ты, будучи воспитанным таким жестоким…нет, я не буду стесняться формулировок, ебланом. — Ох еба, из твоих уст такие слова всегда звучат страшнее, — спокойно покоящаяся на плече мужчины голова дёрнулась, а глаза стали напоминать садящиеся солнышко за стеклом иллюминатора — округлились и заблестели. Уже не от горячих слез. — …не стал брать с него пример, а наоборот, несмотря на травмы… — Да нет у меня травм никаких, — возразил брюнет и сам себе не поверил. Алло, чувак, ты смерти не боишься так, как возвращения в родной дом и встречи с родственниками. Травмы есть, и еще какие! — Юр, травма — это не что-то постыдное. И пусть тебя сильно травмировали твои родители в детстве…да и без старшего брата не обошлось, ты решил стать другим, не следовать их отвратительному примеру и не продолжать эту жуткую традицию превращать детство детей в одно большое неприятное воспоминание, от которого… — Костя взглянул на Юру, вспомнив, что тот успел пережить, и прижался щекой к чужому затылку, — так плохо. Даже спустя десятки лет. Ты сделал правильный выбор, хоть это было тяжело, и то, что тебя окружают хорошие люди, твоя заслуга. Не говори, что тебе просто повезло. Юра затих, задумавшись. — Кость, это у тебя особенность характера такая — всегда быть правым? — светловолосый посмеялся. — Если правда так думаешь, просто вспомни, как я оправдываю мужской маникюр. — Да уж, атай бы с катушек слетел, если бы узнал об этой моде. А вообще, было бы здорово, если бы людей не ебало, чем занимаются другие, — пальцы вжались в чужую руку, и челябинец прикрыл веки, чтобы не видеть чужих любопытных глаз. Раньше бы он тут же отпрянул от Кости, но сейчас…он не готов отказываться от этого прекрасного ощущения умиротворения и полного принятия ради мнения замученной тетеньки с грудничком и мужика за сорок в футболке «Крым — наш». — Меня тоже ебало, кто чем занят, но я больше не хочу так. У меня есть вы, зачем мне тратить время на всяких обсосов? — Как ты преисполнился, Юр. — Несмешно. — Знаю, ты больше хочешь впечатлить Серёжку, но я уже тобой очень горжусь. Некоторое время мужчина не получал ответа, надеясь, что разнервничавшийся Юра смог расслабиться и заснул, но потом увидел, как тот резко поднял на него свои глаза: — Ты лучший человек на свете, Кость, — Уралов только смеется. — Знаешь, я подозреваю, это ненормально для мужчины испытывать так много чувств к другому, как я испытываю к тебе, — порой Константину кажется, Юрочка давно понял, как влюблен в него, и ему просто нравится мучать его такими словами. Он уже не играет на струнах его души, а просто связывает в узел. Морской. И Костя даже не возражает. Кто мог подумать, что он мазохист? — Но сейчас это не самое страшное, что меня беспокоит. — Понимаю, Юра, — еле дыша, ответил Константин, — сейчас не до этого. — Меня вообще будто всё меньше и меньше перестает это тревожить. Не знаю, почему, — засыпая, чуть ли не прозевал Татищев, — но однозначно мне это нравится. Костя замечает золотистые лучи, проникающие в кабину, и, затаив дыхание, чтобы не тревожить спящего, честно отвечает самому себе: «Мне это тоже нравится». Самолёт садится в Челябинске, когда Юра только разлепляет сонные глаза. Его сердце падает в пятки. Кончилось блаженство. Все пассажиры тут же суетливо встают и идут ко входу, будто твердя: «Поднимайся, Юра! Выходи из самолета! Поезжай домой», и становится неуютно. — Мы на месте, Юр, давай подождем, пока все выйдут, — успокоил его сонный Костин голос над головой. Юра закивал, отстраняясь от теплой груди и глядя в окно, прищурившись: поздняя ночь. — Есть вариант остаться здесь? — Юра, тебя ждут, — мягко произнес Константин, отлично понимая, почему брюнет, словно ребенок, ищет любую отмазку не ехать в отчий дом. Сейчас ещё скажет, что температура поднялась, — ты пообещал сам себе поговорить с родными. — Было легче, когда до Челябинска дохуища километров. А сейчас вызовем такси, полчаса и «привет, мама, я помню, что ты терпеть меня не можешь и я испортил тебе жизнь!» Уралов отвлекается от сборов их вещей: — Конечно, ты прав. Но рано или поздно ты должен это сделать… — Иначе снова буду жалеть, — поджал губы Юра. Нужно брать себя в руки. Всё-таки ему есть, ради кого. Ради смелого, пошедшего на контакт, прекрасного сына, ради смышленой, умной и милой дочери, ради друзей: Ильи, который тоже пытается меняться, и так переживающей за него Ани. Ради Кости, принесшего свет в его жизнь…и, в конце-концов, ради себя. Мужчина неохотно встаёт, помогая Косте с вещами, и они оба выходят последними, поблагодарив стюардесс, жутко хотящих спать, за сервис. Юра думал выйти молча, но раз Костя, такой аристократ, выразил работницам благодарность, он в стороне не останется. Челябинца, словно моллюска из раковины, вытащили из теплой кабины в холодрыгу. Волосы на пронизывающем ветру колеблются так же, как Юрина решимость. Таким же образом Татищева вытащили из Москвы, где его семейная жизнь напоминала сказку о любви и полном принятии друг друга (даже если говеная сковородка валяется в раковине вторую неделю) в Челябинск, где она напоминала триллер, который не рекомендуется смотреть беременным и детям. — Если тебе будет спокойнее, у тебя еще вся ночь впереди. — Это правда успокаивает. Я как раз ищу хостел. Какого хрена в нашем Залупинске такие цены? — бесится брюнет. — Да-да, я ищу комнату, потому что не собираюсь жить в доме с… — Юр, я все понял, тебе не надо ничего объяснять. И не думаю, что твоя родня будет в восторге, если ты приведешь какого-то мужика к ним ночевать, — прозвучало двусмысленно, и Костя был готов получить пиздюлей. — А когда она в восторге? Да и я уверен, там и мне нет места. Как думаешь, во что они превратили мою комнату? Спорим, они устроили там ссаную кладовку? Это место как было хранением для самого бесполезного, так и осталось. — Юра, — укоризненно качает головой екатеринбуржец. Он ужасно не любит, когда брюнет говорит так о самом себе. — Да чего ты заладил, Кость? — оторвался от телефона мужчина. — Мне проще пошутить над всем этим. Я всегда так делаю. «Я в курсе», — неохотно подтвердил про себя Костя. Татищев разглядывает огни аэропорта, одним махом руки убирая лезущие в глаза черные пряди, смотрит в экран и, одобрительно хмыкнув, копирует адрес хостела. Самого далеко расположенного от родного дома. Ехать почти час. За это время Юра постарается откопать в себе крупицы мужества перед семейкой, которая ему не очень-то и рада, ещё и родной язык дай бог вспомнит, чтобы не так тяжко было. Заказывает такси и затем переводит взгляд на недовольную рожицу Уралова. Юра не знает почему, но так умилительно смотрится этот переживающий за него Костя. Он улыбается. Так же, как до момента, когда узнал о смерти отца от Даниса. Беззаботно и искренне. — Не дуйся ты, Кость. Мне так правда легче! Честное Татищевское, ну! Константин щурит глаза, а затем вздыхает, пожав плечами. Ничего с Юркой не поделаешь. Он подхватывает чемоданы и подходит к челябинцу ближе. Склоняет голову над экраном его телефона, где высвечивается «02:02» и произносит со смешком прямо у чужого уха: — Тогда бьюсь об заклад, что из твоей комнаты сделали комнату для гостей. Самых неприятных дальних родственников. — Эй, Кость! А ты ведь знаешь моих родаков лучше меня, — шутливо ударил его по плечу Юрий. — Это ведь не комплимент? — Ни в коем случае! В черном небе виднеются лишь проблески звёзд, а прохладный ветер не перестает трепать мужские волосы. На телефон приходит сообщение, что такси прибудет через три минуты, и Юра тут же избавляется от него, небрежно проведя пальцем влево. — Что за пиздец нас завтра ждет? — невесело протягивает он. — Не думай об этом, Юр, — заботливо гладит мужчину по спине Уралов. — И снова ты прав. Не хочу я ни о чем думать, — опустил голову Юра. — Просто приедем в хостел и ляжем спать. У Татищева с недавних пор появилась привычка. Даже не вредная. Наоборот, очень приятная — приземлять свою воспаленную от загонов головушку на плечо замечательного Уралова. Курить он обязательно бросит (к году 2054…), но вот от этой привычки избавляться не собирается. Ни за какие деньги. — И завтра…я справлюсь, потому что со мной всегда рядом те, кого я люблю. — Ты прав, Юра, — соглашается Уралов, восхищаясь его силой духа. — Всегда.