Идеолог

В посвящении моему отцу и матери, так нелепо и гнусно оскорблëнных мною в глупой и неоперившейся еще юности.

I

Могу ли я говорить, что моя жизнь скучна? Несомненно. Более того, я могу выйти хоть на Площадь Республики и решительно заявить об этом во всеуслышание, если того от меня потребуют обстоятельства. В особенности сейчас, когда молодость моя ушла в историю, те годы буйной юности, тех страстей и нравов – всë это давно уж погребено под слоем праха, смешанного с пылью. Когда я уже отставной майор армии Германии, чья жизнь уже давно близится к закату, я особенно понимаю, насколько низко и глупо я провëл то время, когда силы ещë не покидали меня, когда я мог совершить всë то, чего мог пожелать, не прилагая больших усилий... Впрочем, по жизни я, к своему великому теперь стыду, редко когда прилагал хоть малейшие усилия для достижения чего-либо. Полукровка из двух знатнейших или, по крайней мере, величайших и в высшей мере влиятельнейших семей мира, я мог всë, чего желала или требовала моя душа, в особенности со стороны матери, которая, казалось, вовсе не чаяла во мне души. Но начнëм по порядку. Мое имя – Штефан Яков фон Бисмарк – последний из рода Отто фон Бисмарка, если не величайшего, то одного из самых влиятельных людей в истории моей родины. Великий канцлер и объединитель Германии «кровью и железом», тот, на кого равнялись многие люди всего мира, один из мудрейших людей на планете, – по сей день его портрет висит в моëм кабинете в тихом доме в деревушке Мюнхендорф, собственно там, где моя мать в своë время провела самые первые и самые последние годы своей жизни. Именно от неë тот старый дом перешëл в моë имение по наследству. Хоть при жизни она и была одним из богатейших людей Европы и мира, после смерти отца она продала почти всë, а вырученные деньги то ли в Ватикан направила в качестве пожертвования, то ли куда-то в страну вложила – я уже и не помню этого. Забегая вперед скажу, что всë то, о чëм я напишу далее, является лишь моим суждением о собственной жизни, еë ошибках (порою фатальных) и успехах, иногда достигаемых путëм, пролегающим по головам других. Заранее же прошу прощения у моего читателя за то, что на первый взгляд может показаться вовсе лишним и неуместным, однако каждое слово, изложенное здесь, так или иначе придëтся к месту и ко времени.

II

Как я уже описал выше, теперь единственное, что я имею, так это скромный старенький домишко в Мюнхендорфе, месте, о котором мало кто слышал даже в Баварии, а в Берлине и подавно. Однако именно в Берлине, в центре всех событий Германии, и началась та история, которая теперь легла в основу этой повести. Урождëнный берлинец, я часто немного свысока смотрел на людей из других земель, да и даже на обычных жителей города. А вся причина лишь в моëм происхождении: так уж вышло, что я внук великого канцлера и сын великого канцлера. Да, именно так! Мой дед – Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк-Шëнхаузен, герцог цу Лауэнбург, а мать – Гертруда фон Бисмарк, наследная герцогиня цу Лауэнбург (однако если посмотреть ее полное имя, то оно будет гораздо длиннее: Гертруда Аделхайт Мария Анналена Луиза). Я тоже унаследовал титул герцога цу Лауэнбург и даже видел это поместье, пока мать не отдала его государству, так же, как и дворец Шëнхаузен под Берлином. Да, она просто отдала это стране! Я часто спрашивал еë об этом, но она лишь отвечала, что людям, желающим знать историю своей родины это куда нужнее, чем ей, которая лишь раз в три года заглядывала туда, и то, если предоставится такой случай. Но это чувство некоего презрения к согражданам из других федеральных земель быстро переросло в совсем другое, куда более опасное и в то же время такое подлое и мерзкое, как ненависть и глубочайшее презрение всех прочих наций, кроме немецкой. Да, сознаюсь, в возрасте двенадцати лет и вроде как лет до шестнадцати, в том самом возрасте, когда обычно и совершаются все самые глупые и непоправимые ошибки, я до болезни увлекался нацизмом. Я был каким-то ярым, даже и сумасшедшим фанатиком всего того, что было хоть малейшим образом связано с нацизмом, таковым прошлым Германии и... прошлым моей матери. Думаю, тот факт, что именно моя мать, эта прекрасная впоследствии женщина, стала главным идеологом нацизма в сороковые годы прошлого века, начала столь громкую Вторую мировую войну и так же громко еë проиграла, общеизвестен. А победителем в этой ужасной и поистине одной из самых кровопролитных (если не самой кровопролитной) войн стал... мой отец. Да, хоть этот факт так же общеизвестен, у многих, как и у меня до этого самого дня, это никак не могло уложиться в сознании: как он, после столь ужасных ее преступлений, вообще мог с ней сойтись? Это кажется многим настолько невероятным, что они попросту отказываются верить в правдивость этих фактов, однако факты – вещь жестокая, часто они противоречат всей логике и здравому смыслу. Впрочем, факты есть факты, и ничего я здесь поделать не могу.

III

И опять же, рассказывая обо всех событиях, происходивших во время моего неоперившегося отрочества, я сильно забегаю вперëд, хотя мне как раз бы и следовало начать с того, кто мои родители (хотя, полагаю, о них и так всем всë известно, но всë же я должен указать некоторые детали, которые позже обязательно придутся к месту). Как я уже описал выше, мои родители сражались друг с другом во Второй мировой войне. Мать – Гертруда фон Гитлер (на тот момент) – на германской стороне, она была самой что ни на есть захватчицей, той, что в кратчайшие сроки покорила половину Европы и почти что даже покорила Британию, а отец – Иосиф Сталин – на советской стороне, он и стал победителем этой войны; за пять лет он смог не только отбросить наши войска от границ Союза, но и благодаря его стратегии и стратегии его генералов войска русских дошли до Берлина и установили своë знамя на крыше Рейхстага. Эта история не нова, вы прочтëте еë в любом школьном учебнике (если, конечно, вы не живете в Соединенных Штатах, где переписывание истории – любимое занятие каждого аналитика, историка и стратега, вальяжно возлагаюшего на своëм диване перед телевизором). История о том, что какие-то отношения между ними завязались на военном трибунале, мне известна лишь с их слов, но так как именно его (отца) допросы не были задокументированы, никакого исторического подтверждения этому я вам привести не могу (да и нужно ли оно?). Одно я знаю точно: серьëзные их отношения начались уже в нашем веке, когда они оба были уже взрослыми и опытными людьми и точно понимали, чего именно они ищут. Моя мать Гертруда – не первая жена отца, до этого было ещë две женщины, которые погибли в тех или иных обстоятельствах. Обычно об этих обстоятельствах не говорили, об этом не было принято говорить ни в Германии, ни уж тем более в Союзе. Хотя, на Западе (а в особенности в Штатах!) всю жизнь и действия моего отца ой как любили обмуссировать со всех сторон! Но, несмотря на всю конспирацию, мне удалось узнать особенности смерти каждой из них, и, признаюсь, оба случая были весьма трагичны: Катерину сгубила болезнь, а Надежда сама свела счëты с жизнью, сочтя какую-то весьма безобидную фразу отца за глубочайшее оскорбление. Да, сейчас я уже могу об этом говорить, не боясь какого-либо осуждения или преследования за мои слова, но напиши я об этом лет сто назад... полагаю, в Европе-то ничего бы и не было, а вот в Москве меня бы с легкостью арестовали за то, что говорю на эту тему (отдельная благодарность моему сводному брату Василию за официальное разглашение этой информации, это значительно упрощает мне жизнь). Говоря о брате, стоит упомянуть, что помимо него у меня была еще и сестра, так же старшая, которую звали Светлана. Должен признаться, что в то время я не отличался особой воспитанностью, но именно в плане уважения к людям иной национальности; меня, скорее, можно было назвать манерным, важным, самодовольным и вычурным подростком, гордившимся своим положением в обществе. Своих сводных родственников я открыто ненавидел и презирал, считая их лишь рабами для меня и матери, для своих «арийских господ». Лучше всего я относился к некоторым европейцам, точнее, можно даже сказать, что ко всем, кроме поляков. Да, я терпеть не мог поляков: хитрые, подлые и мерзкие – вот каково было мое о них мнение! Дальше шли славяне, их я ещë хоть как-то мог спокойно переносить, хоть и не питал к ним особой любви. Те, ненависть к кому капитально укрепилась в моем юном сознании – народы, населяющие Советский Союз, кроме славян – армяне, грузины, узбеки, абхазы, туркмены и т.д, и т.д. Большая ненависть, чем к ним, была лишь к евреям – вот те, кого я люто ненавидел и, если бы мне дали такую возможность, истребил бы их всех до единого, так сказать, завершил бы дело матери, что, впоследствии, я и попытаюсь сделать, и за что выражаю сердечную благодарность моим родителям, что не дали возможности воплотить мои воистину страшные замыслы в реальность.

IV

Итак, это всë была лишь предыстория, которую необходимо было знать для лучшего понимания того, что произойдëт дальше. Как было описано выше, я родился в Берлине, и это только лишь благодаря матери. Собственно, там я и провëл первые десять лет своей жизни; именно в Германии я ходил в детский сад и окончил четыре начальных класса (Грундшуле, как здесь это называют). Я рос и учился непосредственно на немецком языке, но мать параллельно учила меня русскому, который казался мне непосильно сложным и непонятным языком. Сейчас, когда я владею им в совершенстве и даже могу сам перевести собственную книгу на русский язык (хоть и с некоторыми изменениями в силу советского законодательства и цензуры), я осознаю, какую большую работу она проводила ради этого. Несмотря на все еë старания, в то время я решительно отказывался говорить на русском языке, хоть бы и понимал его. Когда мне исполнилось десять, мы с матерью уехали в Москву, где мне и предстояло продолжать учëбу. То, насколько сильно я этого не хотел, настолько отчëтливо врезалось мне в память, что я помню каждую мысль, которая была в моей голове, несмотря на то количество времени, которое прошло с тех пор. Тогда я слëзно упрашивал мать не ехать туда, даже приведу один наш с ней диалог, случившийся перед самым днëм отъезда, конечно же, не в том самом виде и не в тех самых словах (таких подробностей я, конечно же, не помню и помнить не могу), но чтобы вы поняли основную суть моих тогдашних намерений, этого будет в высшей мере достаточно: — Понимаешь ли, друг мой (она очень часто так меня называла), я вижу твоë нежелание ехать в Москву, хоть и не могу его объяснить, но поверь мне, что это важно не только для нашей репутации, что для нас, состоятельных европейцев, имеет колоссальное значение, но и также для нашего внутреннего, семейного порядка, понимаешь? — она говорила так тихо и медленно, и будто бы даже с неким сочувствием ко мне и грустью. — Но зачем ради этого ехать в Москву, мама? Зачем же я вновь должен видеть этих детей отца, если они мне не нравятся? Зачем я должен видеться с этой Полиной, которая так и норовит сунуть мне пирожок или ещë что-либо, или вообще этого Калинина, который меня вечно треплет по голове? — тогда я решительно не понимал того, о чëм говорила мать. — Понимаешь, Штефан... Это всë намного сложнее, чем ты думаешь... Ради этого мне пришлось через столько всего пройти... — она говорила слегка отстранëнно, как будто обрывая фразы на середине, оставляя их висеть в воздухе, пока, спустя несколько секунд, она не продолжит мысль, но уже совсем иной формулировкой. — Понимаешь, это всë совсем не так просто, как ты думаешь. То, кем я была раньше... — Ты была политиком и канцлером Германии, — как бы закончил я еë мысль. — Нет, нет-нет, намного, намного раньше... — озабоченным шëпотом остановила она меня. Ее вид был самый что ни на есть обеспокоенный, хотя причину я понять не мог. — Когда была Вторая мировая война... — Я знаю, ты была фюрером и рейхскацлером. Ты тоже вела превосходную политику, в тебе была идея... — Не говори так, Штефан, моя тогдашняя политика была разрушительной, смертельной. О да, я боролась за идею, но какой ценой я к ней шла? — Любой. — Любой... — повторила она и глубоко ушла в свои мысли. На несколько минут в квартире воцарилась звенящая тишина, пока она, все тем же тихим и рассудительным тоном, не начала говорить. — Теперь в Москве ты пойдешь в советскую школу. Полагаю, ты будешь меньше видеться с братом и сестрой, а так же с Жемчужиной и Калининым. — Я... пойду к русским? Я должен буду говорить на их языке весь день? Позволь, мама, зачем нам это нужно? Разве мы не вернëмся в Германию после осенних каникул? — Нет, сынок... на Рождество мы приедем в Германию, если захочешь – на весенние и летние каникулы мы можем вернуться, а всë остальное время... — Но ты же можешь заплатить им, чтобы мы не ехали! Я не хочу в эту Москву! — сказал я и разрыдался, совсем как маленький. Помню, как мне тогда было чертовски стыдно перед матерью, но я не мог сдерживать слëз. — Не плачь, сынок, — она наклонилась ко мне и взяла за руки, — хочешь, на каникулы поедем в Швейцарию? Только представь: лыжи, Альпы, лес... Или во Францию? Да хоть в Италию! Рим и старые соборы... вот это красота! Или куда ты сам хочешь? Говори любое место, и мы обязательно посетим его! — она улыбнулась и перешла на такой заговорщический шëпот, что я тут же успокоился. — А можно в Брюссель? Тогда мама рассмеялась еще громче: — Конечно можно, посмотрим ещë разок на «столицу Европы», заодно попрактикуешь свой французский, oui? — Assurément! Je t'aime tellement maman! [Конечно! Я так обожаю тебя, мама!] Она так легко переходила с немецкого на французский, что я точно помню, что несколько фраз подобного содержания я ответил ей именно по-французски. — Et moi toi, mon enfant! [И я тебя, мое дитя] — она крепко обняла меня, и я совсем успокоился. Минуту помолчав, я задал ещë один, пожалуй, риторический вопрос: — Мы же европейцы, мам? — Конечно европейцы, Штефан. — А это значит... за мир и демократию? — я улыбнулся и заглянул в еë глаза. — Конечно же за мир и демократию... Тогда она поцеловала меня в лоб, и я отправился спать. Возможно, всë то, что я описал выше, выглядело вовсе и не так, но именно таким я запомнил тот вечер. Мне было невероятно тоскливо и больно покидать Берлин, но я чувствовал, что мать была на моей стороне, и от этого мне становилось легче. Следущим утром мы все же отправились в Москву.

V

Далее я расскажу немного о первых днях в советской столице, так как именно это в дальнейшем выступит предметом для сравнения моего дурного и ещë более дурного характера, но с разницей в несколько лет. Опять же вынужден повториться, что всë то, что я напишу далее, будет лишь тем, как я запомнил эти дни, а так же со слов Василия и Светланы – тех людей, которые дожили до наших дней и могут рассказать свое видение тех событий. По приезде в Москву около Кремля нас встретил всë тот же кружок: отец с братом и сестрой, Калинин, не упустивший случая потрепать меня по голове, Жемчужина с целым пирогом в руках, ещë вроде были Молотов и Каганович, ну и, конечно, Ворошилов. Я всë ещë не понимаю, зачем отцу необходимо было звать их всех, если они даже и нашими родственниками не были, но они все здоровались с матерью, обнимались с ней и что-то обсуждали, пока я стоял рядом с отцом и уныло оглядывал Красную площадь. Признаюсь, тогда мне было откровенно скучно. То, что меня раздражало ничуть не меньше, а может быть даже и больше всего этого собрания, так это то, что все в Союзе обязательно звали меня либо Стëпой, либо, что еще хуже, Степашкой. О, как меня это злило, просто до чëртиков злило! Даже мой отец, даже он, и то периодически звал меня так. Но чаще всего он называл меня вторым именем, которым никто и никогда меня не звал (в Германии всех людей с двойными именами обыкновенно зовут по первому имени) – Яков. Да, он очень часто именно так меня и звал. В детстве я искренне не понимал, зачем он обращается ко мне так, но лишь потом, спустя много лет, я осознал, а правильнее будет сказать, узнал то, что его самого первого сына от той самой Катерины, которая умерла от чахотки, звали Яков. И он погиб в немецком концлагере, где его лично застрелила моя мать. Осознав это, я понял, насколько сильно он любил меня, но, как это часто бывает, к сожалению, понял, лишь стоя на его похоронах. Я больше ничего не мог изменить. Но, к слову, о похоронах будет ещë сказано дальше, а пока что вернëмся к отцу, тогда еще живому-здоровому (надеюсь, что и сейчас он в Раю смотрит на меня и одобряет всë то, что я сейчас пишу и делаю). Наблюдая за матерью и большевиками, я захотел что-то спросить у отца, и решительно сделал это на немецком языке. Я даже не задумался, оно как-то само собой так вышло. Он удивлëнно взглянул на меня, а после по-русски переспросил, что я сказал (он откровенно не знал немецкого, разве что пару слов, и то, лишь из того, что было на слуху во Вторую мировую). Тогда мне стоило больших усилий перевести свой вопрос на ломаный русский, на котором, к слову, я говорил с ужасным акцентом, и его ответ также оказался не полностью мне понятным по причине большого количества довольно простых, но на тот момент незнакомых мне слов. Тогда мне был так противен русский язык! Кое-как мы объяснились, и я тогда предложил ему перейти на французский или английский, которыми я владел весьма и весьма неплохо. Собственно, объяснялся я тогда всë ещë на своëм корявом русском, когда подошла мать, и, услышав наш разговор и моë предложение, она попросила меня здесь говорить по-русски (сказала она мне это так же на русском). Она попросила меня сделать это. Она всегда была очень мягка и лояльна ко мне, но лишь до одного момента, но об этом позже.