Бросая кинжал, Эцио понимал, что уже не успеет ни отпрыгнуть, ни уклониться. Чертов лучник был хорош — укрывался в тени печной трубы, и принадлежал к тем, к счастью для братства ассасинов, редким представителям городской стражи, которые окликали, уже наложив стрелу и оттянув тетиву за ухо.
Хлесткий удар в плечо едва не сбросил Эцио вниз, но, покачнувшись, он все же сумел припасть на одну ногу и удержаться на крутом скате крыши, уже сжимая в пальцах новый клинок. Но нужды в том больше не было — лучник беззвучно завалился навзничь, из-под вскинутой к горлу руки толчками хлестала кровь, окрашивая выцветшую черепицу в ярко-алый. Выроненный — безобидный теперь — лук сполз на несколько футов и замер, уткнувшись в водосточный желоб.
Эцио на всякий случай выждал еще несколько секунд, медленно выпрямился, возвращая кинжал в ножны, и вот тогда-то левое плечо и прошила резкая боль.
Стрела засела внутри чуть ли не на половину длины, отстраненно отметил Эцио, обхватывая пальцами светлое ясеневое древко, — даже удивительно, что не пробила насквозь, на таком-то расстоянии. Больше времени на раздумья он себе не дал.
От нажима древко тоненько заскрипело, засевший в плече наконечник сдвинулся, кромсая плоть. В ушах зашумело, к горлу подкатила тошнота, но Эцио заставлял себя продолжать давить, пока не раздался короткий сухой треск и половина стрелы не осталась у него в ладони.
Аккуратные рядки черепиц качались и разбегались перед глазами. Ноги предательски дрожали, словно Эцио только что взлетел на одну из флорентийских башен, и он практически рухнул на колени, вцепившись здоровой рукой в нагретый гребень конька так, словно тот был единственным, что удерживало его от падения с сорокафутовой высоты на мостовую.
Впрочем, почему же «словно»?
—
Merda! — Прохрипел Эцио, когда у него наконец получилось разжать намертво стиснутые челюсти. —
Cazzo…
Он с трудом сглотнул подкативший к горлу ком, встряхнул головой в надежде немного разогнать застилающую глаза пелену и тут же отчаянно пожалел об этом: даже такое незначительное движение отдалось мучительной вспышкой боли в плече.
—
Merda…
Давно перевалило за полдень, на голубом небе не было ни облачка, и солнце припекало вовсю — Эцио чувствовал исходящий от раскаленной черепицы жар, — но его самого бил мелкий озноб, пальцы казались ледяными, как колодезная вода. Раненая рука онемела, но плечо горело, словно проткнутое раскаленной кочергой.
Эцио поднял голову, оглядывая раскинувшийся перед ним лабиринт черепичных скатов, колоколен и башен. Нельзя было дольше оставаться на одном месте — среди бела дня, в крови, от которой уже начал набухать рукав, и с трупом стражника на соседней крыше.
Эцио медленно поднялся на ноги, до последнего придерживаясь за конек кончиками пальцев здоровой руки. Его немного клонило влево, в плече от малейшего движения вспыхивала боль, но все же он был способен идти. Должен был суметь.
Тело ощущалось чужим — больным, деревянным. Эцио сделал шаг, другой. Скривился, схватившись за локоть раненой руки. Подумал было прихватить ее кушаком, но быстро понял, что сейчас не сумеет даже расстегнуть тяжелый пояс с клинками, мошной и ножнами, не говоря уж о том, чтобы соорудить повязку. Внезапно раскинувшийся перед ним лабиринт черепичных крыш перестал казаться знакомой и безопасной территорией, какой был с самого детства. При мысли о бесконечных спусках, подъемах, узеньких балках, зависших над пропастями улиц, хлипких балконных решетках, предательски скользких кронштейнах вывесок он ощутил укол… не страха, нет. Неуверенности.
Эцио сглотнул, во рту стало сухо.
Неожиданно откуда-то сверху, резкий и пронзительный, донесся звонкий ястребиный крик, а по крыше почти у самых ног Эцио скользнула стремительная тень, кажется, целиком состоящая из широко распластанных крыльев. Он поднял голову, хотя солнце било прямо в глаза и в выбеленной зноем вышине было невозможно толком ничего разглядеть — разве что крошечную темную точку.
—
Grazie, fratello, — голос звучал хрипло и каркающе даже для его собственных ушей, но момент слабости миновал. Чуть заметный порыв ветерка шевельнул полы его одеяния, дохнул в лицо ощутимым даже на такой высоте жаром большого города, насыщенным запахами вина, нагретого камня и нечистот, и Эцио с тоской подумал о том, как тот же самый ветер стал бы рвать капюшон и остужать кожу, сумей он только перейти на бег. Захотелось опять встряхнуть головой, но он вовремя одумался.
— Шевелись, Аудиторе! — скомандовал Эцио сам себе, стиснул зубы и зашагал вперед, постепенно набирая темп.
От привычного прямого, как полет стрелы, маршрута пришлось отказаться почти сразу. Каждый прыжок, каждое приземление отдавались в плече вспышкой настолько мучительной боли, что у Эцио темнело перед глазами, и удавалось оставаться в сознании исключительно усилием воли. О том, чтобы подтягиваться на руках, вообще не могло быть и речи — левую он не мог даже поднять, не говоря уж о том, чтобы удерживать вес собственного тела. И все же если он и не бежал, то передвигался достаточно быстро.
Прыжок, поворот, хлипкая решетка балкона, увитая колючками пряно пахнущих диких роз, нагретая солнцем каменная стена, конек покатой крыши, прыжок.
Солнце медленно совершало извечный путь по небосклону, но ощущение времени давно покинуло Эцио. Все, что имело сейчас значение — следующая крыша, очередной выступ на ровной стене, рассохшаяся балка, тронутый ржавчиной железный штырь, такой же обгаженный голубями, как и закрепленная на нем вывеска, ограда патио, до самого верха обвитая плющом. Еще шаг, и следующий, и еще один.
Боль не утихала ни на секунду, когтями хищной птицы впилась в плечо и раз за разом вгоняла острый клюв в развороченную рану. Эцио знобило, и в тоже время он обливался потом: волосы под капюшоном намокли, сорочка липла к спине. В ушах постоянно слышался какой-то гул, из которого изредка выплывали обычные звуки большого города: крики зазывал, перестук конских копыт по брусчатке, скрип тележных осей, зычные голоса глашатаев, гомон прохожих, заунывные причитания нищих.
Раз или два ему послышался ястребиный крик — теперь более резкий, подгоняющий, — но Эцио не стал останавливаться, чтобы посмотреть вверх. Понимал: стоит сейчас замедлить шаг, потерять такими мучительными усилиями удерживаемый темп, и он упадет и больше уже не сдвинется с места.
Прыжок. Ноги заскользили на крутобокой крыше эркера. Эцио упал, больно приложившись бедром, зарычал, намертво вцепившись пальцами в украшавший коническую крышу шпиль и отчаянно пытаясь нашарить опору. Боль от прикосновения к раскаленному металлу прожигала пальцы до костей, ноги скользили по закаменевшей на солнце черепице. Он знал, что даже не сломает себе ничего, если упадет, но в Сан-Джованни всегда было полно стражи.
Одна из черепиц разломилась под его тяжестью и полетела вниз. Взвизгнула женщина, поднялся гомон испуганных и возмущенных голосов. Эцио наконец нащупал ногой выступ сандрика*, уперся, оттолкнулся и перевалился за гребень конька за секунду до того, как внизу забряцали латы приближающегося патруля.
—
Merda… — выдохнул Эцио, сползая по не такому крутому здесь скату крыши вниз. Плечо горело огнем. Взгляд снова затянула блеклая серая дымка. Было слышно, как патрульные лениво переругиваются с прохожими — им явно не улыбалось из-за отколовшейся черепицы подниматься по такой жаре на раскаленную крышу.
Эцио посмотрел на руку — было не так плохо, как он боялся, всего лишь покрасневшая полоса на ладони, словно за крапиву схватился. А вот кончики пальцев были стесаны до мяса, на среднем и безымянном не хватало ногтей. Неудивительно, ведь рука принимала на себя вдвое больше привычной нагрузки.
Он сжал кулак, на подол капнуло красным. По черепице впереди скользнула знакомая крылатая тень. Эцио выпрямился. Очертания крыш расплывались перед глазами, но эту часть города он знал как свои пять пальцев и мог пересечь из конца в конец глухой безлунной ночью с завязанными глазами. Идти было совсем недалеко.
Насколько именно недалеко, Эцио понял, только едва не свалившись с очередной крыши в узкий зловонный переулок. Несколько мгновений он растерянно моргал, не в силах вспомнить, как и зачем здесь очутился, потом медленно пошел вдоль карниза, выискивая известные, наверное, только ему одному приметы.
Здесь было не больше двадцати — двадцати пяти футов высоты. Два дома стояли почти вплотную, повернув друг к другу глухие спины. Здесь и там торчали строительные балки — спуск занимал у него не больше трех ударов сердца, когда он не находился на грани обморока и не истекал кровью.
— Ладно, — пробормотал Эцио сам себе. — Ладно.
Он спрыгнул далеко не так изящно, как привык, но другого выбора не было. Первая балка располагалась недалеко — всего в паре футов. Удар приземления отозвался в плече вспышкой боли, но Эцио уже прыгнул снова, попал точно, но равновесие удержал с трудом. Каждый удар сердца отдавался в плече, вызывая волны дурноты и головокружения. Переулок тонул в темноте, и светлое пятно выхода из него медленно раскачивалось перед глазами. Эцио не мог разглядеть, куда прыгать дальше, и вспомнить не мог тоже.
Звуки постепенно отдалялись, перед глазами сгущались зыбкие тени. Он сейчас упадет, понял вдруг Эцио. Последним отчаянным усилием он сдвинулся на балке, прижался щекой к пахнущей плесенью, но благословенно холодной каменной стене и замер, безуспешно пытаясь заставить себя дышать медленнее и ровнее. Сердце отсчитывало секунду за секундой, инстинкт вопил — бежать, бежать, бежать! — но Эцио знал, что стоит ему открыть глаза, и переулок снова примется раскачиваться и кружиться.
Он не сознавал, сколько прошло времени, как вдруг с поднебесья упал встревоженный ястребиный крик.
Знаю, братец, знаю.
Эцио уперся в стену дрожащей рукой. Выпрямился. Сглотнул, пережидая дурноту. Огляделся. Он вспомнил теперь, где была следующая нужная ему балка — за спиной.
В мгновение, когда он прыгнул в пустоту, у него мелькнула мысль, что этот прыжок в пятнадцатифутовый мрак вонючего переулка дался ему куда тяжелее любого из прыжков веры. А в следующий миг он уже приземлился на предательски скользкую поверхность, тело по инерции швырнуло вперед, но он успел вскинуть здоровую руку и ухватиться за неровность в стене.
Cazzo!
Внизу уже можно было разглядеть поблескивающую грязь. Запах гниющих отходов и нечистот бил в нос. В глубине проулка в груде нечистот что-то копошилось, раздавался тоненький писк. Крысы. Эцио передернуло. Он с усилием выпрямился и, не примериваясь даже, не спрыгнул — шагнул вниз.
Грязь жадно чавкнула под ногами, сапоги ушли в нее по щиколотки, и не упал он только потому, что ударился о грязную стену здоровым плечом. Недовольные тем, что их потревожили, крысы, злобно пища, прянули в щели. Придерживаясь за стену рукой, Эцио побрел к выходу из проулка. Силы его были на исходе.
Одна из многих ведущих к Палаццо Веккьо улица встретила его ослепительным светом, от которого болели даже его глаза, надежно защищенные краем капюшона. Ястреб над головой заходился пронзительным криком, но Эцио помнил дорогу и так. Направо, пропустить один дом. Потом шагнуть в полумрак крытой галереи. Четыре окна. Темная дверь.
Украшенное резьбой дерево двери, к которой он прижался лбом, чтобы не упасть, было теплым. Изнутри доносился приглушенный шум и пахло чем-то резким, химическим. Леонардо дома. Эцио постучал, вернее, раз или два бессильно ударил по двери раскрытой ладонью. На темных камнях у порога расцветали ярко-красные пятна.
— Лео… — хотел позвать он, но сумел издать только слабое сипение. Он не может отдышаться, понял вдруг Эцио, сердце заходилось в груди, а легкие, казалось, были не в силах втянуть в себя весь необходимый им воздух.
Эцио ударил в дверь еще раз… Или только подумал, что ударил.
Красных пятен у порога становилось все больше. А может быть, у него просто все расплывалось перед глазами.
Внезапно дверь, на которую он опирался, исчезла. Эцио пошатнулся.
— Эцио!
Amico mio! — радостно воскликнул Леонардо, но тон его тут же переменился. —
Dio mio… — потрясенно прошептал он, цепким взглядом художника подмечая безвольно повисшую руку и окровавленный рукав.
Эцио попытался ободряюще улыбнуться, но и сам понимал, что получилась разве что перекошенная болью гримаса.
— Заходи, — Леонардо ловко поднырнул под его здоровую руку, обхватил Эцио за талию, принимая на себя его вес, и помог переступить порог. — Заходи, друг мой.
Он ловким движением ноги захлопнул дверь. Тяжелый засов с грохотом упал обратно в пазы.
Внутри царил прохладный полумрак — обычно приятный, сейчас он пробирал до костей, и Эцио никак не удавалось унять бьющую его дрожь. Колени подкашивались, но Леонардо держал крепко.
— Еще немного. Уже почти пришли. Потерпи чуть-чуть. Еще пару шагов, Эцио… — бормотал он, словно уговаривая малое дитя, а не грозного ассасина. Впрочем, у Эцио все равно не было сил, чтобы возмутиться.
Камин в просторной мастерской был затоплен больше ради дополнительного источника света, нежели тепла, но сейчас слуга, повинуясь окрику Леонардо, принялся торопливо подкладывать дров и раздувать пламя.
— Вот сюда.
Эцио осторожно опустился в массивное кресло, в котором Леонардо любил проводить время, размышляя над загадками природы и выискивая в отблесках пламени искры новых идей.
Прижав раненую руку к себе, Эцио с глухим стоном повалился вбок и уткнулся лбом в жесткий резной подлокотник. Теперь, когда не приходилось больше каждую секунду напрягать немногие оставшиеся силы в отчаянной борьбе за жизнь, терзающая плечо боль поглотила его целиком. Она билась в ране бесконечным приступом агонии и мучительным эхом отдавалась в каждой ссадине, каждом синяке и ожоге, что щедро покрывали его измученное тело.
— Я знаю,
amico mio. — Эцио на миг ощутил на затылке руку Леонардо. — Дыши, просто дыши. Сейчас помогу.
Глаза Эцио закрылись сами собой. У него не осталось больше сил что-то решать, выбирать каждый следующий шаг, зная, что неверный выбор повлечет за собой жестокую и скорую смерть. Он вообще ничего больше не мог контролировать. Ну разве что…
Вдох. Пауза. Ме-е-едленный выдох. Пауза. Вдох.
Вокруг суетились — Эцио слышал звуки шагов. Леонардо отрывисто отдавал приказы, шипела, расплескиваясь, вода, стучали крышки сундуков, гремели какие-то инструменты и склянки. Резко и остро запахло травами, а потом — совсем рядом — вином.
— Эцио?
Он снова ощутил на затылке руку Леонардо и, открыв глаза, увидел перед собой вышитые носки его домашних туфель.
— М-м?
— Вот, выпей вина. — Леонардо опустился на одно колено. В руке он держал оловянный кубок с изображенной на гладкой поверхности охотничьей сценкой — гончие псы мчались за парящим в небе соколом.
Эцио с большим трудом удалось поднять голову, и бьющая его дрожь усилилась даже от этого незначительного движения. Но Леонардо оказался уже совсем близко, подставил плечо, поднес кубок так, чтобы Эцио не нужно было его держать. Пряная прохлада смочила искусанные губы, освежила пересохшее горло и растеклась по жилам, возвращая силы и притупляя боль. Когда первый опустел, Леонардо без слов поднес еще.
После второго Эцио сумел сесть более-менее прямо, но от третьего отказался. Леонардо сунул кубок стоявшему рядом слуге и осторожно взялся за ремни, удерживающие на Эцио наплечник. Ассасин стиснул зубы, готовясь к боли, но руки друга — руки изобретателя и конструктора — были проворны и ловки. Наплечник, наручи, хитрые застежки тяжелого пояса поддались ему едва ли не быстрее, чем поддавались самому Эцио.
Леонардо размотал несколько раз обернутый вокруг талии алый кушак, но когда потянулся ко все еще низко надвинутому капюшону, Эцио поневоле напрягся. Слуга — высокий широкоплечий парень с глуповатым лицом — по-прежнему стоял рядом с ворохом ассасинского снаряжения в руках и пристально следил за руками и губами хозяина.
Леонардо проследил за взглядом Эцио, и недоуменное выражение его лица разгладилось.
— Он туговат на ухо, нем и неграмотен, — пробормотал он вполголоса. — Потому и держу.
Эцио фыркнул и тут же скривился от боли, стискивая побелевшими пальцами плечо раненой руки.
— Лучше поторопимся,
amico mio. — Губы Леонардо сжались в узкую линию.
Эцио слабо дернул уголком рта.
И камзол, и рубашку пришлось резать. Ткань в любом случае была настолько пропитана кровью, потом и грязью печных труб и переулка, что даже добрый десяток прачек вряд ли сумел бы вернуть ей хоть сколько-нибудь пристойный вид.
—
Dio mio… — мрачно пробормотал Леонардо, убирая остатки окровавленных лоскутов с плеча Эцио.
Древко было обломано почти вплотную к ране, но оставленные наконечником ровные края там, где стрела сопротивлялась нажиму Эцио, превратились в рваное месиво кожи, мышц и сгустков запекшейся и свежей крови.
—
Cazzо… — едва выдавил Эцио, бросив на плечо быстрый взгляд. Желудок скрутило, и он отстраненно припомнил, что толком не ел с раннего утра. И, если уж на то пошло, даже не представлял, который теперь час.
— Я почти уверен, что она не… — продолжал Леонардо, по привычке рассуждая вслух. — Но все же лучше убедиться.
Прикосновение его пальцев — пальцев талантливого художника — было невесомо легким, и все же Эцио прошила такая боль, словно что-то изо всех сил пробивало, прогрызало себе путь, стремясь вырваться из оков его плоти наружу. Он хрипло вскрикнул, дернувшись вперед, прочь от мучительного прикосновения, и непременно свалился бы на пол, не удержи его Леонардо поперек груди.
— Так я и думал, — подытожил тот спустя несколько секунд, в течение которых Эцио судорожно хватал губами воздух. — Прошла практически навылет.
Он не смог даже придумать достойный ответ — на языке вертелись лишь богохульства да молитвы.
— Я сделаю сзади небольшой надрез, — задумчиво продолжил Леонардо, отойдя к превращенному в верстак, как и большинство горизонтальных поверхностей в комнате, бюро и принимаясь один за другим открывать маленькие ящички. — Так будет проще вытащить. И быстрее, — добавил он мягче обычного.
Эцио закрыл глаза. Во рту моментально пересохло, он физически чувствовал, как внутри скручиваются тугие узлы постыдного животного страха. Он стиснул зубы так, что заныла челюсть, и заставил себя кивнуть резким, отрывистым движением — тело опять ощущалось не принадлежащим ему, деревянным, и заставлять его подчиняться было все равно, что дергать марионетку за перепутавшиеся веревочки.
— Хорошо, — прокаркал он, старательно избегая глядеть в глаза повернувшегося к нему Леонардо, и обессилено взмахнул здоровой рукой в пародии на требовательный жест.
— Эцио?
Но слуга сообразил быстрее. Аккуратно положив на пол тугой сверток изрезанной и окровавленной ассасинской хламиды, он снял с каминной полки кувшин с вином, ловко наполнил кубок и после секундной заминки поднес к губам Эцио, совсем как Леонардо недавно. Эцио был благодарен — пальцы все равно слишком сильно дрожали.
Приготовления были короткими —
слишком короткими. Плечо и руку обмыли горячей водой — и это была бледная тень боли, которую предстояло вынести Эцио. Ему принесли маленькую плошку густой грязно-белой жидкости, настолько вяжущей и горькой, что язык моментально прилип к нёбу.
Немой слуга опустился на колени перед креслом, готовясь удерживать его за плечи, и как бы ни страдала гордость Эцио, он вынужден был признаться хотя бы самому себе, что не поставил бы и медяка на то, что сможет выдержать все до конца и не вырываться.
Он опустил голову, чтобы выпроставшиеся из ослабшей ленты темные пряди закрыли лицо. Нижняя губа дрожала так, что пришлось крепко вцепиться в нее зубами, мышцы живота спазматически поджимались, а Леонардо все еще перебирал свои железки.
—
Finitelo! — прорычал Эцио, боясь, что остатки мужества покинут его окончательно, и тут же устыдился, едва узнав собственный голос. — Прошу тебя, Лео, — добавил он уже другим тоном, слабым и измученным.
Расстеленный у камина ковер скрадывал звук шагов, и Эцио вздрогнул, когда на здоровое плечо опустилась теплая ладонь Леонардо. И, к его удивлению, это мягкое дружеское касание принесло не мучительный страх ожидания неизбежной боли, но, наоборот, утешение и поддержку.
Эцио кивнул. Пересохшее горло сдавило так, что он не мог сглотнуть. Леонардо еще ненадолго задержал руку, а потом его пальцы — уверенные чуткие пальцы анатома — переместились влево. И следом за ними пришла боль.
В первый миг это было похоже на огненный росчерк на коже, словно на бегу хлестнуло случайной веткой — скорее горячо, чем больно. Но по мере того, как проходили секунды, огонь словно бы проникал под кожу, разъедал мышцы, все глубже и дальше пробивал себе путь.
Леонардо говорил что-то, но Эцио не слушал, не слышал, сосредоточившись лишь на одном — во чтобы то ни стало оставаться на месте. Он дрожал от усилий с головы до ног, обильный пот выступил на побелевшей коже. На плечах повыше локтей смутно ощущалось давление чьих-то рук. Сердце колотилось так, словно вознамерилось пробить грудную клетку. И когда
внутри него скрежетнуло друг по другу железо, Эцио словно издалека услышал собственный надорванный стон.
Хватка пальцев Леонардо сделалась цепкой, как у хищной птицы.
— Держу, — донеслись до Эцио лишенные всякого смысла звуки. — Уже почти все, Эцио, почти все.
В следующий миг боль пронзила плечо навылет, словно древко стрелы вспыхнуло прямо в ране. И, как будто этого было недостаточно, оно дернулось, сдвигаясь с места.
— Держись, — предупредил Леонардо. И рванул стрелу на себя.
Эцио не сразу понял, что кричит. По подбородку текло и капало ему на колени что-то теплое.
— Прижми! — громко раздалось у него над ухом, но Эцио был слишком занят, умирая от боли. И потом, он же не должен был двигаться, разве нет?
— И последнее, — голос Леонардо прозвучал хрипло, словно это он целую вечность кричал тут, срывая горло.
Сквозь все еще звенящий в ушах крик Эцио уловил звук вытаскиваемой пробки. Запахло дешевой и крепкой граппой, какую гонят для моряков в порту. Кто-то громко сглотнул — не он сам, его горло давно перехватило спазмом. В следующую секунду на плечо обрушился целый водопад огня, а следом — желанная и благословенная — наступила темнота.
***
— Эцио? Эцио?!
Голос доносился откуда-то издалека, словно зовущего отделяла толща воды или анфилада пустых гулких комнат. Эцио почудилось прикосновение, но тело по-прежнему оставалось деревянным, чужим. Накрепко спеленутая боль едва ощущалась сквозь окружавший его плотный туман.
—
Merda! — выругался Леонардо по другую его сторону, но прозвучало это скорее испуганно, чем зло. —
Merda, merda, merda…
Голос опустился до шепота. Послышались раздраженные шаги, тяжелый вздох. Эцио отчетливо представил, как друг трет переносицу.
— Ладно, — голос Леонардо дрогнул, но прозвучал решительно. — Паоло, ты бери под колени, я за плечи — тут два шага, спра…
Но прежде, чем друг договорил, мир Эцио заколыхался, словно море в преддверии шторма, и он почувствовал, что плывет. Не падает — ему как никому другому было знакомо головокружительное ощущение свободного падения, — а именно плывет, не прикладывая ни малейших усилий, полностью покорный чужой воле, как если бы лежал на ладони у бога.
— Что ж… Полагаю, так тоже пойдет, — проворчал Леонардо откуда-то из окружающего Эцио плотного тумана, а потом его снова укрыла темнота.
***
Огонь вернулся, вот только теперь он не концентрировался в ране, а растекался по телу стремительно, будто лесной пожар. В легких кипела кровь, сердце гремело тревожным набатом, на изнанке век в бешеной пляске метались языки пламени. Эцио должен был… Должен был… Он не помнил. Похоже, огонь добрался до головы и теперь одно за другим пожирал воспоминания, словно те были всего лишь листками исписанного пергамента.
— Нннгх…
—
Dio mio! Паоло!
Ti prego, dottore! Немедленно! — Голос Леонардо взвился так, что у Эцио заболела голова, и снова опустился почти до шепота. — Тише, тише. Лежи спокойно, Эцио. Ты весь горишь.
Горит. Почему горит? На кострах жгли только ведьм, а его… их…
В нос ударил резкий запах смолы и страха. Эцио наклонил голову. В щелях между свежеструганных досок было видно припорошенную опилками брусчатку. Плывущие по низкому декабрьскому небу лохмотья туч цеплялись за острые шпили на крышах крепостных башен. Он был в одной сорочке и совсем продрог. Безжалостно стянутые за спиной руки болели. Краем глаза он видел носки сапог стоящего рядом Фредерико. Отец стоял с другой стороны, но охватившая шею петля была затянута слишком туго — стоило самую малость повернуть голову, и Эцио начинал задыхаться…
— Повесят… Они нас повесят… — Сухие и горькие, слова шелестели на языке будто пепел.
Совсем рядом раздался судорожный вдох.
— Эцио, тебя не… Это случилось уже… — Голос Леонардо дрогнул и беспомощно оборвался. Сердце в груди Эцио одну за другой отсчитало несколько долгих мгновений тишины, а потом сквозь жар и туман он ощутил легкое прикосновение к щеке. — Не надо разговаривать,
amico mio. Береги силы.
Вот только похоже на то, что нечего уже беречь, печально подумал Эцио.
Сердце то частило, то пропускало удары, грозя угаснуть совсем, словно дрожащий огонек неосторожно оставленной у приоткрытого окна свечи. Сотрясавшая его дрожь мало-помалу утихала, и Эцио показалось даже, что он уже чувствует холодное дыхание смерти на липкой от пота коже, как вдруг откуда-то из невообразимой дали донесся пронзительный ястребиный крик, и… и…
***
Он стоял на краю узенькой, с локоть шириной, балки, футов на шесть выступающей над головокружительной пустотой за парапетом башни. Стог сена далеко внизу был величиной с булавочную головку, не больше. Эцио почувствовал, как губы тянет озорная улыбка.
Холодный на такой высоте ветер нежно подталкивал в спину, тянул за полы ассасинского одеяния, ласковой любовницей заглядывал под капюшон. Эцио сдвинулся немного вперед. Носки сапог зависли над пустотой, но он не испытал ни страха, ни сомнений — только щемящий в груди восторг, только трепетное предвкушение падения-полета.
Из-за башни выплыл и неторопливо описал широкий полукруг знакомый силуэт. Их разделяло не меньше ста футов, но взгляд золотых глаз птицы был устремлен прямо на Эцио, и, когда снова раздался знакомый пронзительный крик, он уже знал, что это значит.
Летим, братец. Летим со мной.
Эцио выдохнул, раскидывая руки. Качнулся вперед, и бездонная пустота рванулась навстречу, словно мать, торопящаяся заключить в любящие объятия.
***
В ушах все еще свистел ветер и звенел пронзительный птичий крик, но внезапно рот до краев наполнился горечью, чья-то пятерня крепко зажала челюсть и нос, и после секундной паники горло спазматически дернулось, пропуская жидкость. Пятерня тут же исчезла, Эцио судорожно втянул воздух и закашлялся. Горькая слюна попала куда-то не туда и теперь мерзко жгла носоглотку. Кто-то перевернул его на бок, и в плече, разумеется, тут же забилась разбуженная слишком резким движением боль.
—
Figlio d’un cane! — простонал Эцио, доверчиво отхлебывая из сноровисто поднесенного к губам кубка. Увы — внутри его ждала та же щедро приправленная травами горечь.
— Пей, — скомандовал Леонардо голосом, который Эцио раньше у него не слышал — счастливым и надломленным одновременно. И повторил: — Пей! — едва Эцио попытался отстраниться после трех маленьких глотков. Пришлось подчиниться.
— Как мессер себя чувствует? — поинтересовался незнакомый голос, пока Эцио, кривясь, пытался счистить с языка горький налет.
А и правда, как? Эцио осторожно прислушался к себе. Плечо дергала знакомая уже боль, но сердце, кажется, больше не стремилось выбить грудину, а растекающаяся по жилам горечь лекарства успокаивала озноб.
— Устал, — наконец совершенно искренне выдохнул он. Язык заплетался.
— Мой вам врачебный совет — спите как можно больше. — В голосе незнакомца слышался добродушный смешок. Эцио попытался приоткрыть глаза, но сумел разглядеть только два расплывающихся силуэта: человеческий — Леонардо, — и почему-то птичий, с круглыми глазами и длинным изогнутым клювом. Сил удивляться хоть чему-то у него уже просто не было.
Вяжущая рот горечь растаяла без следа, оставив после себя сковывающую тело сонную одурь. Кто-то до подбородка натянул на него ворох покрывал.
— Что ж, — все тот же голос, — пациент молод и силен. Склянку с мазью я оставляю, за микстурой пришлите завтра с утра. Помяните мое слово, мессер да Винчи, оглянуться не успеете, как он снова окажется на крышах… Кхм, я хотел сказать, конечно же, на ногах.
Леонардо устало фыркнул и — Эцио мог поставить все богатства Монтериджони — потер переносицу.
— Обсудим ваше вознаграждение в моем кабинете,
dottore?
Проваливаясь в сон, Эцио понадеялся, что Леонардо догадается предложить в качестве оплаты одну из своих — пусть даже и не законченных — картин.
***
Эцио одним прыжком преодолел десятифутовую пропасть улицы, спружинил ногами о стену, и, используя пальметту** как рычаг, перебросил вес тела через карниз и помчался дальше. На все про все ушло не больше трех ударов сердца. Ругань и бряцание лат неизменно отдалялись, а впереди уже маячила укрытая со всех сторон выступами крыш беседка, в которой его было практически невозможно заметить, если точно не знать, где она стоит.
Эцио на полном ходу перемахнул через слабо коптящую чистое небо Флоренции печную трубу — кто вообще топит в такую жару? Угрем проскользнул в беседку, не потревожив чуть колыхающейся на слабеньком ветру занавеси. Застыл, распластавшись на полу, и только теперь услышал самый страшный для любого ассасина звук — скрип, с которым маленькие коготки впиваются в черепицу и дерево.
—
Merda, — выдохнул он, не веря своим ушам, и в следующий миг с крыши беседки в небо с шумом и гамом устремилось не менее полусотни голубей, выдавая его местонахождение любому стражнику на полмили окрест, лишь бы глаза и уши у того располагались на предназначенном природой месте.
—
Merda! — в сердцах простонал Эцио в полный голос и проснулся.
Судя по овевавшему лицо свежему ветерку, окно было приоткрыто, и снаружи точно так же, как и в его сне, скрипели, впиваясь в рассохшееся дерево подоконника острые когти.
—
Porca puttana…
Шея затекла, перед глазами все плыло, словно Эцио проспал не меньше недели, во рту стоял странный травяной привкус. Эцио потянулся протереть глаза рукой, но левая не двигалась вообще, а правая хоть и подчинилась, оказалась забинтованной от середины ладони до кончиков пальцев.
Какого.?
Когти снова проскрипели по дереву, и когда на этот раз Эцио удалось повернуть голову на звук, он застыл, совершенно забыв про ноющую шею. Заключенная в темном абрисе окна, словно одна из моделей Леонардо, на него, склонив голову, глядела большая птица.
Ястреб.
Яркий желтый глаз затянулся пленкой зрачка, воззрился на него снова, а потом, словно увидев все, что требовалось, птица бесшумно снялась с окна и растворилась в едва окрашенном бледной зарей утреннем небе.
По другую сторону кровати кто-то вздохнул. Шее, как, кривясь, подозревал Эцио, ранняя разминка могла пойти только на пользу.
Комната была крошечной. Собственно, это была даже не комната, а каморка для слуг позади мастерской, в которой Леонардо спал, когда у него, захваченного очередным грандиозным проектом, не было сил подниматься наверх в хозяйскую спальню.
Все пространство, не занятое кроватью, на которой лежал сейчас Эцио, подоткнутый со всех сторон подушками так, чтобы вес тела приходился на спину и здоровое плечо, занимало то самое тяжелое резное кресло, бог знает какими усилиями перенесенное от камина. Как и кровать, кресло отнюдь не пустовало.
Леонардо спал, вытянув длинные ноги и спрятав руки в рукавах расшитого пестрым восточным узором домашнего платья, изрядно заляпанного красками, льняным маслом и потеками желтка***. Из глубоких карманов торчали исчерченные обрывки пергамента и разномастные кисти.
В комнате царил полумрак — заря только-только начала улыбаться в маленькое окошко, — но на полу, аккурат между кроватью и креслом, наполовину затопив воском широкую плошку, догорала оплывшая скособоченная свеча. Верно, Леонардо просидел тут всю ночь, и Эцио очень сомневался, что занимающееся утро заставит исчезнуть у него из-под глаз глубокие темные тени.
Эцио неловко подцепил правой рукой край укрывающих его простыней. Левое плечо было покрыто аккуратными витками повязок, рука бережно прихвачена к торсу его же собственным алым кушаком. Он на пробу осторожно пошевелил пальцами, сжал кулак — глубоко в ране что-то болезненно, но вполне терпимо заныло.
Локоть правой руки утонул в подушках, лишая Эцио даже намека на равновесие, и все же он был величайшим из живущих в настоящий момент ассасинов.
Крошечный огонек затрепетал и угас, оставив после себя лишь горький чад, стремительно гаснущую алую точку на кончике почерневшего фитилька да пляшущие на изнанке век отблески пламени.
Леонардо наморщил нос, словно капризный кот, но не проснулся. Подушки охотно приняли Эцио обратно в свои радушные объятия. В плече шевельнулась и утихла боль. Отголоски воспоминаний и навеянных лихорадкой видений теперь, когда он пытался до них дотянуться, таяли, словно туман в свете восходящего солнца.
Многое из того, что было ему дорого, отняли, превратили в пепел и развеяли по всем четырем сторонам света. Но многое только начиналось, как разгорающаяся сейчас за маленьким окошком заря.
Эцио сонно усмехнулся скрытому полумраком потолку. Он давно уже не был беспечным флорентийским юношей, он превратился в разящий клинок, а пламя…
Что ж, клинки в пламени только закаляются.
