В уродливое лето

Эилин ненавидит зиму. Эту чёртову снежную пору, когда вылазки становятся особенно тяжёлыми, а солдаты мрут, как мухи, и без помощи грёбаных титанов. Попади со своей группой в засаду, отбейся от основного отряда — пиши пропало. И холод. Сучий холод, пробирающийся под одежду, замораживающий, усыпляющий, портящий в говно систему УПМ и не раз подкладывающий свинью, когда нужно срочно улететь. Летать становится сложновато, когда ты промёрз до костей, как и всё твоё снаряжение. А Эилин любит летать. Тогда они остановились на одной из баз за пределами Стен. Было раздражающе наблюдать, как бегут с траектории движений Эилин рядовые солдаты — с приходом холодов девушка обрастала толстой курткой и характером капитана Леви, а двух Леви нервы отрядов выдержать могли с трудом. — Разойтись, — стайка молодняка спархивает птичками, и Эилин, ругаясь сквозь зубы, вваливается в штаб. — Чего встали? Всем по койкам, твою мать. Выдвигаемся рано. Холод и Эилин — вещи несовместимые, и, наверное, именно поэтому каждую зиму, как по часам, к Рождеству, Эилин стандартно заболевает. Жаль, что в этот раз Рождество выпало под очередную вылазку, и Леви-в-юбке не полюбуется даже на ярмарку, так, душу отвести — зато раздраконит какого-нибудь новичка. Плюс зимы в том, что темнеет рано, и титаны становятся вялыми, неповоротливыми. На этом, пожалуй, плюсы заканчиваются. — Салют, — хрипит Эилин, без стука влетая в комнату Командующего. — Ханджи просила передать. Почему Зое сама не могла занести Эрвину свои бумажки — вопрос, ответ на который Эилин очень хотела бы получить, но к чёрту. Она замирает на мгновение, чувствуя, как заходится сердце, и кривит губы в улыбке под прямым взглядом командира. Его диктаторская манера подавлять её одним взглядом не действует на неё сейчас, когда она больна, зла и вообще Леви-в-юбке. — Что ты делаешь? — спрашивает Эрвин, когда Эилин по-хозяйски проходит в прилежащую комнату и плюхается на кровать. — Остаюсь здесь, — бесстрастно замечает девушка, стягивает шарф и, не сдержавшись, чихает. — Твою мать! Кстати, я уже поздравила Леви с днём рождения. А ты? — Эилин, — Эрвин шагает ближе и нависает над худенькой фигуркой. — Тебе нельзя остаться здесь. Заметят. — Ах, да, — Эилин кивает внезапно потяжелевшей головой и встаёт, покачиваясь. Удивительно быстро становится как-то печально, и девушка вглядывается помутневшим взором в голубые-голубые, как небо, глаза командира. Улыбается — тоже печально. С лёгкой брезгливостью чувствует, как поднимается температура. Эрвин прав — оставаться нельзя, но не потому, что заметят — потому что лёгкой простудой она, видно, на этот раз не отделается, и характер Леви быстро капитулирует под утомляющей болезненной дымкой. Такой, разомлевшей, больной, мягкой, быть хуже, чем гонять солдат на пару с другом. — Ты прав. Спокойной ночи, Эрвин. Авось, пронесёт, и к выходу она отоспится достаточно, чтобы вновь войти в строй. Летать всё равно не получится. Он приходит глубокой ночью — горячий, почти обжигающий. Ложится сзади, подтягивает Эилин в свои медвежьи объятия, тычется носом в её затылок и тяжело дышит. Эилин вспоминает, что вчера они потеряли треть солдат. Она поворачивается, проваливается в больной поцелуй. Тянется отчаянно вперёд — я понимаю, понимаю. Я не знаю, как поддержать, но я здесь, рядом. Я не знаю, нужна ли тебе — но я всё равно здесь, столько, сколько тебе необходимо. Эрвин гладит её лицо, целует в переносицу, прижимает её голову к своей груди, проводит пальцами по шее сзади. Она отзывается всем телом, притирается так близко, как может, опаляя дыханием шею. В груди больно стучит сердце, и Эилин хнычет, когда Эрвин входит в неё — аккуратно, почти нежно. — Не больно? — шепчет он. — Нет, — трясёт головой Эилин. — Ещё… Он закрывает ей рот ладонью, когда она начинает стонать. Переворачивает, и Эилин оказывается снизу; кровать скрипит, Эрвин ныряет второй рукой под спину девушки и наклоняется, захватывая губами торчащие от холода соски. Эилин выгибает; она проводит пальцами ног по его длинным ногам, ладонями — по плечам, впивается ногтями в широкую спину. Она хочет раствориться в нём полностью, стать частью, никогда не отпускать. Ей много хочется ему сказать — но Эилин молчит, сжимая зубы так, что хрустит эмаль. — Знаю, глупо, — негромко говорит Эрвин. — Но мне хотелось что-то тебе дать. Эилин играется звеньями цепочки на пальцах. — В Рождество, — добавляет Командующий. — Простенько, но… — Мне нравится, — обрывает девушка. — Застегни. На утро Эилин чувствует себя превосходно и не может точно сказать, приснился ли ей визит Эрвина, но цепочка переливается на свету, и ей смешно от того, как шарахаются от неё новички. И всё же лето намного приятнее зимы. …это лето до ужаса уродливо. До ужаса тёплое, до ужаса душистое и свежее. Здесь тихо. Так тихо, что закладывает уши, что сводит болью челюсть, что хочется орать, лишь бы разбить эту страшную, отвратительную тишину. — Кусок ты дерьма, Эрвин Смит, — шепчет Эилин в голубое-голубое небо. Она смогла. Выжила. Опять. Это сущая бессмыслица — её отряд был в десятке метров от отряда Ханджи, и из этого взрыва не вышел живым никто, кроме них. Как горькая насмешка судьбы; Ханджи потеряла глаз, Эилин отделалась ожогом на правой стороне лица и колючим незнанием, как пережила преображение Колоссального. Солдатская выправка не позволила долго лежать, глядя в небеса, и оглушительное, удушающее ничто, обрушившееся на неё в один ничего, казалось бы, незначащий момент, отчего-то помогло собраться и пойти, поползти искать выживших. Нашла. Помогла. И стояла теперь, оглушённая. Небо голубое-голубое. — Не стой столбом, Эилин, — рычит Леви, закатывая рукав форменного пиджака. — Проваливай на соседнюю крышу или помогай. В его стальных глазах — оглушительное ничто. То ничто, что обрушилось на Эилин ещё там, в разгромленных переулках Шиганшины. — Отбрось эмоции, — продолжает капрал. — И действуй! Они, кажется, оба знали. Всё это время — знали. Он шёл на смерть с готовностью, с решимостью воина, потерявшего слишком много. Он шёл на смерть с улыбкой и лёгким «спасибо». Без страха и сожаления. Он такой оглушительный, Эрвин Смит, и такой неощутимый; кажется, исчезнет — и ничего не останется, кроме горы трупов и вложенной на солдатское подсознание идеи. Но трупы истлеют, а идея канет, и не останется ни-че-го. Даже в кабинете его обезличенном абсолютно — ни одежды, ни вещей, ни волоска. Только окно приглашающе раскрытое. — Леви, — сипит Эилин. — Больно. — Знаю, — рявкает капрал. — Но всё будет хорошо. Хо-ро-шо. Слово ворочается сухим кашлем в разодранной к чертям грудной клетке, и к осиротевшему в мгновение сердцу не поступает и капли кислорода. Он шёл на смерть, наплевав на обещание, ведь какая, в самом деле, разница, что будет с одной-единственной девчонкой, когда на кону судьба человечества, правда? Леви склоняется над его телом, поднося шприц к вене, и Эрвин выворачивает руку — как пощёчина. Эилин, запрокинув голову, смеётся в голубые небеса. Она знала — её способности к выживанию не были благословлением. Они были проклятьем. — Учитель… — хрипит Смит. — А как мы установили, что нигде за стенами… не осталось других людей? Пустота густым смогом заполняет грудь. Эилин давится смехом, как дымом, её почти выворачивает от больного насквозь веселья, и одновременно с этим кажется, что всё почти так, как и должно было быть. — Эи… — на грани бреда. — Эи… Эилин захлёбывается смехом, падает на колени рядом, тычется носом в широкую, ледяную, как сама смерть, ладонь. — Эрвин, — сжимается в комок, покрывает солёными поцелуями недвижимое лицо, и тихо-тихо воет на одной ноте, глухо и протяжно, как подыхающий в лесу зверь. — Любимый мой. Эрвин… Леви сидит рядом, такой же оглушённый и до ужаса больной. Это было глупо, страшно нелепо — ведь мы, отравленные свободой, и без того наполовину мертвы. Это, действительно, не было ни проведением, ни сиянием света в темноте. Это было болезнью, тем сортом хвори, что приводит к неминуемой гибели. — Я люблю тебя, — шепчет Эилин в потрескавшиеся губы. — Господи, я так люблю тебя. Отдыхай. Теперь ты можешь отдохнуть. Теперь всё позади. Может, когда-нибудь потом. Может, в какой-нибудь другой жизни, в совсем другом мире мы будем счастливы. — Куда ты? Леви не смотрит ни на неё, ни на сгрудившихся вокруг ожившего Арлерта молодых солдат. Эилин откидывает голову назад и хрустит шеей, подставляя лицо свежему летнему ветерку, что здесь, на Стене, овевал их, подобно бризу. — Не знаю, — отвечает она и касается кончиком пальца щеки — она так долго смеялась вместо слёз, что теперь, когда не в состоянии их остановить, почти удивлена влаге, стекающей по лицу. — Вперёд. — А если там нет ничего? — спрашивает капрал. — Мы же не знаем. — Теперь знаем, что есть, — не соглашается Эилин. Улыбается и тычет кулаком в его предплечье. — Неважно, насколько далеко. Ты знаешь — я выживу. — Не сомневаюсь, — в уголке рта Леви читается едва заметная горькая улыбка. — Не факт, что осталась хоть одна живая лошадь, — глухо предупреждает он. — Как ты... — Разберусь, — отмахивается Эилин. Какое-то время она ещё стоит подле друга, семьи, а затем отворачивается и идёт в противоположную от последних оставшихся в живых разведчиков сторону. — Кстати, — бросает ей в след Леви. — Ты, конечно, не знаешь, куда делся медальон Главнокомандующего? Эилин сжимает кулаки и касается кармана пиджака. — Понятия не имею, — отзывается она легко. — Жаль, — глубокомысленно изрекает капрал. — Эй, Эилин. Возвращайся. — Конечно, — кричит она, разбегается и прыгает со Стены ввысь. Ещё одно приключение в никуда. Ещё один полёт. Она не знает, куда пойдёт, доберётся ли, преодолеет, но уверена — выживет. А потом они обязательно встретятся.