Лютнист в опале

На оживлённых улицах туссенсткого Боклера царила атмосфера всеобщего гостеприимства и процветания. На центральной площади города торговали купцы из разных концов Континента: здесь были офирцы, продававшие дорогостоящие благовония, реданцы с северной стороны Понтара, хвалившие свою хмельную продукцию. Здесь же, меж торговых рядов, вместе со своими невысоким, но от того не менее заносчивым и вспыльчивым другом, Золтаном Хиваем, расхаживал Лютик, уже привычно разодетый в ткани пурпурного цвета. Краснолюд Золтан пытался нагнать довольно быстро передвигающегося барда, но это приводило к исключительно сильной одышке и желанию попить чего-нибудь тонизирующего. — Смотри, Золтан! Коротышки мехами торгуют! — поэт остановился у небольшого прилавка в центре площади, поверх которого была натянута белая полотняная ткань в зелёную полоску. — Кхм, кхм. Лютик, а не часом ли ты издеваешься? — Хивай наконец-то нагнал Лютика и, положив руки на бёдра, кинул на барда недовольный взгляд. — А, ой. Прости, Золтан. Я хотел сказать: «Представители Старших рас изволили продавать свою продукцию» — поэт насмешливо улыбнулся, повторив позу краснолюда. — Так должно звучать? Ну не обижайся, Золтан. Ты же знаешь, что я люблю тебя, спиногрыза. — Спино-что? — Хивай поморщил лоб и вытаращил на Лютика свои большие краснолюдские глаза. — А, ладно…дюввельшайс. Сделаю вид, что не обращаю внимания на твою болтовню. Лютик ухмыльнулся и принялся рассматривать прилавок низушек, на котором были разложены коровьи шкуры довольно хорошего качества. Оформляли ассортимент висящие на подпорках прилавка дудки и самая разнообразная снедь, бесполезная, в большинстве своём. — О! Вот это я бы взял. Как это называется? — Лютик снял с прилавка деревянную флейту из коровьей кости, в которой были выдолблены шесть круглых отверстий разной величины. — Дуделка сатаны? О, нет-нет, я знаю. Коротышечная палка для игры в баланс. — бард неприятно ухмыльнулся, иронично посмеиваясь над продукцией двух низушков, которые стояли за этим прилавком. На головах обоих были надеты зелёные шляпки, отдалённо напоминавшие что-то баварское, верхняя одежда представляла из себя наспех сварганенные кожаные куртки. Тот низушек, который казался постарше и понаглее, нахмурил свои маленькие брови и выглянул из-за прилавка, претензионно взглянув на Лютика исподлобья. — Что ты себе позволяешь, фиолетовый? — возмущённо гаркнул низушек, переглянувшись со своим собратом. — Никакой культуры общения! — вторил второй, сложив руки на груди. — Ну не обижайтесь. Я не мог отказать себе в небольшом сарказме. Нечасто вижу представителей народа низушков за прилавком. — бард учтиво поклонился. — Виконт Юлиан Альфред Панкрац. Для друзей — бард и поэт Лютик. Низушки вопрошающе переглянулись. — С преступниками не торгуем. — недовольно промолвил низушек, отрицательно покачав головой. — Да. Мы честные торговцы и не ведём дела со всякими пройдохами. — добавил второй, глядя Хивая. Лютик почесал репу и огорчённо взглянул на Золтана, после чего почесал свою чёрную бородку. На лице барда появилось неприкрытое возмущение, граничащее с величайшей грустью, и эти эмоции нельзя было скрыть ни под какой театральной маской, как бы ни старался поэт. — Ну, стало быть, мы пойдём дальше. Видимо, Анетта до сих пор дуется. Ну и хрен с ней. Баба с возу — кобыле легче. Так, дружище? — Лютик кисло улыбнулся и взглянул на Золтана, рассматривавшего шкуры на прилавке. — Ну и нужны тебе эти женщины, — сказал краснолюд, сложив руки на груди и укорительно посмотрев на барда, — слишком уж много проблем они доставляют. Вернее, не женщины доставляют, а твои женщины, во! Постоянно находишь ты себе приключения на гузно, вот и заканчивается всё либо мордобоем, либо спуском с окна любовницы на всяком тряпье. — Душа поэта требует духовной пищи, друг мой. Давай пройдёмся до корчмы. — Ну давай, коль желаешь. Лютик отошёл от прилавка, осмотрелся и направился по указателю в сторону центральной городской улицы, на которой был установлен обнаженный памятник в полный рост местному народному герою — Реджинальду де Обрэ, прославившемуся среди туссентцев своими любовными похождениями и благородством. Для барда его персона представляла исключительный интерес. Пройдя пару сотен метров по главному тракту и налюбовавшись изысканной и колоритной южной архитектурой, Лютик и Золтан подошли к искомой достопримечательности и через калитку вошли во двор, где был установлен монумент. Поднявшись по небольшой каменной лестнице, друзья оказались аккурат у пьедестала, на котором красовалась статуя обнаженного рыцаря, меж ног которого был аккуратно смонтирован детородный орган. Очевидно, важный агрегат пропадал с памятника, но теперь находился на родном месте. — Какая красота, Золтан! Ну ты только посмотри. Великолепная техника, филигранная работа. Я бы хотел иметь такую красоту в нашем борделе в Новиграде. Ух! — Лютик уставился на формы Реджинальда де Обрэ, почесывая локоть. — Дюввельшайс! Что это за… — Не «Что это за?», а произведение туссентского искусства. — прервал бард своего друга, повысив тон своего мелодичного голоса. — Сколько раз был в Боклере и ни разу не приходил в это месте. Какой же дурень… Золтан негодующе цыкнул, сложил короткие руки на груди и непонимающе смотрел на аппарат, красовавшийся между ног статуи. Выражение лица краснолюда отображало неприкрытое разочарование и досаду. — М-да. И что ты нашёл в этом, Лютик? Кому-то вообще интересна это дурь? Видела бы моя матушка, что люди понастроили прямо на центральных улицах своих селений, она бы повесилась прямо в уборной. Укуси меня упырь… — Вы, краснолюды, — Лютик улыбнулся и добро посмотрел на Золтана сверху вниз, — никогда не отличались пониманием возвышенной культуры. Реджинальд де Обрэ гений, на которого нужно равняться. Даже сама Анна Генриетта восхищалась его невероятными способностями, хотя она сама тот ещё фрукт. А фрукт она, что надо, я тебя уверяю. Особенно если смотреть сзади. — Тьфу. — Золтан отвернулся от статуи и сел на лавку у пьедестала. — Увы, но современная культура, — продолжил Лютик, любуясь статуей, — так же разнообразна, как растительный мир. Что-то могут понять необразованные и неотёсанные простофили, например, такие как ты, а что-то, — бард почесал подбородок и всмотрелся в лицо памятника, — что-то создано для взора и ушей тех, кто умеет и хочет думать. А самое главное, для тех, кто умеет думать нестандартно. И вот такую культуру уже не понять тем, чей ум занят только мордобоем и бытовухой, это уж я тебе точно говорю. Помнишь того дурачка-трубадура из Цидариса. Так вот, его песни и напевы он создаёт для того, чтобы они звучали в стенах борделей и корчевен — нет в них ни души, ни какого-то глубокого смысла. Оттого и нравятся его творения проституткам да воротилам с дубинами наперевес. — Угу. — краснолюд нахмурил светлые брови. — Ты, стало быть, возвышенностями занимаешься, скалолаз недоделанный? Эстет, мать её за ногу… — Может и так. Но мои баллады я исполняю и в тавернах, и на улицах деревень и крупных городов. И люди слушают. И понимают, о чём я пою и рассказываю, даже несмотря на то, что иногда слишком заковыристо получается. — Эх, ладно, dyable с тобой. Пойдём уже в эту корчму. Глядишь, приглянется тебе какая-нибудь местная история. А то мне уже надоело глядеть на этого писькотряса и его оголённое гузно. — Золтан встал с лавки, поправил свой маленький топор, висящий на спине и направился к лестнице. Лютик, вдоволь налюбовавшийся красотой памятника Реджинальду де Обрэ (красотой, какой он её понимал), последовал за своим любимым заносчивым краснолюдом. На улице смеркалось, и фонарщики постепенно выходили на дороги из своих скромных жилищ, перебегая от одного фонаря к другому и подпаливая свои маленькие лучины. Городской шум стихал, уступая место бытовым разговорам, доносящимся из корчевен и редким лаем бездомных собак, шнырявших по Боклеру. Лютик и Золтан направились в ближайшую корчму.