***
В первый день индейского лета Бонни Лэйхот, младшая сестрица Пола, сказала, что в Форксе видели приезжего, и он, кажется, похож на коренного. Не совсем как мы, но помощник шерифа заметил — точно красный. Вот так она сказала. И это было странно. В Форксе такие вещи примечают сразу. Здесь живёт всего три тысячи пятьсот сорок пять человек, а сейчас и немногим меньше — с тех пор, как семейство Калленов покинуло свой коттедж в сердце леса и устремилось, словно перелётные птицы, куда-то на Аляску, говорят… А может, и дальше, в неизвестные земли, где никто не смог бы догадаться об их страшной природе и вечном проклятии. Они забрали с собой и Джейкоба, нашего Джейкоба, и он пошёл за ними, потому что так говорило его запечатлённое, слепое от любви сердце. Последний наш вечер с ним запомнился всем надолго. Мы собрались целой стаей и целым племенем и разожгли большой высокий костёр. Только мы, квилеты, потомки волков, плясали всю ночь и пели Луне. Тот вечер был полон песен и слёз, смеха и горя. Мы знали. Жизнь вампира бесконечно долга, но жизнь квилета подле него и вдали от стаи — безутешно печальна. И каждый из нас, понимая, на что идёт Джейкоб, старался не рвать себе и другим, из стаи, душу своим тихим горем, словно он покидал нас навсегда. Прошло с тех пор два года, и многое в стае и в Ла-Пуш поменялось. Хладные покинули наши земли. Мы не знали, надолго ли или навсегда. Постепенно отпала необходимость в обращении, и квилеты — племя вашингтонских волков и потомки Тахи Аки — обрели мир и стали жить, как давно уже не жили. Казалось бы, все из них были довольны — за исключением одной меня. И каждый раз, пытаясь изгнать предчувствие тревоги и гнетущую беду, которые не покидали меня ни на день, я, оставшись наедине со своими инстинктами и неспособная избавиться от них, отныне в одиночестве обращалась в волчицу. И в этом были свои плюсы. По крайней мере, я всё ещё самая быстрая. И теперь я всюду, и даже в своей голове — одна. Как и мечтала. Бойся своих желаний. Потому никто не смог прочесть моих мыслей, когда Бонни сказала, что незнакомец приехал в Форкс. Я думала вот что: какая мне разница, там я бываю так редко за целый месяц, а то и за полгода, что могу пересчитать разы по пальцам одной руки. В Порт-Анджелесе мне тоже нечего делать. Я почти никуда не уезжала из Ла-Пуш. Так прошла неделя с начала индейского лета. Форкс и резервацию морило и ласкало теплом, весь мир — от верхушки высокой ели до камня под ногами — одолевала знойная сонливость. Такая могла быть только в сентябре, когда август даёт прощальный поклон и дарит всё, что не успел подарить. В лесных прогалинах было светло, и в оврагах — тоже. Весь Ла-Пуш был истомлён жарким солнцем. Тогда мне почудилось, что кто-то привёз его с собой, как дар, нежданный, но славный — и я не ошиблась. Едва ли это было предчувствие, скорее странная догадка, движение в глубине сердца. Ночами было так жарко, что я выходила из дома на террасу и подолгу сидела в кресле-качалке, отталкиваясь ногой от широких досок и остывая под прохладными ветрами с рукавов рек: шумного Квилета, полноводного Богачиэля, юркой Калавы и маленькой Сол Дык. Ночью душа успокаивалась, и я могла думать трезво. Мысли не прекращали ворочаться в голове, как шестерни часового механизма, пока я кемарила и роняла на грудь голову, и всякий раз под теми ветрами, в те прохладные ночи, ко мне приходил один и тот же сон. Ondinnonk. Так мы называем тайные желания и стремления, что видим только в дрёмах. Я, Леа Клируотер, видела эти дрёмы. Я — прямой потомок духовных вождей древности. Которую ночь мне не спится, которую ночь я вижу с закрытыми глазами, как что-то тёмное бродит между деревьев в наших лесах, и от кожи его дышит падалью и смертью. Которую ночь мне кажется, что я бегу куда-то, но от этого убежать не могу. Оно как сердце леса, как глаз, полный тьмы, как предрешённое и предначертанное, пусть и страшное — преследует и идёт по пятам. Такое же быстрое, как я, и неодолимое. И мне чудится, его тень накрывает меня, и вскоре накроет весь Ла-Пуш.***
Поутру просыпаться радостнее всего, если с кухни доносится аромат свежеприготовленных блинчиков. Он говорит: всё в порядке, Леа. Ма дома, Сет на кухне. Твоя маленькая семья — все они — здесь, и кажется, телик так и будет шуметь изо дня в день помехами, и мать так и будет ругаться на чёртову тарелку, которую никто ей как следует установить не может, ведь на всё племя толком нет, очевидно, ни одного достойного рукастого мужика. И Сет, улыбаясь с набитым ртом, обязательно пробубнит что-то типа — ну почему же, мама, просто подумай сама, зачем тебе дались эти новости бледнолицых… Он у нас страшный шутник, но над его шутками почти никто не смеётся. Запах блинчиков по утрам говорит — семья ждёт тебя, Леа, мы здесь. И я тоже была здесь, с ними. В последнее время я стала благодарнее относиться к этому. Может быть, чёртовы хладные чему-то да сумели меня научить. Я толкнула дверь плечом и вошла в кухню с террасы. Надо было, конечно, умыться сперва и хотя бы расчесаться, но… какого чёрта, здесь все свои. — Леа, — мама, не оборачиваясь, попросила меня, — скажи Улеям или Атеара насчёт антенны, ведь совсем не работает. — Скажу, — лаконично отозвалась я и села рядом с братом. Он пил кофе и писал кому-то сообщение, долговязый балбес, а на меня совсем не обращал внимания. — Сет. Эй, Сет! — М? Пришлось пихнуть его в плечо и грубовато кивнуть. — А мне кофе налить не хочешь? — Не хочу, — улыбнулся он и оторвался от телефона, оскалившись мне в лицо. В глазах, чёрных, как сливы, читался смех. Это он мне так улыбался. — А ты уже совсем одряхлела, старушка? Неужели не можешь са… ай! Мам, Леа меня бьёт! — Мне всё равно, — меланхолично отозвалась мать. — Если не до крови, то делайте, что угодно. Я ухмыльнулась. Правило нашей семьи — первое и незабвенное: есть проблема — разберись с ней сам, если можешь. А не можешь, спроси помощи. Сет вскочил со стула. Он явно не хотел быть моей проблемой, так что метнулся к кофейнику и взял из шкафчика чистую кружку. Дверца надрывно скрипнула, когда он хлопнул ею. Надо бы смазать петли. Господи, да и подкрасить кухню не помешало бы. — У кого какие планы? Наконец-то мама отвлеклась от сковороды и села с нами за один стол. Мой кофе был тоже готов. Я скривилась. — Ты добавил сахар? Сет выдохнул и почесал затылок. — Совсем забыл, что ты так не любишь. — Ничего. — Это и правда было ничего. Он сел рядом и снова углубился в переписку с кем-то. С кем это, интересно? — Это не проблема. — А в чём проблема, я тебе скажу, — заметила мать и ткнула вилкой в мою сторону. На зубцах был наколот блинчик, сложенный пополам. — Билли Блэк говорил, не в Ла-Пуш, но уже поближе, там, где старый дом чуть севернее коттеджа Хэмишей, в Форкс вернулся Сонни Мониак. Он мой старый друг, и друг твоего отца — тоже. Блин едва уместился у меня во рту, горячий и прикрытый сладковатым маслом. Я облизнула уголок губы и кивнула, дав матери понять, что всё слышу. — Я тут подумала. Возьми машину, скатайся туда. — Она отпила свой кофе, наверное, не заметив, как я на неё выпучилась. — Я приготовила тут для Сонни кое-что. Билли сказал, у него в Таосе сгорел дом, и вещи все сгорели… — Далековато он от Таоса сюда забрался, — хмыкнул Сет. — Отважный старикан. Мать сердито взглянула на него. — Ещё немного, Сет Клируотер, и ты поедешь вместе с сестрой, — сказала она, и Сет сразу прикусил язык. — Понял? — М-мгм. Я уточнила: — Он тоже квилет? — Нет, — она поморщилась. — Вовсе нет. Он команч, так что жил там, близ своих, пока беда не случилась. С кем-то он повздорил, характер у него такой. Своевольный… Так что сейчас, верно, у него совсем со средствами туго, раз вернулся в Форкс. — Помолчав и размешав ложечкой кофе, мама задумчиво добавила. — Ему ведь дом оставил Юта Улей, потому что они были, знамо, хорошие друзья. А вообще, это очень длинная история! — она махнула рукой и хитро улыбнулась. — Как вспомню прошлое… Но, думаю, что с Сонни вы, ребята, здорово поладите. С незнакомым дедом под семьдесят? Всенепременно. — Обещаю, мы станем с ним лучшими подружками, — заверила я, и мама кисло хмыкнула. — Будем заплетать друг другу косички перед сном и петь скаутские марши. Ну, знаешь, солнце над планетой — наше знамя… На лице Сета было столько же энтузиазма, сколько на моём, но когда я начала петь, глаза у него смеялись. После того, как мы доели завтрак, мама отправилась собирать посылку для этого Сонни, ну а я пока привела себя в порядок и хорошенько расчесалась. Тёмные волосы отросли уже ниже плеч. Пора стричься. Наши мужчины больше не превращались в волков, потому и отпустили длину — а я любила побегать по лесу, во мне были слишком сильны квилетские инстинкты. Солнце всё ещё жарило, так что я надела свободные серые шорты, старую белую футболку с надписью «La-Push Wolves» — она у меня осталась со школьных времён, и кроссовки. Я вышла к матери, и та задержалась на мне строгим взглядом. Почти услышала её слова: ну хоть бы принарядилась, пичуга… Но она лишь покачала головой. Знала, что этого не будет, а спорить и уговаривать меня — бесполезно. — Вот. Она кивнула на большую картонную коробку на нашем обеденном столе. Я подошла ближе и заглянула в неё. — Это же вещи отца, ма. — Я знаю, — невозмутимо ответила она и вздохнула. — Но ему они больше ни к чему, а у Сонни в пожаре всё пропало. У него там, по счастью, в машине было рабочее оборудование — как раз перевозил всё в мастерскую, а дом вспыхнул, как спичка. Ладно хотя бы есть на чём работать. Я слушала вполуха. — Кошмар. — Я не умела сочувствовать, но пожалела себя, достав из коробки любимую папину кружку. Когда убираешь вещи покойных родных из ящиков и шкафов, это значит — избавляешься и от них тоже. Мама старалась не смотреть, отворачивалась. Ей тяжело далась смерть отца. Всем нам — тяжело. Я стыжусь слов, которые так хотела всегда сказать вслух — «мне пришлось тяжелее остальных». В них очень мало благородства, зато они правдивы. Я читала мысли Сета и других членов стаи, я слышала, что они думали, и они делили эту боль со мной. Боль утраты. Они растащили её по кускам, как олений труп, и сжевали всю горечь до конца. Иначе она переломила бы меня пополам. Зажмурившись на мгновение и не желая плакать, я положила кружку, откуда взяла, и закрыла коробку, стараясь больше не смотреть туда — тоже, как и мама. Словно там сидел сам дьявол. Затем взяла эту чёртову коробку и вынесла из дома за дверь, в наш старый белый форд. И, сунув её на заднее сиденье, так, чтобы она не отсвечивала в зеркало заднего обзора, подумала, что избавилась от боли, памяти и скорби на какую-то долю секунды, когда вещи отца покинули дом. А потом всё снова затопила всепоглощающая вина, и я перестала сопротивляться и поплыла по течению.***
Где-то там, за дверью моей машины, бесновался и кипел всегда беспокойный Тихий океан. Солёный воздух холодил грудь и прочищал горло. Я ехала с открытым окном и даже отсюда, с дороги, вьющейся вдоль обрыва, чувствовала, как долетают брызги от волн. Когда-то эта скала, по которой я спешу навстречу Форксу из резервации Ла-Пуш, была тоже землёй, и на ней росли деревья и стояли дома. А потом океан смыл её и разрушил, поглотил бурлящими глубинами. Здесь, в самой глотке дьявола, подводные течения были так сильны, что уносило топляк и камни, не говоря о тех несчастных, кто решился бы спрыгнуть в бездну. Затем дорога увела вбок, и вдоль побережья замелькали стволы высоких деревьев, таких же, какие стояли и при наших предках. Светлый и прозрачный лес сменялся тёмным и мрачным. Выступающие, узловатые корни деревьев причудливо вились по земле, присыпанной прелыми листьями и хвоей. Несколько миль дорога пролегала через лес. Я могла бы и бежать по нему, бежать со всей волчьей скоростью, на которую была способна — но сейчас, чёрт возьми, должна была ехать в ненавистный Форкс. Как мне это не нравилось, кто бы знал. Очень скоро я миновала указатель:«Вы покидаете территорию индейской резервации Ла-Пуш, Форкс, штат Вашингтон»
Дорога не изменилась, она всё так же плыла вдоль леса, но что-то в воздухе стало для меня другим, не таким родным и близким сердцу, и я сама не заметила, как начала хмуриться. Коттедж Уильяма Хэмиша был на самом краю Форкса, если двигаться по объездному пути на запад. Я не помнила, чтобы там, рядом с ним, были другие дома, но, раз ма сказала… Я свернула на повороте вправо и проехала мимо старой заброшенной лесопилки, на которой уже давно никто не работал. Здесь даже сохранились срубы и некоторое оборудование, правда, заржавевшее и старое. Миновала коньки высокой крыши Хэмишей, видневшиеся с краю дороги, а затем поехала ещё правее, где путь был уже не таким ровным и расчищенным. За высокими деревьями, за разлапистыми елями теперь, если присмотреться, был заметен спрятавшийся вдали дом. Ну надо же, у Юты Улея было жильё вне резервации? Как это странно. Мы не жили вне индейских земель, и тем более, домов близ Форкса не ставили. Это дорого, да и ни к чему. Наше место в Ла-Пуш. Сколько же семья Улей платит налогов за эту лачугу? Стоило подумать о них, как сразу вспомнила Сэма. Нет, это нехорошо. С этим лучше завязать. Я сбавила скорость и потихоньку покатила по извилистой дороге. Нырнула под сень тяжёлых, тёмных ветвей старых вязов, склонившихся, словно арка. Светотень от осеннего солнца, брызнувшего мне на лицо и руки, заиграла бликами, радужными зайчиками по коже. В окно вздохнул прохладный ветер, овеял мою потную спину и влажные от жары волосы. Наконец, я добралась до дома Мониака. В один этаж и с большой деревянной террасой, с нависающей крышей, которая бросала густую тень на прогнившие ступени. Весь увитый старой иссохшей лозой и неухоженный, с покосившимся сараем сбоку, с бревном для рубки дров и топором — в него вонзили топор; было видно, этот дом долго пустовал, а нынешний хозяин только туда въехал. У него была неожиданно неплохая машина, оставленная тут же — большой просторный внедорожник с кунгом. Пока самого Мониака нигде не было видно, и я припарковалась в тени дерева. Dreamcatcher — The Twilight Saga Здесь было неплохо, очень даже неплохо — почти как дома. Сухая земля хрупала под подошвами, когда я вышла из машины и хлопнула дверью. Прежде, чем разгружать коробки, нужно найти хозяина. Вряд ли он уехал куда-то — вон она, его машина. В пути тело затекло, и я потянулась, подняв руки вверх и зевнув. А воздух и правда чудесный, еловый. Хвоинки, высохшие на солнце — бурые и жёлтые, перемежаются с зелёными, только что опавшими. Тут и там валяются шишки. И небо кажется высоким. Даже не верится, что это Форкс, и минутах в пятнадцати езды отсюда стоят обыкновенные коттеджи и дома. Место здесь какое-то уединённое и дикое. — Вы хотели что-то? Что за чёрт! Я подскочила на месте и быстро одёрнула поднявшуюся футболку. Подкравшийся со спины говорил тихо, но спокойно, и, судя по довольно молодому голосу, это был никак не тот, кто мне нужен. Я резко развернулась, не понимая, как он умудрился подойти ко мне бесшумно, но совладала с собой. — Добрый день. — Нормальные люди сперва здороваются друг с другом, и, в отличие от него, я это знала. — Да, хотела. Я… ищу Сонни Мониака. Он снял жёлтые рабочие перчатки, сунул их за кожаный ремень джинсов. Чуть приподнял в улыбке уголки губ. — Тогда уже не ищете, а нашли. Я — Сонни. Верно, на моём лице было написано такое удивление, что он улыбнулся — и в тёмных глазах появилось что-то насмешливое. Он никак не может быть Сонни Мониаком, от слова совсем — просто не способен! Потому что Сонни было бы уже минимум шестьдесят восемь, как моей маме, или, может, больше. А ему я бы дала лет тридцать пять. Или тридцать семь. Или чуть старше. Но не настолько же! Это был рослый, смуглый, по-южному загорелый — до красной бронзы — человек крепкого телосложения. Заметно даже под клетчатой рубашкой и старыми свободными джинсами, грязными и вытертыми на коленях — он ничем не меньше наших мужчин, но не такой высоченный и длинный, как они. Обут он был в высокие кожаные ботинки для хайкинга. Чёрные волосы забрал в хвост. Глаза — миндалевидные, с тяжёлыми ресницами — тоже чёрные, как казалось издали — были яркими на лице из-за тёмных густых ресниц, словно он их подвёл по слизистой. Он был совсем другим, нежели квилеты, индейцем — я мало кого видела из наших, из остальных племён, и разглядывала с любопытством его точёный носатый профиль, широкое лицо с острыми скулами, вздёрнутый подбородок с ямочкой и большой красивый рот. Даже когда он не улыбался, казалось, уголки его губ всегда слегка приподняты — но не заискивающе, а величественно. Чертовски необычный человек. И он мне сразу не понравился. Мне всегда не нравятся непонятные люди. И опасные люди. Он всё ждал, когда я что-то отвечу ему и прекращу пялиться, но я раздумывала — не шутит ли надо мной незнакомец? И он наконец вздохнул: — Если вы по поводу права на собственность, документы в доме. Подождите, я сбегаю… — Нет-нет, — я поморщилась, и он переступил с ноги на ногу, непонимающе нахмурившись. — Я… я Леа Клируотер, из Ла-Пуш. Моя мама, она попросила… — Клируотер? — спросил он и вдруг расплылся в улыбке. Зубы были белыми, мелкими. И мне почудилось, что их было очень много. Куда больше, чем нужно обычному человеку. — Ай ты чёрт! Эту семью я знаю. — Я дочка Сью и Гарри… Он кивнул, окинул меня совсем новым, полным странного внутреннего света взглядом, и я вдруг подумала — дурацкая мысль, знаю — как хотелось бы, чтобы на меня снова так посмотрели. Но не он. Кто-то, кто мне был бы дорог. Только не думай о Сэме, пожалуйста. Ты ведь делаешь это уже не из любви, а по привычке. Сонни широко улыбался мне. Верно, он действительно хорошо знал моих родителей. — Я бы рад сказать — ох, как ты выросла, но мы были не знакомы, когда я уехал в Нью-Мехико, — сказал он и тут же подошёл ко мне, на ходу вытирая о полу рубашки ладонь. — Так что познакомимся сейчас, Леа. Ещё раз. Рад нашей встрече, я — Сонни. Он протянул мне руку, и я пожала её. Удивительно прохладной, сухой и приятной была та рука, а ещё — большой. По-настоящему большой. Такие называют надёжными. Давно я не касалась так кого-то чужого. Очень давно. Но Сонни просто не оставил мне выхода и потряс моё запястье, а затем как-то ловко оказался рядом и завёл другую руку между лопаток, но меня не коснулся. По спине пробежали мурашки. Он был радушным, и от него странно пахло — чем, трудно сказать, и неясно, приятно или не очень. Однозначно этот запах я запомнила. Песок. Смола. Мех. Свежая трава, смятая ботинком. Соль. Древесная кора. Кожа. Табак. — Ла-Пуш отсюда неблизко, спасибо, что потратила время на дорогу! — и он незаметно повёл меня к дому. — Угостить тебя чаем или содовой? Прости, ничего другого пока нет. — И не стоит. — Я сказала холодно, чтобы он успокоился и отстал. — Я здесь чисто по делу. Он кивнул и убрал руки за спину, сложив их в замок. Словно опомнился, что он — не мой друг, а друг родителей. А это — не одно и то же. Затем остановился и посерьёзнел. — Мама просила передать вам кое-какие вещи. — Вот как… — Да. Они в машине, там три коробки. — Мы были уже на пол-пути к дому, но я сделала шаг назад, к форду. — Если вы не против, я отдам их… — Конечно! Не ожидал, что Сью что-то такое сделает, хотя… — он прищурился и посмотрел себе под ноги. — Это в её духе. Он точно хорошо знает мою мать, потому что она правда поступила бы так — не иначе. Мы вместе — и молча — подошли к форду. Теперь, будто почуяв моё настроение и холодность, Сонни умерил свой пыл и шёл в стороне, но на одном уровне со мной, почти шаг в шаг. Для этого мне пришлось шагать чуть шире обычного, но я хотела быть с ним как привыкла — как бы своей, без ненужного кокетства. Не знаю, откуда в моей голове появляются все эти глупые мысли. Маму они бы точно повеселили. — Ого, какие большие, — растерялся Сонни, когда я открыла дверь и он увидел коробки. — Сью точно не ограбила соседей? Я усмехнулась и покачала головой, заправив волосы за уши привычным жестом. Сонни покосился. Хитро, словно незаметно. Сделал так, чтобы я не увидела — но, чёрт возьми, мои мальчишки из стаи считали, у меня глаза на затылке. Конечно, я и это заметила. И мне не очень понравился этот взгляд. — Давайте помогу вам снести их к дому, — сказала я и дала понять, что мне незачем здесь задерживаться. Отнесла — уехала. Дело сделано. И вообще, я, быть может, спешу? — Да не стоит, — поморщился он и нырнул в салон форда, быстрый и гибкий, как ласка. — Я сам. Он и вправду сам всё быстро выгрузил, вылез из машины и предложил: — Ну так что, точно не хочешь ничего? — он отряхнул руки. Коробки были действительно пыльными, как и весь салон форда. Стыдно мне за это не было. — Тогда — спасибо. Сказал таким тоном и так поднял ладони вверх, будто добавил: не смею больше задерживать. На них я заметила белые, выделяющиеся на смуглой коже полосы. Рубцы? Шрамы? — Всего хорошего, мистер Мониак. Слишком молодой для мистера Мониака, Сонни махнул мне рукой. — Передавай привет Сью и Гарри. Я уже закрывала дверь, как вдруг пальцы соскочили с ручки. Зачем он это сказал. Он меня под дых ударил. Последним — так вообще почти убил. Я не хотела вспоминать, но вспомнила. Тот вечер. Всё было как всегда. Тихая ночь за окном, сверчки скрипят на террасе. Окно открыто, ветер колышет занавеси. Мы смотрим телевизор. В моей душе всё перекипает, потому что Сэм и Эмили теперь — пара. Потому что Сэм и Эмили поженятся… Я так грохнула дверью, что окна задрожали. Сонни нахмурился. Он не понял, что такого сказал, чтобы я взбесилась. Стараясь убрать с лица каменную маску нет, я не справилась с этим бросила ему, едва совладав с дрожью в голосе: — Гарри умер несколько лет назад. Я вырулила на дорогу, развернулась к дому, из-под колёс поднялась пыль. Больше я ничего не сказала. Свирепо взглянув на Сонни в зеркало, подумала: ты это заслужил. Потому что вспомнил о нём. Потому что сделал мне больно. Ткнул в рану. Я, конечно, видела, что он посматривает мне вслед, взяв в руки одну из коробок, но в тот момент злости было больше, чем жалости. Он же этого не знал, Леа. ЭТО НЕВАЖНО. Мне слишком больно, чтобы заботиться о чувствах чужака. Неужели он не знал, что папы больше нет?! Он даже не спросил ни у кого об этом! Значит, не поддерживал с ними связь? Хороший друг… тоже мне… Я уезжала прочь из Форкса обратно, в Ла-Пуш. В последний день индейского лета возвращалась домой, снова и снова думая, с чего всё началось — и когда моя жизнь рухнула, а я стала сердитой Леа, злой Леа, раздражительной стервой Леа. Так или иначе получалось, что виноваты в этом были Сэм и Эмили. Я говорила так снова и снова, а потом начинала убеждать себя, что вина лежит только на мне, и всё начиналось по кругу. Ведь, если бы я сдержалась тем вечером… если бы только взяла себя в руки… отец был бы всё ещё жив.