Я всегда знала, что у меня будет необыкновенная судьба. В детстве папа постоянно рассказывал, что мы — фракция Отречения — особенные. Наше призвание — приносить окружающим пользу, мы добровольно отказываемся от приземлённых удовольствий, и именно поэтому наша фракция правит всем Чикаго.
Семья у нас была маленькая, но дружная — папа, мама, брат Калеб (на год старше меня) и я. С возрастом я стала замечать, что нас с Калебом воспитывали по-разному. Хотя любили, конечно же, одинаково! Пока Калеб развлекался кубиками или гулял с мамой, папа играл со мной в головоломки, сначала простенькие, потом все сложнее и сложнее.
Позже, в школе, я впервые услышала слово «дивергент». Не поняв, хорошие они или плохие, я, как обычно, прибежала с этим вопросом к папе. И узнала, что дивергенты — это люди, склонные к нескольким фракциям одновременно. То есть самые одаренные, самые гармонично развитые. Ну, ещё в папиной классификации были те, у которых все качества были развиты одинаково плохо. Эти к дивергентам не относились, им была прямая дорога на улицы, к изгоям.*
А вот дивергенты могли принести людям немалую пользу, именно за счёт нестандартного мышления. Они часто занимали важные посты в своих фракциях, иногда даже Лидерские. Но в то же время дивергентов многие недолюбливали. Одни завидовали их способностям, другие считали непредсказуемыми и потому опасными, третьи видели угрозу во всем, что не могли понять.
Я крепко задумалась, потом заявила папе, что вроде бы поняла! То же самое было с людьми с необычными способностями в средние века! Даже короли и королевы пользовались услугами гадалок и прорицателей, не говоря уже о знахарях, но стоило им оступиться — тут же обвиняли в колдовстве и казнили! Папа взъерошил мне волосы и тихо рассмеялся: «Главное, лишнего не болтай, и все будет хорошо».
Со временем папины намеки и недомолвки становились все прозрачнее. Я узнала, что папа — дивергент, и, судя по косвенным признакам, я тоже им окажусь. Что папа очень хотел бы оставить меня в родной фракции, а со временем — даже продвинуть в правительство. Что Калеб, скорее всего, уйдет из Отречения — говоря об этом, папа грустно улыбался. Мне очень не хотелось расставаться с братом, но выбирать фракцию по своей воле могли только дивергенты — как раз из-за нескольких склонностей. Всех остальных безжалостно сортировал по фракциям тест на способности — разработанный лучшими умами Эрудиции, невероятно объективный. Результаты теста не оспаривались, по крайней мере, я о таком никогда не слышала.
С возрастом моя внеурочная деятельность становилась все разнообразнее. На маме лежала огромная нагрузка — множество благотворительных проектов Отречения. Она постоянно брала меня с собой — то на раздачу продуктов для изгоев, то в больницу для них же, то в детский сад для малышей из разных фракций. Ласковые просьбы родителей, по сути, «натаскивали» меня для будущей карьеры, развивая все качества разом. «Доченька, сегодня тебе нужно будет перевязать ампутированную ногу пациента-изгоя. Бедняга, он слишком много выпил и отморозил стопу, развилась гангрена, и пришлось… Боишься? Прекрасно, тогда ещё две перевязки!» «Беатрис, мне нужно поговорить с воспитательницей, а ты пока займи малышей. Их только пятнадцать, правда же, они прелестны? Плачут? А ты спой! А ещё лучше — станцуй!» «Беатрис, видишь, идёт миссис Моул? Скажи ей, пожалуйста, что сегодня мы не сможем придти к ним в гости. Не стоит говорить, что я страшно устала и не в настроении — она обидится. Но и врать не следует…»
И папа, и мама старательно учили меня разбираться в людях. «Почему Эми ненавидит физкультуру?» «Из-за чего ссорятся Кайл и Ти Джей? Понятия не имеешь? А ты присмотрись!» Многие Отреченные считали, что проявлять любопытство — невежливо и нескромно. Но мои родители были глубоко убеждены, что настоящий альтруизм невозможен без глубокого понимания, что такое добро для того, кому ты хочешь принести пользу. Без этого понимания можно наломать немало дров, танком пройтись по чужой душе.
Трудолюбие родителей передавалось и мне. В Отречении считалось неприличным проводить время бесполезно. Если к маме приходили подруги, они не играли в карты, не устраивали партии в теннис. За разговорами они обычно кроили и шили одежду для изгоев. Папа с друзьями «отдыхали», работая в садах или возясь в гаражах. К концу школы я усвоила, что круглосуточная занятость — единственный достойный образ жизни.
Я очень любила маму и папу, и мне особо не приходилось напрягаться, чтобы воспитать в себе главные добродетели Отречения — терпение, послушание и уважение к старшим. Оно как-то само собой получалось. Может, потому, что папа никогда не давал забыть — однажды «старшей» стану я. От меня будет зависеть жизнь множества сограждан, меня будут слушаться Отреченные и члены других фракций, и я буду обязана использовать власть только во благо.
Калебу все это нравилось гораздо меньше. Он честно пытался делиться игрушками, в душе ненавидя тех, кто мешал ему вдоволь поиграть самому. Калеб был слишком брезгливым, всячески увиливал от работы в больнице. Когда мама звала его с собой проведывать семьи изгоев, он шел покорно, но без всякого энтузиазма. Мне было все равно. Мы все любили Калеба таким, какой он есть. С ним было страшно интересно. Он читал запоем, впитывал информацию как губка. За вечерним чаем я заслушивалась его байками. Сухая история фракций превращалась в его исполнении чуть ли не в сказку. Нудные геометрические теоремы — во что-то хрустально-логичное, сопровождаемое красивыми четкими рисунками на салфетках, почти понятное… Одним словом, к концу школы мы не только не сомневались, что Калеб уйдет из Отречения, мы ещё и понимали, куда. Оставалось одно — отпустить его с любовью и нашим благословением. Калебу ещё повезло. С одной стороны, все в Чикаго понимали, что судьбу каждого определяют результаты теста, сопротивляться было бессмысленно. С другой стороны, детей вольно или невольно подгоняли под принятые в каждой фракции стандарты поведения, не дожидаясь, кто из них вырастет. Ребятишкам из Дружелюбия попадало за кислое выражение лица. Маленьким Бесстрашным — за нежелание решать проблемы кулаками или игры с куклами. За слезы (они же «сопли», «нытьё», «капризы» или «плохое поведение») наказывали всех, кроме разве что Искренних. Может быть, в беспомощном увальне из Бесстрашия скрывался великий Отреченный. Под маской маленького врунишки из Искренности мог прятаться могучий интеллект. Но до прохождения теста это никого не интересовало. Выкрики «Ты же Дружелюбный!», «Ты же Эрудит!», «Не позорь семью», «Не позорь фракцию!» преследовали моих одноклассников с детства. Может, в чем-то прав был тот пациент благотворительной больнички, который в ответ на мои рассказы о школе заявил: «Знаете, мисс, послушал я вас — и счастлив до соплей, что живу в гетто! На улице я сам себе хозяин! Хочу — песни ору, хочу — морды бью! А если сильно пьян и вспомню мать-покойницу — возьму и слезу пущу, и кто мне запретит?!» Нет, нам с братом сказочно повезло с родителями, они никогда не запрещали нам быть самими собой! Ну, может быть, самую капельку направляли, но это было совсем незаметно, для нашей же пользы…
Я страшно гордилась тем, что принадлежу к Отречению. В школе нас дразнили Убогими, но это только из зависти. Сама наша одежда, неизменно серая, закрытая и свободная, выделяла Отреченных среди одноклассников. Скручивая волосы по утрам в простой узел, надевая любимое платье цвета «пепел розы», а сверху — серо-голубую кофту или графитово-серое пальто, я втайне радовалась — я не такая, как одноклассницы, я серьезнее, терпеливее, взрослее! Я была в любой момент готова к любой работе — в отличие от юных Эрудиток с сантиметровым маникюром или Искренних в неудобных и неприличных мини-юбках.
Даже вегетарианство Отреченных поднимало нас над всем остальным обществом. Получая в школьной столовой тушёную капусту без соуса, или печёные яблоки, или овощной салат без масла, я не завидовала чужим котлетам и гуляшам и с презрением смотрела на пирожные. Мы, Отреченные, выше желания набить живот и легко обойдёмся без дурацких вкусняшек. Хоть всю жизнь. Недаром мы — правящая фракция.
Бесстрашных я никогда не любила. Какие-то они были неряшливые, вечно растрёпанные, дикие, громкие, фу! Считали делом чести не ходить, как все нормальные люди, а обязательно носиться по школе, как носороги! Или, может, как обезьяны — они постоянно орали, ругались, мерялись силой, цеплялись друг к другу или к другим ученикам. Я обходила их стороной, но не потому, что боялась. Я их презирала. Мама не говорила о Бесстрашных плохо, но мягко давала понять, что она тоже от них не в восторге. Папа почему-то считал, что у Бесстрашных множество плюсов, но я даже не пыталась их отыскать. Разве мог глубокий внутренний мир скрываться под драными черными джинсами или «ирокезами»?
***
Незадолго до выпускного папа сам провел для меня тест на склонности. Само собою, неофициально — чтобы точно знать, что меня ждёт к концу школы. Тест показал одинаково высокие баллы по шкалам Отречения, Бесстрашия и Эрудиции. Это значило, что я не только останусь в Отречении, но и смогу реализовать самые честолюбивые мечты! Последние недели выдались очень напряжёнными для нашей семьи — предстояли очередные выборы Лидера Отречения, и папа собирался выдвинуть свою кандидатуру, а мама активно ему помогала. И сейчас я была счастлива, что смогла порадовать родителей в такой непростой период. Мы с папой обнялись, и весь обратный путь до дома я шла пританцовывая — вопреки всем традициям Отречения.
***
Все трагически переменилось за неделю до моего выпускного.
Вернувшись из школы, я застала папу и маму мертвыми. Смерть застигла их за столом, видимо, во время завтрака — они упали со стульев, да так и остались лежать в неловких позах. Синюшно-бледные лица и руки обоих покрывала странная красная сыпь, похожая на мелкие звёздочки. Мамины глаза были неподвижно открыты и без выражения смотрели в потолок. Я была в таком шоке, что даже не заплакала. Яркий солнечный свет из окна потускнел, будто пропущенный сквозь грязное стекло. С улицы перестал доноситься шум. Я никак не могла сообразить, что сейчас делать. Вроде нужно куда-то позвонить, но куда? И даже в голову не пришло проверять признаки жизни или пытаться с отчаяния реанимировать родителей. Их вид говорил о том, что они безнадежно, бесповоротно мертвы.
Как автомат, я вышла из дома, спустилась с крылечка. Едва выйдя за ворота, я чуть не столкнулась с соседкой.
— Би, здравствуй, малышка! Что случилось? На тебе лица нет!
Не в силах отвечать, я взяла миссис Хопкинс за руку и потянула в сторону дома.
***
Потом было множество знакомых и незнакомых людей, вопросы, соболезнования. «Скорая помощь» сказала, что они здесь бессильны, и тела мамы и папы забрали в морг Эрудиции. Появился и Калеб. Год назад он перешёл в Эрудицию, но изредка навещал нас. Он выглядел очень напуганным и пытался меня утешить. До меня доходило плохо. Все чувства будто отключились.
Следующий день, а может, два я тупо лежала дома — без мыслей, без ощущений. Острого горя не было, только сплошная растерянность. Я была настолько эгоистичной, что не думала о загробной жизни мамы и папы, не пыталась понять, тяжело ли им было умирать. Я старалась представить, как жить дальше, без них, и не могла. Время от времени заходили соседки, что-то говорили о похоронах, оставляли еду. Я добросовестно складывала ее в холодильник — есть не хотелось. Разговаривать — тоже. Но соседки быстро обнаружили, что я ничего не ем, и меня забрала к себе миссис Хопкинс.
Если бы не миссис Хопкинс, я бы, наверное, и на похороны не пошла. Никогда не любила этот варварский обряд с цветами, пафосными речами и закапыванием тел. Разве это могло утихомирить боль? И я не хотела снова видеть родителей мертвыми. В холодных, каменно-неподвижных телах не осталось ни капли альтруизма, силы, терпения. Но неумолимое сочувствие Хопкинсов заставило меня подняться с кровати, нацепить темно-серое платье и провести весь тот ужасный день на людях. Нам с Калебом отдали свидетельства о смерти и заключения патологоанатома. «Анафилактический шок, вызванный неизвестным аллергеном». Я снова и снова тупо перечитывала сухие слова заключения, но они не становились понятнее. Мамы и папы больше нет — вот и все, что удалось осознать. Калеб растерянно строил теории, что это мог быть за аллерген. Я его не перебивала. Он же был Эрудитом, если ему так легче пережить — пусть хоть весь медицинский справочник наизусть расскажет. Все вокруг на разные лады твердили «трагический несчастный случай» и «нелепая случайность, оборвавшая жизни достойнейших». Я только и могла, что цепляться за руку брата и малахольно кивать.
Миссис Хопкинс настаивала, что я должна ходить в школу, как обычно. Я не спорила. Попросту уходила по утрам со школьной сумкой и сидела до вечера на берегу Калумет.
Мои прогулы пресек директор школы. Реальность неумолимо напоминала о себе. Весь мой класс уже прошел тест на склонности, и я была обязана сделать то же самое. Мне казалось, что я не в состоянии даже таблицу умножения воспроизвести, не то что достойно пройти испытание, от которого зависела вся моя дальнейшая судьба. Но мы с мамой и папой столько готовились к этому дню, и я не могла их подвести… Особенно теперь, когда…
В кабинете тестирования меня ждала неожиданность. Ко мне повернулось холеное лицо, пухлые наманикюренные пальцы поправили безупречно уложенные светлые волосы, сверкнула жемчужная улыбка.
— Мисс Мэтьюз? — растерянно поздоровалась я. Я знала Лидера Эрудиции в лицо, но никогда ещё с ней не общалась. Бархатистая кожа Эрудитки светилась здоровьем, синий деловой костюм идеально облегал пышные формы. Совершенство мисс Мэтьюз просто подавляло.
Лидер, лично проводящая тестирование, — это неслыханная честь, и я бы страшно обрадовалась, если бы мне не было все равно. Какая разница, ценят ли меня чужие Лидеры, если разделить радость больше не с кем. Джанин Мэтьюз ласково выразила мне свои соболезнования, но между строк намекнула — не явившись на тест вместе с одноклассниками, я создала массу неудобств Эрудиции и лично ей.
Несмотря на заторможенность, мне показалось очень странным, что она не предложила выпить сыворотку, а ввела внутривенно. Сразу после инъекции в симуляции появился до жути реальный изгой наихудшего сорта — косматый, грязный и пьяный. Он схватил меня за руку, пытаясь вырвать сумку. Я чётко понимала, что в сумке только учебники, которые не представляют никакой ценности. Ее легко можно было отдать, так поступили бы Отреченные, Дружелюбные и даже Эрудиты. Но неожиданно во мне вскипела злость, я занесла кулак и неумело впечатала его в распухший красный нос грабителя-неудачника! В остальных четырех симуляциях я, сама себя не узнавая, так же применяла грубую силу — дралась, нападала, отнимала… Когда улицы Чикаго и проекции людей пропали, надо мной склонилось улыбающееся лицо мисс Мэтьюз.
— Поздравляю тебя, дорогая! Нечасто встречаются настолько чистые склонности! Бесстрашие, бесспорно, Бесстрашие!
