***
Хан втолкнул Лёшу в пустую старенькую хату, а затем ввалился вслед за ним. — Вот и дом! — радостно оповестил он всё ещё дрожащего друга, которому словно бы и дела до этого не было. Лёшка, простонав что-то невнятное, лёг на лавку и принялся тереть раскрасневшуюся на холоде руку. Мало того, что и так переломана, так ещё и подморожена. Но первым делом Хан всё равно бросился к княжне Алевтине Борисовне — этот щупленький неубиваем, эти пару минуток он переживет и без Хана; Алевтину же он не видел уже с полдня. Целых полдня княжна радовала его глаз лишь в воспоминаниях. — Ну, ты как, цесаревна? — спросил он Алевтину Борисовну, глядя на неё жадными глазами. — Цела, жива тут без меня? Огонь развела? Она лишь покачала головой, выпустив изо рта облачко пара. — Нет, не вышло, — удручённо ответила она, стуча зубами. — Буржуйская ты белоручка... Меха пока не снимай, огонь с-час разведу. Алевтина, ничего не ответив, так молча и села подле Лёшки и принялась помогать ему растирать разболевшуюся руку. Разводя огонь, Хан чуть не сбил себе пальцы — да отчего она этого сопливенького, хлюпенького любит так? Лёшка же поболе баба, чем княжна сама есть! Глазища в пол-лица, синие, аки васильки, волосня белесая, как у финки, да сам бишь потоньше нормальных баб ещё будет, будто месяц не евши. Что княжна в нём нашла? Или буржуи вокруг неё такие были, что и этот мужиком покажется? Хан со злобы рыкнул, искорки полетели, и огонёк наконец заплясал по припасённым дровишкам. Хан вновь поглядел на Алевтину Борисовну. Та, всё ещё слабо стуча зубами, подсела ближе к огню. Надо растопить баню, да вытащить запрещёнку — Хан до войны ещё успел нагнать бражки и спрятать тут, под полом. Кажется, теперь применяется для этого слово «самогон». Надо, надо растопить баню, самогона вытащить — а то околеют, нежные молодые человеки средней полосы. — Алевтина Борис-на, — обратился к княжне Хан. — Айда баньку растопим! Помогай мне. Алевтина будто нехотя отлепилась от Лёшки и собрала на руки припасённые брёвна с пола. — Надеюсь, мы не будем в бане… все сразу? — клацая от холода зубами, озабоченно проговорила она, недоверчиво притом поглядывая на Хана. — А чегой, цесаревна, нас боишься? Не знаю как Лёшка, но я мужик простой, чего уж меня бояться? — оскалился Хан из чистой своей злобы и вредности. Ему всё чудилось, что будь Алевтина наедине с Лёшей, то без зазрения попарилась бы с ним одновременно — они и переодевались, и спали чуть ли не впритирку. А напрягает её именно Хан. От обиды ли подтрунивал над ней, попугать ли из вредности хотел — и сам не ведал. — Чай, телеса твои не святыня, так хоть раз в жизни мужицкие глаза б окинули… Договорить же Хан не успел ввиду того, что получил затрещину, пришедшуюся на щёку с ухом и отзвеневшую в нём же — благо все поленья-то от возмущения повыпадали из ручек княжны. Хан громко ойкнул от боли, ухватившись за огретые маленькой, но сильной ладошкой Алевтины щёку и ухо. Он поглядел ошарашенно и трезво на разъярённую княжну, чёрные глаза которой метали молнии. По правде сказать, Хан считал Алевтину прекрасной в гневе… пока её гнев не был обращён на него самого. — Тебе паспорт неверно выписан! Какой же ты Хан, когда ты самый настоящий хам! — рыкнула Алевтина Борисовна. Лёшкино красное лицо с широко распахнутыми глазищами виднелось поодаль из-за спины княжны — так он вытягивал шею, чтоб увидеть занимательный спор. Тем временем, княжна продолжала: — …Самодовольный, грубый, неряшливый, неотёсанный мужлан!.. — Ка-ак это неряшливый?! — совсем уж возмутился Хан, проводя быстро пальцами по действительно растрёпанным жёстким волосам, будто бы расчёсывая их. — А так! — Алевтина вдруг развернулась и быстрым шагом подошла Лёшке, уже усевшемуся на лавке и не совсем понимающему, чего здесь происходит. — Есть такие как ты. А есть настоящие мужчины с честью! — произнесла она гордо и прижалась своими губами к обветренным полноватым губам Лёшки. Тот от неожиданности аж замер. У Хана же свело челюсть, а ладони и вовсе сжались в кулаки до белых костяшек. И дёрнуло же его!.. И вот результаты его грубости, необразованности, безманерности. Неряшливости, может быть. Он кинулся собирать поленья. — Можешь не торопиться! — крикнул он княжне, алея аки красный флаг в гуще народного волнения. — Я сам баню растоплю! Оставлю Вас наедине с Вашим суженым-контуженным! Не дождавшись ответа княжны, Хан пулей выскочил из хаты прямо в снег. Да кто его дёрнул открыть рот?! Теперь ему достаточно было поглядеть в зеркало на своё отражение и сказать ему: «Ты в моих бедах виновен, придурошный». Ушибленное от звонкого удара ухо загудело слабой болью.***
— Давай, давай! Тебе согреться нужно хорошенько. — Хан, ей-богу, не пил такого никогда. Я же сдохну попросту говоря! — Не подохнешь — согреешься, говорю. — Так семьдесят градусов в самогонке! — Ничего, маленький, ничего, другой не было, не успел. Но и не вечно же тебе в пацанятах сидеть! Мужик ты или кто? «Мужик», поблёскивая взмокшей от банного жара гладкой грудью, слабенько отмахивался от самогонки, сделанной лично Ханом, который был твёрдо уверен, что за пару лет пойло потеряло несколько градусов. — Да что ж я тебе сделал? Ты мне за поцелуй мстишь, или что ещё? Так то Аля сама меня поцеловала, я-то тут причём… Глаз Хана дёрнулся. Аля. Этот сопляк зовёт её по краткому имени, в то время как сам Хан разругался с ней вконец. Так держать, боец! Рушь свою жизнь и дальше. Еле справившись с бурей сложных чувств, таких же алых, смущённых и злых как и он сам, Хан произнёс: — Ну нет, ты чего это. Я согреть тебя пытаюсь, — и это была правда. Он искренне не понимал, чего такого в паре стопочек домашнего самогона в баньке. Всё говорило о том, что Лёша до того не знал этого удовольствия — а зря. Отказываться от него — преступление, особенно сейчас, когда достать алкоголь было не так уж просто. Лёша же перестал сопротивляться. Трясущейся рукой он опрокинул стопочку мутной жидкости. Ну и Хан хлебнул, запивая кислую злобу и горькую ревность. И одна лишь мысль — или это был алкоголь? — стучала нещадно в его голове: «Чего она в нём нашла? Учтивость ли лучше храбрости? Тощенький лучше здорового? Или губы его по-бабски слаще?» Он украдкой посмотрел на раскрасневшегося юношу. Волосы его потемнели от влаги и разметались по лбу небрежно, голубые глазищи томно прикрыты, а полноватые губы — наоборот, приоткрыты, как после бурной и долгой любви. На гладкой груди только светлые тоненькие волоски как и на всём теле, а плечи — узкие-узкие. Выпитое кинулось Хану в голову, он прищурился, всё также глядя на красного как яблоко Лёшку. «Ежели один глаз прикрыть, то можно и за девку принять. Хорошенькую девку!» Он вдруг ужаснулся этой мысли, будто остыл и протрезвел. «Как? О чём думаю? О парне как о девке, о бабе?!» Но приоткрытые раскрасневшиеся губы дразнили пьяненького Хана нещадно. Взглянув на них, он вспомнил о поцелуе и рассвирепел. «Девка девкой, что нашла-то в нём? В губах этих потрескавшихся — чего?» Мозолистые, закалённые руки его потянулись к также давно огрубевшим ладоням парня — у женщин он чувствовал такие руки только на войне. Пальцы пробежались легко по предплечьям — одной рукой он почувствовал неаккуратные шрамы, так же как и постоянная Лёшкина боль напоминавшие о выломанной руке. Пальцы дошли до гладких плеч, Хан притянул к себе Лёшку, вздохнул, зажмурившись, и поцеловал крепко, горячо, едва ли не страстно, покусывая чужие уже давно искусанные губы, неожиданно оказавшиеся мягкими и горячими, будто горячее чем всё, что сейчас было вокруг, горячее пара в бане. Хан почувствовал как Лёша грубоватыми ладонями упёрся ему в грудь, как прижался крепче и поцелуя не разнял. Он слышал, что в буржуйских кругах бывают случаи мужеложества, но не думал, что Лёше это взаправду интересно, как бы сам ни шутил о том. Что-то пьяное глубоко в его голове, запрятанное под тридцатью замками, щёлкнуло мыслью о том, что это, в общем-то, и неплохо. Может, ну её, эту Алевтину Борисовну? Больно уж привередлива, больно уж горда — а с Лёшей ему было хорошо. Он выхаживал Лёшину руку, нёс его самого чуть ли не на своих же руках, любил с ним шутить, а сейчас они всё равно скрываются — так почему нет? Ладони его оказались теперь на щеках Лёшки, но были такими большими, что кончики пальцев касались светлых влажных волос. Воздух заканчивался в лёгких, пот стекал со лба и до кончика носа, упёршегося в щёку парнишки. С мокрым звуком Хан разнял поцелуй, чтоб вдохнуть, и приоткрыл глаза, посмотреть на Лёшу. Кончики носов их соприкоснулись, и у Хана раздалось что-то жаром внизу живота. Он ладонью откинул влажные волосы с Лёшкиного лба, вытерев с него же пот. Глаза Лёши были всё ещё прикрыты, а сам он потянулся к губам Хана. И, прежде чем он успел ответить на поцелуй, услышал тихое, хрипловатое: — Алечка… Хан будто мгновенно протрезвел и отодвинулся от Лёши. Как его можно спутать с княжной? Он ведь не изящен, не мягок, побольше, да повыше. Он коснулся лба Лёши — теперь держа ладонь на нём подольше. Раскрасневшееся нездорово лицо парня горело, глаза прикрыты не от неги, а от бреда. Это же насколько ему поплохело! Он погладил Лёшку по волосам, по щекам, а потом дал лёгкую пощёчину. — Аля… — слезливо простонал парень. Паника накрыла резко отрезвевшего Хана. По его вине Лёше сейчас плохо, заставлять пить его не надо было, подливать воды в бане не надо было! Судорожно он думал, что с этим делать. Ветер в метели вдруг завыл, застучал деревянными дверями. Хан, мгновенно приняв решение, подхватил Лёшу на руки. Чуть не выронив его — парнишка оказался тяжелее, чем Хан думал — он вытащил его на снег как есть, в простыне. Лёша слабо хватался за широкую шею друга и всё стонал, при том, что в стонах его можно было разобрать заветное имя. Хану показалось, что парнишка уже плакал. Ещё одна лёгкая пощёчина и снег на щёки да грудь. Хан почти чувствовал как стынут и покрываются снегом его собственные волосы и уши, но сейчас было важно не это. Если он случайно угробит Лёшку, Алевтина Борисовна ему не простит. Да он и сам себе этого не простит. Стенания по Алевтининому имени, кажется, прекратились; щёки уже не отдавали таким жаром, а глаза прикрылись совсем. Перепуганный Хан вымученно склонил над ним припорошенную снегом голову. Он вдруг подумал, что надо бы перестать быть на поводу у чувств, что надо стать образованнее и лучше себя нынешнего, надо научиться прислушиваться к людям и быть вежливее. Вправду, такие мысли могли прийти к нему только на пьяную голову. Хана затошнило, и оттого сгрёб он рукой свежевыпавший снег, протёр лицо, часть съел. Другие снежинки всё также падали и таяли, едва касаясь горячих щёк тяжело вдруг вздохнувшего Лёшки.