Началась Великая Отечественная война…
Мать, придерживая дрожащей рукой халат на груди, зашла на кухню. Отец сидел лицом в ладони. Казалось, что он плакал, но когда он отнял руки от лица, то Борис увидел, что в сухих глазах отца была лишь решимость. Решимость и тень прошлых войн. Мать, очевидно, тоже это заметила в нём. — Хан, нет. Ты не поедешь, никуда не пойдёшь, нет, нет, нет… — она чуть не плакала. — А разве у меня есть выбор, Левка? Призовут — пойду, не призовут — тоже. Я ещё не так стар. — Раз так, то ты делай, что хочешь! А Боря не пойдёт! Не пущу! — взревела мать, сверкая чёрными глазами в полутьме. — Он взрослый парень, тут лучше спросить его самого — восемнадцать лет уж скоро, — произнёс отец и многозначительно посмотрел на Бориса — уже такого большого сына, ставшего выше него самого. И тут Борис понял, что у него выбора тоже нет. — Мама, я тоже пойду, — как можно уверенней сказал Борис, глядя в чёрные глаза матери такими же своими. Мать приоткрыла рот от боли и возмущения. — Боренька! Если бы знал, как сложно ты родился, как дядька твой тебя вынимал, ты бы не разбрасывался так своей жизнью! Не пущу! Отец встал рывком шагнул к матери и обнял её, рыдающую, прижал к груди, погладил по долгим косам с проседью. — Всё будет хорошо. «Всё будет хорошо», — вторило эхо в голове у нескладного парня, вступающего в жизнь вот так, резко. Да чего же страшного может произойти? Он был твёрдо уверен, что прославится в бою. Лишь рыдания матери вводили его в сомнение.***
Мать в Ленинграде, отец под Москвой — Борис всё равно что сирота. А в окопе под боком милая девушка, которая была будто бы создана для бега наперегонки и смеха. Но не для войны. — Как ты сказала тебя зовут? — Рева. — Странное имя. — Ну так, это сокращение. — А полное? — Ты смеяться будешь. — Скажи, умоляю, а то не усну ведь! Удивительные, то ли карие, то ли зелёные глаза девушки поглядели на Бориса в упор. Смешинка в них взвилась и застряла на уровне глотки. — Революция. — Шутишь? — изумился Борис. Он слышал о странных, послереволюционных именах, наводнивших документы новых советских граждан, но никогда не сталкивался с носителями этих имён в жизни. — Если бы. Но я уже привыкла. А тебя как зовут? — Борис. Но лучше Боря. Чумазая девушка в форме улыбнулась и протянула ему такую же грязную, как и её щёки, ладонь. — Приятно познакомиться, Боря. Борис пожал её руку. — И мне, Ре… — не успел он и договорить своего обращения к Реве, как вздрогнул от взрыва, прозвучавшего не так уж далеко от них. Так он встретил своё восемнадцатилетие, о котором будто бы оповестил этот громкий взрыв.***
Мать всё ещё в Ленинграде, а отец теперь испытывает свои руки и сердце на прочность под Курском. Борис же вдавлен лицом в грязь да так, что и без того длинный нос загибается неестественно, а ссадины на скулах обещают гнить. — Loslassen… — слабо и жалко проговаривал он на немецком, который плохо учил в детстве. А надо было слушать мать, пытавшуюся обучить его этому языку. — Loslassen, bitte… bitte… Ответом ему был лишь хохот да предложения: — Weißt du was? Du bist riesig. Lang wie ein Schwellen, ha-ha. Wir brauchen solche. Wirst du eine Hilfspolizei sein? — будто бы заботливым тоном поинтересовался офицер. — Нет, — по-русски выплюнул в грязь Борис, различив лишь опротивевшее всем слово «Hilfspolizei». — Richtig. Vielleicht gefällt dir die Kugel in deiner Brust besser? — вновь рассмеялся молодой офицер. Борис понял, что это прямая угроза. А ещё он понял, что хочет жить. А если он хочет жить, то выбора нет. Потом он сбежит, потом отомстит, потом… — Nein, — коротко ответил он, сдавшись под довольные смешки офицеришки. Его рывком подняли на ноги — для этого, должно быть, понадобилось два человека, не один — и тот же офицер, бывший ему по грудь, сверкая прозрачными глазищами, задал ему ещё один вопрос, чётко проговаривая слова. — Wie heißt du? — Борис. Офицер поморщился. — Mir gefällt nicht. Теперь тебя звать… Курт. Так Борис одним лишь «найн» превратился в Курта. Он принял это имя без чести. Имя, которое звучало ему обзывательством. Имя, за которое его задушил бы своими руками отец. Имя, под которым его не будет оплакивать мать.***
Такие же как и Курт полицаи толкали перед собой девушку, худую и растрёпанную, полуголую и грязную, с ссадинами и синяками на теле, настоящего цвета которого не видно было за грязью и ранами. Он знал, что с ней делали — он слышал её всю ночь. Пару раз Курта стошнило — или это ему приснилось? Но сама девушка и её боль точно не снились ему. А Рева, делая шаг к деревянному помосту, укоризненно смотрела на Бориса-Курта, сменившего шинель на плащ предателя. «Ты должен был умереть», — читал он по её губам. — «Сдохнуть, как распоследняя собака». Сложно было с ней не согласиться. И теперь Рева героически всходила на помост, не потеряв своего странного имени, и глядела прямо на предателя с неродным именем, что её целовал когда-то. Она взошла на деревянную высокую коробку, и ей накинули на шею петлю. Курт хотел бы отвернуться — и не мог, не смел, не имел права. Смотря, но не видя, услышал он всхрипы и хруст. Худое тело девушки обмякло, удивительные каре-зелёные глаза потускнели навсегда. Он молча смотрел на неё, смотрел на посмертную мочу с кровью, стекающую по её ногам, на бледное лицо и синеватые губы. У них обоих был выбор. И каждый сделал свой.***
Крики «Победа!» были искренней молитвой, благословением для каждого человека — и Борис не был исключением. Притворство и страх теперь в прошлом. Он быстрым шагом по разломанным улицам шёл домой, к чудом выжившим родителям. Он слышал, что и дядя его приехал. Он всё ещё не мог поверить, что все живы. Ворвался Борис в знакомую гостиную — и с удивлением обнаружил одного лишь изрядно постаревшего, уже почти совсем седого отца, сидящего на истрёпанном кресле. Мысль, которую Борис не допускал все пять лет, всё же прокралась в его темновласую голову. Заметив это, отец произнёс холодно: — С матерью твоей всё в порядке. И с Лёшкой тоже. Они на кухне. Борис выдохнул облегчённо. А отец всё глядел на него пристально, будто насквозь желал выжечь. — Это правда? — резко спросил он у сына. Тот будто бы непонимающе уставился на отца и нервно сглотнул. — Что — «правда»? — Ты был полицаем. Это ведь правда? Дрожащими губами Борис, пытающийся не вспоминать, что теперь его именем вообще-то было дрянное «Курт», выдавил: — Н-нет, папа, нет, нет… — не в силах лгать больше в жизни ни единого раза, Борис упал на колени на дощатый подгнивший пол: — Я жить хотел! Иным путём я бы не вернулся к вам, так? Папа, отец, я хотел жить! — А может быть тебе и надо было умереть, — протянул хрипло папа, отец, Хан, на лицо которого легла мрачная тень. Всем телом Борис вздрогнул от этих слов. — Нет, нет, нет, — только и повторял слабо да безвольно он, безотрывно глядя на дуло направленного на него токаревского самозарядного — имевшего недостатки, но становившегося грозным оружием в руках умелого бойца, каким и был его отец. — Нет!***
«Я тебя породил, я тебя и убью!» — так писал классик, но спрашивали ли при том мать? Что мучилась девять месяцев, что рожала в боли, что могла погибнуть, позволив ребёнку жить? И теперь Алевтина Борисовна выла на кухне в объятиях брата, закрывая уши руками, заглушая всячески выстрел.