***
Она увидела его в отражении оконного стекла, узнала искаженную хромотой походку. Это трагично-забавное подскакивание, излом плеча вперед и подволакивание покалеченной ноги с упрямым выражением на узком лице ни с чем не перепутать. Освальд Кобблпот — пациент лечебницы Аркхем, вот умора. В большой комнате отдыха он не мог найти себе места, таскался от стены к стене или с кислой физиономией топтался на месте и брезгливо сжимался, стоило кому-то оказаться рядом. Наблюдая за неприкаянными шатаниями, она размышляла, как сделать так, чтобы Кобблпот подошел достаточно близко для разговора. На мгновенную удачу глупо было рассчитывать, но ей повезло: своими подмигиваниями ей удалось привлечь его внимание. Надо было видеть, как он пас ее на следующий день, с каким лицом заглядывал ей в глаза, чуть ли не обнюхал, пытаясь снова обнаружить признаки разумной мысли. Захоти она — и ему бы этого не удалось. За время пребывания в лечебнице Барбара натренировалась сохранять тупое выражение лица, что бы не вытворяли с ней профессор, его очкастая сука, и прихвостни-санитары. Чего стоило ежедневное кормление через зонд... Попробуй не дернись, не зажмурься от отвращения, когда в глотку, через ноздрю, заталкивают трехфутового резинового червя. И ведь на вид он кажется тонким, тоньше мизинца. Ха. По ощущениям в гортани его раздувает до размеров руки, будто не он ее кормит, а она его. Выходить из состояния глубокой кататонии, охватившей все ее тело, Барбара начала задолго до появления в лечебнице Кобблпота. Просто однажды проснулась. Полное отсутствие ощущений напугало ее, и она невольно выдала себя, открыв глаза. Об изменениях, разумеется, тут же доложили профессору и тот немедленно воодушевился на серию экспериментов. Ток, ледяные ванны... Как в старые добрые времена доктора Франкенштейна. Благодарение богу, она тогда еще ничегошеньки не чувствовала и даже глазами не позволила себе двигать. Выбрала воображаемую точку прямо перед собой и уставилась на нее. Таилась. Прятала свой разум, чтобы ни один врач не смог понять, остался ли он у нее вообще. По мнению Стрэнджа, внезапный прогресс был столь незначителен, что ее снова надолго оставили в покое. А она оживала. От кончиков пальцев, понемногу, по дюйму в неделю. Она не шевелилась, только время от времени медленно моргала. Дрессура собственного тела давалась ей нелегко. И понадобилось все самообладание, чтобы не выдать себя, когда один из санитаров вдруг обратил на нее внимание. Он долго наблюдал за ней. День за днем, навещал ее в каждое свое дежурство. Барбара в панике пыталась понять, где она прокололась и что может посулить ему в обмен на молчание. Ее не стерегли круглосуточно, тот мог подойти почти в любое время, чтобы шепнуть пару слов. Можно было даже не шептать — старая камера видеонаблюдения в углу звук все равно не писала. Когда он действительно подошел, Барбара вся внутренне подобралась, готовясь к разоблачению и уговорам, но он лишь коснулся ее, вроде бы невзначай, мимоходом поправляя одеяло — огладил торопливо грудь. Она даже не почувствовала этого, увидела краем глаза. И выдохнула с облегчением: ни черта этот придурок не подозревал. Его похоть сыграла ей на руку — в одно из ночных дежурств он ручкой метлы слегка развернул глазок камеры и теперь можно было спокойно видеть сны, не боясь, что кто-то из медсестер засечет движения неконтролируемого во сне тела. Чтобы заполучить подобную роскошь, стоило перетерпеть несколько навязчивых касаний. На самом деле она чуть не рассмеялась, когда плешивый извращенец пытался трогать себя ее рукой. Барбара запомнила его. Такую выдающуюся лысину сложно забыть, особенно когда она сверкает испариной в паре дюймов от лица. Так близко — столько упущенных возможностей для быстрого убийства, которые она снова обязательно получит. Позже. В остальном ее пребывание в лечебнице было полно скуки и однообразия. Все эти пытки питанием, мытьем, причесыванием, одеванием — словно она большая Барби, — еще можно было вытерпеть, но ежедневное ничегонеделание, невозможность зевнуть или потянуться с хрустом в свое удовольствие, навевали хандру и апатию. Она устала от постоянного самоконтроля и игр в прятки, поэтому у нее даже не возникло мысли скрываться еще и от Пингвина. Вблизи Кобблпот казался еще более тщедушным чем обычно: полосатая роба висела на нем мешком, тощая шея свободно болталась в воротнике. Лицо будто истаяло, нос стал длиннее и тоньше, под светлые глаза залегли мрачные тени. Затаив дыхание, он вглядывался ей в глаза, склоняясь все ниже. — Паршиво выглядишь, — констатировала Барбара. Он испуганно выпрямился и отступил, больная нога едва не подвела его. И это — король Готэма? Это — безжалостный криминальный авторитет? Почти не разжимая губ, она прошипела: — Ты не мог бы проявлять эмоции более сдержанно? Не хочу, чтобы кто-то еще оказался в курсе моего пробуждения. Кобблпот дернулся, торопливо повернул голову к окну, делая вид, что увлечен подсчетом птиц снаружи. Он явно не знал как вести себя с ней, все же в прошлом у них были некоторые... разногласия. Барбара не торопила его, давая время сделать выбор, искоса разглядывала угловатый профиль. В конце концов, он спросил: — Как долго ты так... скрываешься? — Достаточно, чтобы умирать со скуки. Расскажешь, что там происходит за стенами? Он нахмурился, потом хмыкнул: — Жизнь идет своим чередом: мое место занял Бутч, а подружка Гордона в положении. Не измениться в лице было легко, а что там творилось у нее внутри, достиг ли его укол своей цели, коротышке не догадаться. В ответ она язвительно заметила: — Раз твоя мать мертва, получается, мы оба никому не нужны. Кобблпот стиснул зубы, отвернулся так, чтобы ей не было видно лица, но напряженная до хрупкости шея выдавала его с головой. Ему больно так же как и ей. От утраты близкого человека, от потери всего, чего достиг, от предательства и несправедливости... О, она понимала его, как никто другой. Удивительно, но обмен ядовитыми шпильками им обоим пошел на пользу: Барбара взбодрилась, избавилась от гнетущего чувства отверженности, выедающего изнутри, ее сердце вдруг наполнилось неясной надеждой на интересное сотрудничество; а Кобблпот не ушел, не закричал, в бешенстве брызжа слюной, желая разоблачить ее тут же — просто в отместку. Он принял обидные слова как прививку, которая в будущем сделает его менее восприимчивым к подобным выпадам. Интересно, сколько таких прививок ему уже довелось вытерпеть в жизни? Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы разглядеть в стратеге преступного мира нескладного юношу, терпевшего издевательства со школьных времен. Скрипнув зубами, Кобблпот протянул: — Похоже, что так. — Табита сбежала? — Не знаю... Не то чтобы судьба бывшей подружки ее сильно беспокоила, но после многих недель молчания хотелось говорить. О чем угодно. И слушать тоже. Пингвина болтуном не назовешь, но он все же хоть что-то осознанно отвечал ей, позволив Барбаре наконец снова ощутить себя человеком. Прекрасное чувство.***
Аркхем — клоака города. В его блоке не люди — нечистоты. Ночь полна их стонами и криками, чужими кошмарными галлюцинациями. Первое время Освальд не мог спать, настороженно вслушиваясь, вздрагивая от внезапных рыданий за дверью, переходящих в исступленный смех и обратно. Бетонные стены его камеры дышали безумием и холодом: система отопления старого здания оставляла желать лучшего. После сеансов профессора Освальд трясся под тонким одеялом, пытаясь совладать со своим телом и унять нервный озноб. Ему по-настоящему плохо от невозможности повлиять хоть на что-то, от потери контроля над ситуацией. Сейчас он действительно беспомощен и крайне уязвим. Его не защитят деньги, рядом нет преданных людей или хотя бы тех, кого можно лестью или запугиванием вынудить делать то, что нужно ему. Он был рад неожиданной встрече. Мисс Кин — своя, из той же породы. Когда-то они стояли по разные стороны, но она ближе ему, чем санитары и доктора, она более вменяема, чем остальные заключенные. Ее неосознанная эмоциональная поддержка ему необходима, чтобы окончательно не свихнуться. В копилку приобретенных здесь страхов неожиданно добавился еще один — Освальд боялся, что мисс Пибоди посчитает времяпрепровождение Барбары в комнате отдыха в качестве терапии нерезультативным, и он снова утонет в вязком разъедающем одиночестве. После нескольких дней возобновленного знакомства ему все еще странно смотреть на нее, совершенно неподвижную, безжизненно сидящую в инвалидном кресле: узкие ступни на подставке, руки на коленях. В этом теле жило только лицо. Барбара гримасничала, подмигивала, кривила губы, морщила нос, закатывала глаза, показывала ему язык... При полной безучастности головы и шеи это представляло из себя гротескное зрелище. Тем не менее, Освальду трудно было от него оторваться и вспомнить, что не стоит так пялиться, чтобы не выдать ее. Их короткие обрывистые диалоги вошли у него в привычку. Он не мог торчать возле ее инвалидного кресла постоянно, подходил обычно один-два раза. Да и хоть каких-то общих тем для длительной беседы найти им было сложно: внешний мир казался таким далеким, почти мифически-неправдоподобным, и новости до мрачной лечебницы доходили редко. Они просто обсуждали то, что видели. — У старика Кэмерона, похоже, опять сорвалось убийство санитара. Видела, как его волокли в одиночку. — Чему удивляться, если каждый раз он пытается сделать это одним и тем же способом. Успех любит умных, а не упрямых, мисс Кин, — поучительно заметил он. — И что за философ это выдал? Освальд смешался. — Скрудж Макдак. Иногда тут включают мультики. Ее лицо снова судорожно задергалось в карикатурном подобии смеха. Неприятное и завораживающее зрелище. Успокоившись, мисс Кин сощурилась и промурлыкала: — Будь добр, отойди, мне нужно хорошенько промочить юбку, а при тебе не получается. Освальд оторопело глянул на нее, отвернулся поспешно. — Не вороти клюв, Пингвин, все "спящие красавицы" в Аркхеме так поступают. — Зачем изображать из себя манекен? Какая выгода терпеть все это? — недоуменно спросил он. — О, все просто. Я очень не хочу, чтобы со мной делали все то, что сейчас делают с тобой. Это его задело. Скрипнув зубами, он медленно захромал к столу, бездумно уставился в руки хроника, пытающегося исполнить карточный фокус. Она права: сеансы профессора Стрэнджа и впрямь весьма мучительны для него. Может быть, мисс Кин по наитию выбрала самую правильную тактику избежать их, притворяясь парализованной во всех смыслах. Ну или что она там из себя изображает... Вечером его перевели из одиночной камеры для буйных в палату хроников-тихонь. Сначала он обрадовался и воспрял духом: все же это какой-никакой показатель того, что профессор Стрэндж счел его договороспособным, но вскоре ощутил на себе все прелести существования в общей палате. Первое и основное, что обращало на себя внимание, это запах. Некоторые хроники не утруждали себя посещением уборной после отбоя, некоторые прятали еду в матрасе, та, естественно, портилась и издавала специфическое амбре, а плесень, вольготно чувствующая себя на потолке, дополняла обонятельную картину широкими штрихами. Борясь с тошнотой, Освальд поминал мэра Обри Джеймса всеми известными ругательствами. Никакими приличными условиями содержания здание, построенное около ста лет назад и долгое время простоявшее заброшенным, не обладало. Запустение и разруха царили кругом. Как можно было открыть лечебницу, находящуюся в таком плачевном состоянии? В своей клетушке для буйных он мог хотя бы умыться в одиночестве и спокойствии, плескаться под тонкой струйкой индивидуальной раковины сколько угодно. У общей палаты и туалет был общий. И раковин там, конечно, имелось меньше, чем занятых коек. Так что уже к концу первого дня Освальду захотелось обратно. Но, чтобы попасть в свою одиночку, ему бы пришлось сделать что-то такое, что непременно увеличило бы количество сеансов пыточной терапии Стрэнджа. А ему меньше всего хотелось дать повод лишний раз выворачивать себе мозги. Легок на помине, профессор пригласил его на беседу. Запахи больных людей, микстур и антисептика сюда почти не долетали. В кабинете пахло дорогим одеколоном, кожаной обивкой, бумагой хорошего качества, деньгами и просто нормальной, человеческой жизнью. Всем тем, что было когда-то и у самого Освальда. — Мистер Кобблпот, я заметил, вы много времени проводите возле мисс Кин... Освальд с энтузиазмом закивал головой, улыбнулся как можно более искренне, затараторил: — Мисс Пибоди говорила, что таким пациентам общение идет на пользу, хоть они ничем не показывают это. Вот я и подумал, что мисс Кин будет приятно видеть рядом знакомое лицо. — Это очень мило с вашей стороны. Вы ведь знали Барбару до несчастного случая? — Немного. Мы не успели сблизиться. Если бы успели — он свернул бы чертовке шею. — Значит, наверстываете? — К сожалению, здесь немного людей, с кем можно вести беседы. Поэтому мисс Кин мне импонирует. Профессор подался вперед, уперся локтями в стол и сцепил пальцы. — Вас не смущает, что она не отвечает вам? Вопрос заставил Освальда насторожиться. Узкие глаза за пижонскими розовыми стеклами смотрели бдительно, тщательно изучая выражение его лица. Неясным оставалось был ли вопрос проверкой для самого Освальда — не слышит ли тот голоса, или подозрениями насчет мисс Кин. — Нет. — Женщина, умеющая слушать — большая редкость, верно, Освальд? Эта фраза и понимающая гримаса Стрэнджа подразумевали романтический подтекст. Но профессор ошибся. Они не две половинки одного целого, они просто две парные детали огромной машины Готэма. Скоро механизм сделает оборот и они вернутся к своему прежнему положению. На секунду Освальд подумал, что последние дни его тянет на поэтические сравнения и вспомнил, чем это закончилось для Уэйба с его тягой к экскрементному творчеству.***
Барбара вслушивалась в происходящее за спиной с повышенным интересом. Пережив муки информационного голода, она неустанно поглощала все, что произносилось в комнате отдыха. Обрывки невнятных разговоров, тихое обсуждение медсестрами новеньких, сплетни из соседнего блока, любые крохи устных данных. Кроме, конечно, абсолютного бреда и завываний овоща в углу. Саму Барбару не замечали, будто она являлась предметом скудной обстановки. О коляску постоянно спотыкались бестолково блуждающие хроники, на облупившейся кожаной спинке рисовали мелками, а санитары со шприцами наперевес торопливо откатывали ее в сторону, пытаясь добраться до клубка не поделивших игровую фишку буйных шизофреников. Смотреть на развлечения взрослых людей разной степени вменяемости оказалось очень забавно. Но больше всего ей нравилось наблюдать за Кобблпотом. Хоть он и вполовину не был так сдвинут, как местное население, его нервная мимика казалась просто очаровательной. Она отыскала в отражении стекла его фигуру. Ну вылитый Маленький Мук из более современной версии сказки: одинокий, отвергнутый обществом, высмеиваемый за несуразную внешность. Он делал, наверное, третий круг по комнате и уже дважды "отсидел" на скамье с хрониками — снова осторожничал и перестраховывался, не желая выдать их связь. Эта смехотворная конспирация напоминала метания подростка в активной фазе пубертата, скрывающегося от родителей. — Доктор Стрэндж вчера интересовался природой моего к тебе интереса, — заявил он сходу. — Любопытно. Ты, конечно, сказал, что намерения имеешь самые серьезные. — Почти. Я посоветовал ему применить на тебе его излюбленную терапию и вытащить наружу воспоминания. Ну, ты понимаешь, ты же живешь в них, не желая принимать реальность. И только это мешает тебе выйти из комы. — Я до глубины души тронута твоей заботой. Внезапно их прервали. Один из буйных — Берт, вернулся с процедуры. Кто знает, что сегодня придумал с ним сделать извращенец Стрэндж, только с первого взгляда было понятно: в этом состоянии Берти крайне травмоопасен. Барбара увидела его раньше, но предупредить не успела, а тот уже накручивал робу Пингвина на свой кулак и неумолимо тянул вверх, да так, что у бедняги до самых ребер оголился бледный ввалившийся живот. Кобблпот сориентировался мгновенно, жестом иллюзиониста вынул из кармана прибереженные с утра таблетки. Все, что прописывалось ему профессором шло куда угодно — в унитаз, на обмен, на откуп, вот как сейчас, и никогда не попадало по прямому назначению. Забавно: изворотливый ум и железная воля не были подарены Кобблпоту небесами, а воспитаны им самим, чтобы выдрать себя из низов и больше никогда не испытывать унижения. И после всего — он здесь. После всего — кто угодно, не только двухметровый амбал, может его унизить. Какая ирония. Барбара дождалась, пока Берт отвалит, и предложила: — Сожжем это место дотла, когда выберемся? Тонкие ноздри Кобблпота все еще нервно трепетали от переизбытка адреналина, узкие плечи ходили ходуном. Он зло одернул смятую полосатую рубаху. — Не слишком ли расточительно? Старинное здание, архитектура прошлого века... — А-а, так ты собираешься предаваться многолетней ностальгии? Смотрю, уже свил гнездышко в палате престарелых хроников? — Безграмотная ты стерва, пингвины не вьют гнезд. — Да-да, они ходят, зажав свои яйца между колен. Ей стоило огромного труда не засмеяться: уши Кобблпота налились кровью, а губы сжались в нитку. Развернувшись, он, подпрыгивая и раскачиваясь сильнее обычного, пошел прочь, всем своим видом показывая, что разговаривать с ней больше не желает. Сел за общий стол, взъерошенный, ссутуленный. Он еще придет. Но, наверное, все же стоит обращаться с ним поласковее.***
Из коридора ему послышался запах кофе. Пациентам лечебницы, конечно, такой роскоши не полагалось. Он мысленно одернул себя — нельзя причислять себя к местным слабоумным, нельзя увязать в этом, нельзя... Он выйдет отсюда, и очень скоро. Он еще будет пить кофе. Он Стрэнджа заставит принести его. Тому, правда, будет неудобно держать поднос без пальцев, да и скорость передвижения со сломанными ногами не сказать что высокая... Но он готов пожертвовать расторопностью прислуги за удовольствие ежедневно лицезреть покорную физиономию профессора. — Узнаю это выражение, — послышалось совсем рядом. — Думаешь о мести, я угадала? — Не твое дело. — Ну почему же? Вместе мечтать намного приятнее, разве нет? — Я думал о кофе, — неохотно признался он. — Мммм... Я бы тоже сейчас не отказалась. Выпьем по чашечке, когда выйдем отсюда? Ее тон, пропитанный непоколебимой уверенностью в том, что их заключение когда-нибудь закончится, очень подкреплял его собственные надежды. — Непременно. Я угощаю. — У тебя ведь уже есть план, мой птенчик? Дернув плечом, он взялся за ручки кресла, решив сделать круг по комнате. Лавируя между столами и бестолково бродящими хрониками, он развернул Барбару лицом к камере и та была вынуждена молчать. Освальд чувствовал, что этот подлый маневр злит ее, но ему хотелось выиграть время, чтобы обдумать ответ. Кажется, он наконец понял, что хочет от него Стрэндж и поэтому вот уже неделю не противится сеансам терапии, охотно идет на контакт, внимательно выглядывает, чем бы еще угодить "хозяину". Он терпелив, усиленно подавляет в себе рвущуюся наружу тьму и продвигается вперед к свободе на ощупь, мелкими шажками, осторожными перебежками, с оглядкой... Но, несомненно, продвигается. Он не мог позволить себе пообещать ей, что возьмет с собой, мог лишь оставить надежду, что поможет ей с другой стороны стены. А ему хотелось сделать для нее что-то позначительнее, чем дать зыбкие неопределенные гарантии. Но что он может? Он никто здесь. Признаваться в этом неприятно даже самому себе, и тем более ей. Освальд вынужден сказать: — У меня свой план и я собираюсь его придерживаться. Припарковав кресло на том же месте, он отошел к окну, обхватил себя руками, стараясь унять тягостное ощущение внутри. Это никакое не предательство, разве они о чем-то договаривались? А все равно — мразотно и тошно. Она не сказала больше ни слова, а Освальд не оглянулся, чтобы посмотреть ей в лицо. Не хотел и боялся увидеть в ее глазах презрение. Так и пялился тупо в окно, пока не услышал сзади привычный скрип больших колес — санитар вывез мисс Кин из комнаты отдыха. Ему показалось, она затаила обиду. Но на что она рассчитывала? Что он взвалит ее на плечо и выбьет покалеченной ногой ворота, за которыми их ждет заведенный автомобиль? Бессонница снова разделила с ним узкую койку. Он ворочался всю ночь, придумывал какие-то речи, с десяток жалких оправданий. Карточный домик их неясных, не поддающихся классификации отношений казался разрушенным. В какой момент он понял, что они стали зависимы друг от друга? Это случилось сегодня? Вчера? Три дня назад? И дело тут не в какой-то глупой влюбленности, и не в естественных плотских желаниях, возникающих между мужчиной и женщиной при столь тесном общении и наличии общей тайны. Ее глаза смотрели понимающе, а это именно то, чего Освальду так не хватало. У них двоих была вера в то, что они выйдут отсюда. Возможно не вместе, но... оба. Она верила в него. А он в нее. На следующий день ему снова пришлось корчиться под металлическим колпаком с палкой в зубах, как подопытной крысе, под пристальным взглядом профессора Прошу Зовите Меня Хьюго. От его экспериментов он чувствовал свой разум прокрученным через мясорубку. Когда после очередного посещения персонального ада Освальд втащил себя в комнату отдыха, та была пуста.***
Судя по виду, Кобблпот думал, что подкрался к ней незаметно. Как же. Барбара от самой двери следила, как он волок свою ногу через всю комнату. Он долго стоял, разглядывая зачем-то ее затылок и кусая губы. Создавалось впечатление, что Освальд Кобблпот чувствует за собой вину. Барбаре было смешно и грустно одновременно. Она дождалась, пока он соберется с мыслями и выйдет из-за ее спины. Отражение, оказывается, многое скрыло от нее: красноту глаз от недосыпа и поникшее лицо. Разговор не клеился. То есть она-то вела себя как обычно, а он — как хроник в обострении: путался в словах, дергался и мямлил. — Алло, Кобблпот? Арктика, прием? — Пингвины живут в Антарктиде. — Мне глубоко плевать, где ты родился, — она пожала плечом, забывшись от раздражения, но тут же взяла себя в руки. Вздохнула. — Слушай, если мы идем разными дорогами, разве это повод портить нашу... дружбу? По бледному лицу мимолетно скользнуло облегчение, он дернул головой вниз, вроде как кивнул, губы растянулись в дурацкой улыбке достойной воспитанника коррекционной школы. И это все? Она думала, у него проблемы посерьезнее. Он снова начал выгуливать ее по комнате, а остановил кресло у крайнего окна, в слепой зоне камеры. Неловко качнувшись, сел рядом, прямо на пол. Барбара знала насколько это тяжело, с его-то ногой. А потом Кобблпот вдруг положил голову ей на колено, прямо возле безвольно лежащей руки. И это даже отдаленно не напоминало что-то романтическое или милое. Так два зверя в лесу, со всех сторон окруженные пожаром, жмутся друг к другу в отчаянии, предчувствуя близкую агонию. Но почему же тогда внутри так горько и при этом сладко? Ей не под силу объяснить собственное внутреннее волнение. Весь ежедневный привычный шум за спиной, перепалки и взвизгивания психов заглушило биение ее сердца. Истекающее дождливыми слезами окно без прикрас показало изможденное лицо Барбары Кин, растерянное, в непривычном смятении — все напоказ. Она торопливо нашла отражение Кобблпота и выдохнула с облегчением: его глаза крепко закрыты, он не видел ее в стекле, бывшем ей сообщником, а теперь ставшим предательски откровенным. Взлохмаченный затылок прямо перед ней. Она должна была зашипеть на него, потребовать немедленно убраться из ее личного пространства, а вместо этого осторожно коснулась отвыкшими двигаться пальцами темных волос. Брови Кобблпота дрогнули, изломились будто от боли, бледная щека вжалась в ее ногу сильнее. Через полосатую ткань униформы Барбара ощутила его горячий выдох. Волосы под ладонью и впрямь похожи на спутанные перья — тонкие, сухие. Давно забытые ощущения и зыбкое лицо Кобблпота в отражении заставили ее на секунду отвлечься от того, где она находится. Это двойная мгновенная слабость, обоюдное временное помешательство, это точно не то, что можно подумать, даже близко не то. И все же это задело ее глубже, чем хотелось. Конечно, их мнимое уединение не могло длиться долго. Лязг двери — кто-то из персонала, — и тяжесть с ее ног неохотно изчезла. Барбара застыла, с трудом вернув на лицо маску сомнамбулического отупения. Кобблпот подняться и отойти даже не попытался — в спешке это напоминало бы судороги вынутой из воды рыбы. К ним подошел санитар. Удивленно оглядел представшую ему сцену, ухмыльнулся: — У вас что, рандеву? Или ты упал, Кобблпот? — Я не падал, — процедил Пингвин сквозь зубы. — О, тогда прошу прощения, что помешал. Мисс Кин пора на боковую, — он взялся за ручки, но увозить ее не спешил. — Слышь... Вино пациентам не положено, но в следующий раз постараюсь принести вам бутылку сока. Внутри у нее все вскипело. Просто от слов, которые безмозглый санитар посмел выдать таким снисходительным тоном. Кобблпот улыбнулся, не разжимая губ, вперился в мужчину ледяным взглядом снизу вверх и медленно произнес: — Как удобно, что вам даже не придется переодеваться, чтобы выглядеть официантом. Санитар оглядел свою белую рубашку и такие же слепящие брюки, рассмеялся добродушно, разворачивая кресло. Этот смех отрезвил Барбару. Что она, в самом деле? Сейчас бы ей тоже посмеяться над ситуацией, над Пингвином, неловко сидящем на полу, над собой, в конце концов. Нет, не вслух, конечно. Там, под кожей, под неподвижными мышцами, можно мысленно хохотать, откинув голову, сколько угодно. Никто не заметит. Но почему-то не получалось. Внутри только досада и неясная тоска. Что с ней? Она давно не та, кем ее видел Джим Гордон, она больше не желает быть той, прежней. Она хочет быть настоящей. Она была настоящей после расставания с ним, что же сейчас произошло? И как ей вернуть себя истинную, с парализованными чувствами, с холодным расчетливым разумом и любовью к игре в кошки-мышки? Будь общение с Кобблпотом подобной игрой от начала и до конца, ей определенно понравилось бы. Но на игру это уже не похоже. Она подпустила его непозволительно близко. Санитар довез ее до реанимационного блока, сдал с рук на руки медсестре. Они немного поболтали, но на этот раз Барбара не слушала. Она размышляла. Ей срочно нужно совершить с ее тощим пернатым приятелем что-то, что бы сделала та, настоящая она. А что бы она сделала? Медсестра выполнила свой ежедневный рутинный ритуал с переодеванием и достала из стерильной упаковки доброго знакомого Барбары — желудочный зонд. Дыхание сбилось то ли от манипуляций женщины с зондом, то ли в предвкушении близящегося веселья. И то и другое всегда так волнительно. Врачи советуют предупреждать любой недуг профилактикой. Отлично. В профилактических целях зарождающуюся привязанность сердца она излечит плотью.***
Сегодня четверг, а значит, в комнате отдыха включен телевизор. У буйных время после ужина в этот день целиком занимают водные процедуры, оттого сейчас за столами относительно тихо. И мрачно — свет выключен, а снаружи снова пасмурно. Блики от экрана делали лица хроников, сидящих рядком, то мертвенно-синими, то болезненно-желтыми. Персонала лечебницы на всех не хватало — подавляющее большинство санитаров осталось с буйными в душевых, чтобы в случае неповиновения помочь медсестрам. Поэтому за наблюдательным стеклом, отделяющим комнату отдыха от сестринского поста, одна миссис Хикс, но из-за того, что там было светло, а здесь темно, ее можно не опасаться. Вещал канал для заядлых рыбаков. Под веселое музыкальное сопровождение шло соревнование семей-удильщиков. Освальду было скучно, но психам нравилось — они активно обсуждали улов и даже делали ставки. Сам он стоял позади всех, у стены рядом с креслом мисс Кин, в глубокой тени. Свет от телевизора сюда не доставал, позволяя ей немного размяться, сменить позу и расслабиться. Одна из прямоугольных колонн, подпирающих потолок, полностью скрывала кресло от решетчатой двери, из-за которой ее мог заметить праздно шатающийся санитар. Что-то необычное было сегодня в мисс Кин. Притихшая, как лиса перед броском, она то и дело искоса плутовато на него поглядывала. Предчувствия от этого возникали самые скверные. Соревнование рыбаков кончилось, отыграла реклама. В начавшейся передаче мускулистый седой старик азартно охотился на гигантского сома-людоеда. Хроники затихли, подались вперед, напряженно вглядываясь в старый телек. Сом — рыба ночная, и экран совсем потускнел от съемок в темноте. Атмосферу дополняла тревожная музыка. Он никогда не спрашивал, а мисс Кин не рассказывала, насколько она уже может контролировать свое тело. Как оказалось — полностью. Она возникла перед ним неожиданно и близко, почти нос к носу. Сперва он ничего не понял, подумал, это ее очередная рискованная шутка, что-то вроде: подсесть к остальным за стол при этом оставаясь незамеченной. Но она никуда не пошла, она вообще не двинулась с места. А потом ее ладонь вдруг оказалась на его ширинке. Он дернулся, выдохнул испуганно — какого черта она творит?! Ведь их заметят! Стоит обернуться кому-то из недоумков, стоит медсестре высунуться из своего поста-аквариума и... Он попытался было избавиться от пикантной хватки, но его суетливые руки ослабли и задрожали, а пальцы мисс Кин только сжались сильнее, требовательнее, потом уверенно скользнули ниже, вобрали в ладонь все его естество. И его тело отреагировало самым примитивным образом. Застыв, Освальд чувствовал, как низ живота наливается свинцовой тяжестью, как плывет перед глазами и слабеют ноги, как возбуждение, усиленное десятикратно от долгого воздержания, захватывает его целиком. А мисс Кин, словно издеваясь, шагнула ближе, вжалась грудью в его грудь, пока ее пальцы гладили, сжимали, ласкали его через плотную ткань полосатых брюк так умело и ловко, что с губ непроизвольно сорвался жалкий стон. И силы воли не хватило еще раз попытаться убрать ее настойчивую ладонь. В первое мгновение Освальд испугался, что все случится прямо здесь, почти на виду у всех. Спустя минуту он боялся, что этого не случится вовсе, что их прервут, что за мисс Кин придут, что он так и останется стоять здесь, стискивая челюсти, сжимая дрожащие колени и униженно прикрывая пах. В голове стало пусто, гулко, в груди тяжело загрохотало. Дыхание мисс Кин и влажный кончик ее языка осторожно касались его шеи, зубы игриво прихватывали мочку уха, а откровенные прикосновения искусной руки лишали всякой мысли. Глаза Освальда оставались открытыми, но ничего уже не видели, кроме всполохов света от телевизора на другом конце комнаты —все внимание предельно сконцентрировалось в точке горячего трения. Его безвольно висящие руки начали хаотично шарить по спине мисс Кин, неловко ухватились за бедра, сжали в трясущихся кулаках ткань женской формы, дернули на себя. Болезненное напряжение натянуло полотно штанов, тело откликалось на каждое движение, заставляло бесконтрольно вжиматься тугой ширинкой ей в руку, в бедро, куда угодно, чтобы хоть немного унять зуд возбуждения. Но тот только усиливался, разбухая под ремнем невыносимой теснотой, и Освальду хотелось взвыть от недостаточной, только раздразнивающей стимуляции — не было сил терпеть эту пытку. Мелко толкаясь в мучительном возбуждении, он пытался усилить пронзительно-приятные ощущения. Переполненная ноющей истомой плоть требовала скорейшей разрядки, ноги дрожали от вынужденной, неудобной позы. В коридоре вдруг послышались шаги, и он чуть не умер, когда мисс Кин отстранилась, прижалась к стене рядом. Стук по решетке. Один из припозднившихся врачей. — Миссис Хикс, я завтра буду позже, предупредите утреннюю смену, пожалуйста. — Хорошо, доктор. Тяжело дыша, Освальд ждал, чувствуя, как в промежности будто скручивается до предела стальная пружина и переминался с ноги на ногу, в попытке облегчить это состояние. Руки, которые он сунул в карманы форменных брюк, то и дело тянулись сжать каменный член через тонкую преграду ткани или хоть поправить его, благо, в полумраке этого не было видно. Шаги отдалились, медсестра вернулась к бумагам. Психи даже головы не повернули. Казалось, мисс Кин осознала, что стоит поторопиться, ловко ослабила его ремень и нырнула рукой в брюки. После неловкого и бестолкового трения об ткань прикосновение горячей ладони оказалось таким чувствительным, что он с трудом подавил вскрик. Всхлипнул, захлебнулся дыханием, рывком дернувшись вперед, сотрясаясь в лихорадочной дрожи. Он снова вцепился в платье мисс Кин, почти повис на ней всем весом. Ничего не соображая в вязкой пелене, охватившей его разум, Освальд исступленно дергался, бился, выталкивая сквозь зубы едва слышные стоны, готовый скулить от того, что мало, не хватает, нужно сильнее, пожалуйста, еще сильнее... В паху пекло, кипело, распирало сладким гулом возбуждения. Тело напряглось, его движения стали еще интенсивнее, резче. В голове гудело, он оглох, ослеп, от него остался один лишь открытый, оголенный нерв, по которому беспощадно скользили вибрации нарастающего удовольствия. Почувствовав приближающуюся разрядку, он задержал дыхание. До мелькания черных пятен перед глазами, почти до потери сознания. С каждым встречным движением ее ладони мучительное томление поднималось все выше, наполняло его, распирало, и наконец плеснуло через край тяжелой волной удовольствия. Тело задрожало в сладкой судороге. С хриплым выдохом он ухватил себя через брюки, крепко сжал в руке ширинку вместе с пальцами мисс Кин и двигался, двигался, выдавливая последние импульсы спадающего блаженства. Если бы не стена за его спиной, Освальд наверняка бы упал. В ушах шумело, дыхание восстанавливалось с трудом. Мисс Кин медленно отстранилась. Ее глаза довольно блестели, зрачки были расширены до предела. Две черные, блестящие чертовщинкой дыры. Аккуратно обтерев ладонь подолом собственной юбки, она приложила палец к смеющимся губам и спокойно устроилась в своем кресле. Оглушенный, все еще мало что соображающий, он опустил взгляд. На его брюках, прямо под растерзанным ремнем, темнея, расползалось влажное пятно. Тихони-хроники вдруг повскакивали с мест с ликующими воплями — сом-людоед из передачи оказался пойман, по экрану пошли финальные титры. Медсестра постучала по стеклу колпачком ручки, призывая психов к порядку, потом решительно загремела ключами и замком решетчатой двери. — Так, расходимся, ребятки. Она направилась прямо к ним, чтобы отвезти мисс Кин в блок реанимации. Освальд схватил с ближайшего стола несколько чьих-то рисунков и, прикрывая ими пятно, на подламывающихся ногах покинул комнату отдыха. Ему нужно было привести в порядок мысли, но, едва он коснулся головой подушки, глаза закрылись сами собой. Осталось только смутное ощущение, что теперь он что-то должен Барбаре Кин. Его освобождение из лечебницы на утро оказалось полной неожиданностью. Стискивая в руке "аттестат адекватности", Освальд хромал по коридору к выходу — в последний раз. Если он еще ступит на воняющую мочой и дезинфекцией плитку, сопровождать его будут не санитары, а собственные гориллы. Они и близко не подпустят к нему ни одну медсестру и уж тем более врача. Больше никаких психов рядом! Больше никакой Барбары Кин...