Холод

      Илья на настоящего Кощея из сказок похож не был: пальцы короче и толще, не как у бессмертного волшебника – длинные и костлявые; лицо у него неподобающе пухлое, впрочем, как и тело – скелетом, обтянутым кожей вовсе не назовёшь. Илья не был холодным и эгоистичным, не был корыстным, богатым наследником когда-то великого царства Нави. Его большие, крепкие ладони всегда были тёплыми, обнимали нежно-нежно, за плечи, по спине гладили, успокаивали, вот только сейчас мир наголову перевернулся, ножки с небес свесил и смеётся словно над Эмиром, что чувствует себя в холодной, тёмной и узкой темнице слишком маленьким и жалким для роли Ивана царевича в этой странной, изощрённой детской сказке.       Илья не мог быть Кощеем: это две слишком разные роли, абсолютно между собой не сочетающиеся, но вот он перед ним: чёрные одежды в пол из ткани шёлковой; какие-то цепи на шее и запястьях, что неприятно режут уши противным звоном при каждом шаге похитителя, расхаживающего туда-сюда по ту сторону решётки; скулы какие-то впалые; цвет кожи совершенно нездоровый – не Илья это, не может быть им, не похож просто. Всё это вздор и неправда, всё выдумка, какой-то пьяный трип, но капля сырости непонятной с потолка каменного падает прямо на щёку, заставляя по спине прокатиться стае противных мурашек, ногтям в ладонь от слишком сильно сжатых в кулаки пальцев впиться слишком больно, а запаху затхлой плесени при глубоком вдохе всё сильнее разъесть нос, и поверить в реальность. Эмир Илью практически не узнаёт, Эмир Илью боится.       Эмир и сам в рубахе какой-то расписной, славянской, некомфортной. Льняная ткань с красной вышивкой на рукавах и горлышке неприятно ощущается на коже: чересчур грубая. Золотые нити практически не блестят – слишком темно здесь, ни луча нет солнечного, ни искры огненной; из света лишь волосы Илюшины: рыжие, мягкие. Так и хочется в них руку запустить, согреться, словно об языки пламени походного костра. В объятья его крепкие так нужно, желанно так, но правила нового мира, кажется, не допускают такой возможности, рубя на корню любую нежность: враги они, заклятые, если Эмир правильно помнит славянский фольклор.       Двое мужчин молчат, им говорить друг другу нечего, да и не знают они слов подходящих, не ведали никогда: язык для них неродной какой-то, инородный. Злобный Кощей всё расхаживает по комнате, сопровождая каждый круг с десяток неприятных цоканей каблука о серый, мокрый камень, что, кажется, ещё чуть-чуть, годика два, и точно развалиться от старости: здешние зодчие шесть лет архитектурного института не заканчивали, наверняка мало смыслят в строительстве зданий на века, но, с другой стороны, в стенах заложена часть кощеевой души, стены прокляты, как и он сам, так что не смогут они обвалиться. Уж точно не пока жив хозяин.       Эмир лицо прячет в ладони, чуть ли не плачет: всё слишком... слишком. Смотреть на Илью – родного, любимого, доброго – сквозь железные прутья решётки, осознавать, что не знает он его, не помнит вовсе, и в этом мире чужие они люди друг другу, просто невыносимо. Эмир хочет, чтобы всё это поскорее закончилось очередной невыносимой болью: уж лучше так, чем как раньше: смотреть в глаза родные и видеть безразличье искреннее.       А Кощей на Ивана, им же пленённого, даже не смотрит – не может просто. Правда, и уйти из темницы какие-то неведомые силы не позволяют: сердце так странно ноет, лишь шаг делаешь в сторону, и руки трясутся. К Ивану тянет неимоверно, приказ отворить ему ржавую дверь клетки так и хочется изо рта выплюнуть крысиным ядом под ноги, вбежать, расцеловать родного, милого, любимого. Илья предлог хочет придумать этим действиям: одиночество заело так сильно, или, быть может, околдовал его кто, ведь не может же взрослый, осознанный мужчина, проживший на свете белом несколько десятков лет, известным ставший воровством девиц прекрасных, вдруг в пленного своего влюбиться, так? Ну не бывает такого, хоть убейте. Вот только, как назло, бессмертный он, да уже явно происходит.       У Эмира от славянского Ивана лишь кожа светлая, да рубашка искусно расшитая – не более. Непривычно видеть его таким: открыто разбитым, пустым каким-то, неживым. Словно не Макаров в образе нечисти бессмертной, божественной, а он – прижавший колени к груди в грязном углу темницы; молодой, но, кажется, совершенно нездоровый, печальный. Отчего то вдруг чудится, что Кашоков не помнит его совсем: взгляды бросает такие вопросительные, боязливые, странные. Не смотрят так на друзей давних: с опаской, печалью; так смотрят разве что на врагов побеждающих и победивших, так смотрят после смирения пред проигрышем, так смотрит Иван на него.       Глаза его, блядские, карие – красивы до одури, зёрнами кофейными пахнут, шоколадом тёмным, любимым его, между прочим, вот только прячет Эмир их в ладони и любоваться никак не даёт. Да чёрт бы побрал этот мир! Но чёрт здесь сам Илья – порождение нежити, сын Чернобога, владыка подземного царства, Лунного Чертога. Захотел бы – смог что угодно: хоть на кресте распять, хоть расцеловать Эмира страстно, до дрожи в коленках и стонов сладостных, но мораль в голове отчего-то так ноет, играет на струнах души свою скрипучую рапсодию, не даёт принуждать. Хочет, чтобы сам он шагал вперёд, в Илюшины тёплые объятия, вот только насколько же они теплы у мертвеца?       От хождения в обе стороны: направо – к золоту, и налево – к погибели, голова уже кружится. А может, это и не оно вовсе виновато, а мысли тяжёлые собственные. Чуть поразмыслив, Кощей на трясущихся от такого незнакомого волнения ногах всё же шагает прямо: к любви заветной, к решётке клетки, чуть ближе. В ней пахнет затхлостью и мышиными трупами: воздух спёртый, никак не достойный царевича. Прутья под руками его сильными гнутся с отвратительным звуком, проход расширяя для владыки. Илья заходит внутрь, подол его смольных одежд тянется следом, корона серебряная чуть спадает, вершинами своими, что с камнями драгоценными, цепляется за низкий потолок, звенит, время от времени царапая камень.       Кощей садится пред Эмиром на корточки: совсем не по-царски, но почему-то так по-знакомому, родному. Мантия падает в лужу какой-то сырости, мокнет, сапоги начищенные тоже в грязь, но не волнует его это вовсе. Иван чуть поднимает голову и взглядом упирается в холодные голубые радужки Ильи, правда, тут же отводит его куда-то ниже, в темноту его одежд. «Такие же, как у настоящего» – думает, но повторно всматриватья не рискует. Эмир пытается смотреть куда угодно, но не в лицо похитителю: страшно опасно, волнительно разглядеть в них ещё больше знакомых черт, ещё раз убедиться, что действительно Илья это: любимый, родной, но здесь далёкий, как Луна, как, возможно даже, те галактики, что видим мы в считанные миллионы лет со времён Большого взрыва, ведь, как бы не утверждал Лоза, Земля всё-таки шарообразная, а вселенная ускоренно расширяется во все пространственные стороны.       Поэтому Кашоков сжимается в клубок всё туже, пальцами за ткань рубахи цепляется, мысленно бегает из стороны в сторону, а сердце бьётся в груди бешено, будто вот-вот рёбра сломает и лёгкие проткнёт иглой острой, что внутри яйца утиного на дубе с цепью золотой. В этом и есть Илюшина смерть: последний вздох Эмира на его руках, обмякшее холодное тело, сравнимое с температурой его собственного сейчас, и глаза пустые-пустые, с помутневшими зрачками – страшнее чего угодно. Ведь Иван-то живой, настоящий, он смертный, не как Кощей для любых повреждений и хворей человеческих: погибнуть может лишь только когда с Иваном случиться что-то плохое.       Кольца драгоценные на пальцах – как у Шастуна, ей богу – звенят друг о друга, как и браслеты цепные вокруг запястья, только руку вверх Илья поднимает, и осторожно, как можно нежнее щеки щетинистой напротив касается. Кожа его на подушечках грубая, немного неприятная, пальцы холодные. Эмир отчего-то морщится, хоть всё внутри и пышет неимоверной радостью предвкушения, но при этом, одновременным страхом. Царевич снова поднимает глаза, снова в небесные смотрит, но уже не отрываясь, как раньше, и к удивлению своему искреннему видит в них полнейшее осознание действий, кучу любви неимоверной, настоящей, будто Илье принадлежащей – совсем не твари бессмертной. Илья это тоже замечает: чувство такое странное в карих очах, в мило сложенных домиком бровях его тёмных, во рту приоткрытом. Илья тянет руку чуть дальше, в волосы на затылке, лицом приближаясь чуть ближе, глаза прикрывая. Оба понимают, что свернули туда, откуда пути обратного нет, и ни один клубок красной пряжи, у Бабы Яги позаимствованный, не поможет – путь только вперёд.       Кощей Илья целует осторожно, мягко, нежно, Эмир отвечает ему так же. Рукой своей хватается за чужую, вторую же опускает на бёдро согнутых в коленях ног, Макаров же – за горловину рубахи цепляется, подтягивая царевича ещё чуть ближе. Борода его рыжая, длинная, немного колется, царапает подбородок и щеки, губы сухие, потрескавшиеся (Эмир делает пометку в голове: «купить Илье гигиеничку»), но на это сейчас так наплевать. Кощей валит Ивана на пол холодный, над ним навесая, углубляет поцелуй. Белая ткань вмиг промокает в сырой грязи, спину холодит. Ладонь одна, крупная, мужицкая, упирается в камень, Кашоков же руки свои укладывает уже Илье на лицо.       Они целуются словно в мелодрамах каких-то, как подростки: с ярким, обжигающим грудную клетку огнём любви, так искренне и вот будто нельзя так. Словно планета сейчас по швам разойдётся, расколется на две половинки, как орех грецкий, баланс вдруг нарушится и по щелчку пальца всё просто перестанет существовать, если они продолжат лежать на этом мерзком, грязном полу.       Вот только ничего не происходит, всё так же как раньше: Земля вращается вокруг солнца, старый, холодный каменный замок всё так же стоит на окраинах сказочного мира с единорогами; с потолка в темнице всё так же что-то капает; Иван-царевич и Кощей продолжают целоваться, а Эмир и Илья любить друг друга больше жизни.